© Елена Збаражская, 2025
ISBN 978-5-0065-2444-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
В этой зиме
очень долго можно
считать шаги
одна в одном
Я так тебя люблю, что я уже не знаю,
кого из нас двоих не существует,
наверно, так из боли вырастают
до странностей рифмованного слова
Я всё ещё могу на ощупь различать
тебя сквозь многослойную природу,
ты всюду и нигде, и дальше, чем печаль
от вытянутых капелек на стёклах
Всё естество твоё живых полутонов
влеку в себе, как сердце запасное
Я так тебя люблю, что кажется давно
одна – из нас двоих – не существую
не
Время прожорливо и эфемерно,
миром жонглирует осени шут.
Левое ухо облизано небом,
капает смертью на чахлый лопух.
Злы философии райского сада,
свет понарошку, да ландыши мрут,
у одиночества рот нараспашку
и черномузыки полная грудь.
Ласки б твоей нахлебаться влюблённой
с привкусом лёгких туманов и лжи:
преобразиться и препримириться,
пересмолиться на лунную суть,
но на судьбе кто-то месяцы спутал,
числа порезал, другие пришил.
К бесам иди, звездопадная мудрость,
если с тобой ничего не найти,
если с тобой умирать даже скучно,
если с тобой до него не дойти
белым клевером
Наши четверти
жили лунами
и покоились,
не дыша.
Ночи блудные,
безнадёжные
не шептали нам сны, любя.
Осыпаюсь я
белым клевером,
полузвуками
фа-бемоль.
Унесёт меня
ветром северным,
с перестуками на восток.
И исчезну я
светом солнечным,
горизонтами
растелюсь.
Не притронешься
ты к душе моей,
а твою… я обнять смогу
далёкое
Опасно жить в марте без приглашения,
в котором грусть волчья, не сходят с ума,
скучают дожди, непроснувшись из комы,
и звёзды гуляют в пальто февраля.
Где в порах судьбы непрогретое тело,
в пейзажах глаза необъятных долин,
от спелого зарева валится пена
да в утренний ком собираются сны.
И каждое солнце всё смотрит и смотрит
сквозь тонкую душу с ухмылкою G,
и тянется мгла тёмно-синих поллюций,
а в ней без одежды танцуешь не ты
деревьев сон
только я, только я умею
обращать себя в то, что есть
пролетать пернатой метелью
целовать в уста свою смерть
забывать фантомную память
поминать законную жизнь
отпыхтелись грешные дали
свиристели не греют ель
мир клочками упал под ноги
в цыпках ветер, исчерпан бред
говорю, говорю, слышите?
у меня ничего не болит
вот и звёзды завили гнёзда
кормят небо червивым льдом
я сужаюсь в своей одежде
и врастаю в деревьев сон
покинь мою обитель
Покинь мою обитель, коли тесно, где мир мой до тебя был жутко пресным, пока с деки не вырвалась струна, и ты без нот сыграл воскресным утром песню, в которой я была твоя… Я не напрашивалась в гости к твоей душе на чашку кофе и не просилась на колени, чтоб ты сонливо гладил кожу моей спины – упрямо гордой – кончиками пальцев руки холодной… Я не пыталась владеть тобой до точки боли той, где прежде реки крови бурлят неистово, а веки после не в силах открыть весь свет, что меркнет быстро из-за разлук предсказуемых и скверных…
Я не хотела пыльных мыслей, от которых вздуваются невольно вены на висках, и отвечать на разные вопросы, где не было ответов, а если были, то напрасно долго ждать от них всех истин…
Но как бы ни хотела я воспоминания все будут, и каждым блёклым утром я буду думать о тебе не улыбаясь, ведь я хотела быть твоим отрезком жизни и пусть твой мир был так же, как и мой, до жути пресным
ещё не скошен снег
Весны чесун расчёсывает мир,
Скользя по сучьям сосен угловатых,
Вычёсывая ложь из мерзлоты.
А ты сырее тверди кругловатой,
Глазеешь на ленивую зарю,
(Она востоком пахнет, и тягуча),
Мой космос одевается в судьбу,
Где звёзды толстопузые трескучи.
По коже ходит музыка разлук,
Как в первый раз, сопровождая боли,
И белый луч тончайшею иглой
Пронзает айсберг сердца, не ломаясь.
Ещё не скошен снег бездомных туч,
Невротик ветер шаркает ногами,
Бог сеет по ночам чертополох,
Мешая с меланхолией молчанья.
Ты учишься по-новому страдать,
Но поздно, поздно… Сыт по горло старым.
Допить любви остаток, и пропасть
В эфире недосказанных верлибров
С ТОБОЙ ТАК МАЛО БЫЛО ПРОЖИТО ВЕКОВ
Я так давно на дне,
придавлена водой со вкусом соли,
разбавленной дождями иногда,
а иногда, простуженной ветрами,
гнётом боли, так глубоко засевшей
под тонкой гладкой кожей
так, что светятся все линии рождения,
опухшие невольно от тоски…
Я так давно на дне,
не хочется всплывать, и сил тех нет,
с которыми когда-то я летала
без крыльев – сверкающими перьями
без прошлого, теперь оно уж есть:
в ногах расположилось лежебоко,
что ржавчиной покрылись все мгновенья…
С тобой так мало было прожито веков
на изгибе
Целый век на изгибе зимы,
и его не растопишь ничем,
и земное уже не во мне:
только фон, и минутка любви.
Замыкающий осени круг,
тишины приворотная зыбь,
многотёмность бесформенных букв
и шаманский тотем пустоты.
В мире ржа перекошенных чащ,
в них секрет недопонятых слов,
да истерика в чёрных глазах:
страха блеск и востока белок.
Упразднились угодные дни
и в беспамятство канула ночь.
Целый век на изгибе зимы,
а в седьмой стороне где-то он
горсть за горстью
Если ты посмотришь на Неё,
то узнаешь, как уходят боги,
шаг за шагом, удаляясь вглубь
за необъяснимые пороги
всех концов дозволенных границ,
прячась за земною чужеземкой,
за леса, за горы до небес,
за глухие, звонкие помехи.
Ты услышишь, как они шумят,
сбрасывая осени повесы,
как хоронят взгляды в янтарях,
перенасыщаясь чернью света.
Если ты посмотришь на Неё,
то увидишь, как любили боги,
горсть за горстью, собирая яд
дорогого в жизни человека
начинка
В утробе квинтэссенции меня
угрюмый мир с февральскою начинкой,
в нём небо не спускает якоря,
земля хрипит, немеет боль в ложбинке.
Светлеет утро в алых парусах,
дымится междудонное раздолье,
худеет воздух в тонких проводах,
перемещаясь оползнем в пригорки.
Ворчит зародыш в корке пуза Ма:
подснежниковый рык пугает солнце,
на ветках ветки душат споры дня,
и лес сжирает вечер, прячет стронций.
На всосанную космосом печаль
косятся тени выцветших остатков
и бьётся недолюбленный хрусталь,
в утробе завершаются осадки
чача ветров
Меня выгуливает ветер,
толкая в спину животом,
а я лечу, лечу, кивая
своей влюблённой головой.
Несусь в космическую кашу
по суматошности времён,
чтоб получить по полю в души,
чтоб мы не жили кувырком.
Котомка чувств перевалилась
за грань телячьего тепла,
смакуют чачу божьи мысли,
трезвеют лунные глаза.
А ты всё ближе, только дальше,
А ты всё глубже, только выше.
Я заблудилась снова в небе,
и там распята как тоска
***
На книжных полках много драмы,
Трагедий и поэм в стихах,
Меж строк мои лишь панорамы
И безтебяшная труха.
Промаршировывают будни
Свои неровные пути,
В часы пустые, пополудни,
Ищу твои смычки души.
И, как в купальне, сердце моет
Свои кандальные бока,
И в томном жизнипереходе
Всё тот же вой до потолка.
Я без тебя, как мир без света,
Ещё немного, и в крови
Умрёт ещё одна планета
Без вздорно вздёрнутой брови.
На книжных полках кучно драмы,
Их не считаю, как грехи,
Пишу свои стихи, как шрамы,
Сцарапанных с долгов любви
когда ты уходил
Когда ты уходил,
соединялся с морем небный стан,
земля теплела, корни трав сношались,
алели вечера в степи молчанья,
ветра в бутонах северных кипели
и брачевались аисты в кустах.
Когда ты уходил,
звенели смертью храмы,
в церквях венчались юные глупцы,
а мы с тобой встречались в мире странном:
посередине полноты луны,
посередине выдохов богами.
Когда ты уходил,
я уходила тоже,
но возвращалась снова,
откуда ты не сможешь уходить
потерянное
Я вчера потеряла небо
Или просто оно улетело.
За спиной рыщет юная зрелость,
Ровно в осень закончится лето.
Я вчера потеряла море
Или просто оно утонуло.
Впереди безмятежные штили,
По глазам – чёрно-белые бури.
Я вчера потеряла землю
Или просто она раскрошилась.
На скрипучих качелях Вселенной
Тишина тишину приручила.
Я вчера потеряла радость
Или просто она притаилась.
По ошибке красуется солнце,
По улыбке волочится милость
енька
Толкает в сон февраль бесхозный
предчувствий ком, ненужность дней,
и вытекает чёрной лужей в сиянье моря за апрель…
На пустыре рассвет тарелкой, а в ней
овсяных хлопьев гвалт,
коричневеет чай над стужей,
толстеет снежный солнцевал.
Дом воробьиный тише тиши,
молчанье хруста у дорог.
Скольжу душистой лёгкой енькой
за свой предвиденный пролог
не угадаешь
сразу не отгадаешь – откуда приходит она
бывает, что просто её выдают дороги
порою спадает из неба в хрусталь родника
в торжественность тления, в старые кроличьи норы
бывает, она выползает под ливневый сплин
вокзалами пахнет, подъездами, урнами, ночью
ещё она может звенеть под ногами, и ныть
стоять в виде книги, вилять под речною водою
умеет годами смотреть на тебя с высоты
моргать на пороге, молчанием жить в телефонах
и где, под каким ребром – ни узнать, ни спросить
она начинает скрестись, где её истоки?
к причалам кривым запечатана играми волн
на сойкиных шеях катает свою долготу
не угадаешь – с какой стороны обходить
её совершенство границ не увидеть, не тронуть
моей пустоте не хватает мустангов в степи
чтоб топотом их заглушить голосов тревогу
чучельник
Из мира Чучельник слепил своё лицо:
на нём кривые реки и дороги,
чужая рукопись, где буквы – правда лжи,
где точки – кляксы, запятые – слёзы,
где против пролесков – поросль безбрежия,
вместо морей – страдания пустынь,
смоль неба протекает в мёд аллели,
а дар ветров – нетронутая грешность,
где ты и я прозрачные «никто»
в браслетах из художественных линий.
Нам не достались даже поцелуи…
А Чучельник смеётся,
сушит елей
другими
По снежинкам хрустит излетевший восток,
я дышу теплотой в личной памяти чисел,
мне хватает себя, чтоб сравнять с тишиной,
и так мало себя, что не хватит продлиться,
но ищу заповедное место для нас,
где земля не черствеет, как корочка хлеба,
по сердцам льётся мёд, цвет меняют глаза,
кровь зашедших ветров треплет хрупкую нежность;
звездопадный коктейль, тень лесная, ручьи,
нескончаемый кайф от ночных обниманий,
моя туфля, твой свитер, луна на двоих,
где наш Бог – это всё – и тот камень, и чайка,
но сначала найти надо нас у других,
по-другому,
друг друга,
другими,
для нас
не умирая быстротечно
Я не мечтала быть во снах
твоим случайным тихим ветром,
пока весна бежит от снега,
пригревшись в наших рукавах,
и не прощаю себе вольность
желать тебя и странно мыслить,
пока в запястьях пульс не умер
с парадоксальным сбоем ритма.
Стал беспокойно пахнуть воздух,
смешавшись с чувством благодати,
надежд исполненных иллюзий
могу рассеять без стараний,
но, как напуганная днями,
в которых ты исчезнуть можешь,
я начинаю есть горстями
любую мятую возможность,
чтобы позволить не бояться —
любить тебя, как мир под небом,
и научиться расставаться,
не умирая быстротечно
быть всем
по миру чувства растянулись
глазами въелась тишина почти что голос и текуче
зарёй облиты небеса орозовело чересчур
привычка вспять дышать терпимо
и забывать земную чушь ползучих камушков песка
смотреть за дали снов на хвоях
на лень туманную гряды
на росы с крохотную мошку сетей паучьих гамаки
и куржевин берёз свободных
и добрых идолов глаза
иссякнуть телом уместится в пуху белёсом птичьих стай
парить глазеть как серебрятся бочины рыб на дно в цвету
застыть горячим камнем слиться
прилипнуть к мокрому жуку
жужжать осой качаться ветром
быть всем никем ничьей его
и ждать приход созвездий узы
пить кровь заместо комаров
луны оранжевой подруги
алеть на сердце моряка
распластан мир на чувствах моря
засвечен парусом закат
ощущения
Я живое твоё ощущение —
тебе кажется – ты не спишь…
Не болея твоим отчуждением,
вспоминаю твой сброшенный крик
изнутри засекреченных комнат,
где небойкое сердце стучит
и швыряет лихие проклятья
на уставшие плечи мои.
Ты моё неживое больное,
мне не кажется – я не сплю…
Не владею своим вдохновением,
рассыпаюсь в мирах – вновь крошусь,
тороплюсь на единственный танец
звездочёта – он верит в мечту,
в ней моё сокровенное плачет
и вдыхает соль ветра в бреду.
Ты со мной, я с тобой – ощущения,
нам не кажется – нам снятся сны —
я в твоих – постоянство ранимое,
ты в моих – недочитанный стих
осень-бродяжница
Осень-сомнамбула шепчет пророчества и по ошибке падает с крыш – не разбиваясь на мелкие клочья, а рассыпаясь на грязную ночь – на тротуар, неисхоженный нами, на одеяла галльских цветов, на переулки с оставшимся прошлым, на перепонки, что глохнут без слов. Я пропускаю параграфы будней: всё, что внутри, не дрожит под дождём. Осень в припадке отглаженной жизни, мы в этой сырости – памяти ход. Пальцы сгибаются с хрипом усталости, и равнозначны дыханию дня.
Осень-бродяжница с пятнами лунными мне возвращает мечты, но с тобой
глупые бабочки
Тесно под твердью скрипучего неба.
Грязные дворики, мыльные лужи.
Скучно от взгляда на лица ванильные,
Хочется выть, только голос контужен.
Город-коробка, с бантом канатным,
Травит жавелем гремучие нервы.
Здесь одиночество чистит карманы
От залежавшихся милых волнений.
И лишь во снах оживают желанья.
Глупые страсти стремятся к грехам.
И киноварною ягодой пахнут
Губы, что впились в сухие уста…
Липкое утро дышит в затылок,
В гвалте теряются зыбкие сны.
В крохотном теле желанья ютятся,
Бабочки в них опыляют цветы
в образе вещи
Снова земными мученьями узнана,
как смотрит дитя на смерть стрекозы,
расщепление утр на туманы мутные,
обращение рос на дожди.
Шелест переходит в хруст,
руки деревьев толкают ветра
ближе к пустоте,
дальше Него.
Выпадая из родных ран,
попадаю обратно,
в те же ясли предательских звёзд,
в ночные новости
со знаками опоздания в жизнь,
готскими расстояниями
между мёртвым и запахом сумерек,
между любимым и тишиной
в образе вещи,
и она, может быть, снится разумному,
что умеет положить
сердце на место
в тлеющем времени
для воплощения
в будущем
среди одинокого, зябкого
жёлтый
Вот, если бы сердце
вернуть мне с морей,
несклёванным
жирными чайками,
возможно бы,
вставила между костей,
скрутила бы
временно – с гайками,
чтоб снова немного
учиться любить
и чувствовать
землю привычную,
вдыхать кислород
с дальтоном частиц
и пиццу жевать
с оливками,
стоять без одежд
под тотальным дождём,
пока в коньяке
тонет солнце,
да, море
исчезло,
песок, как
сырец,
и чайки
давно
уже
сдохли
негодное
Когда исчезну я из мира твоего,
скоси все травы и цветы,
убей всех птиц, сожги деревья,
закрой пути всем рекам и моря испей,
закрась всё небо грязным цветом,
и воздуху не дай кружить ветрами,
и песни вычеркни повсюду,
забудь все звуки, что шептались,
и мыслям дай заснуть, чтоб дни казались
ночью бесконечной,
кроши столетия мгновений —
создай своё – из праха и пустот,
когда исчезну я…
Не смею оставлять всё то,
что для тебя душою создавала —
теперь пришло в негодность…
«Негодное» моим осталось
как дети
Боги как дети,
для них всё естественно,
так же как мы, ошибаются,
чтут.
Реки ногами их все
перемешаны,
чтобы не дважды —
единожды.
Ноль начинается с дырки,
до минуса сходятся пальцы
зачатых сердец,
боль предначертана,
ей окольцовано
несовершенное место.
Ответ спрятан под
веками снов из прошедшего,
под антикодами старой зари,
новое сбудется и перемелется,
и у фатальности есть рубежи.
Тело не маятник,
чувство не фокусник,
суть языка – не касаться земли.
Небо заправлено
осенью.
Тихо.
Боги взрослеют,
меняя черты
белая осень
Белый закат лёг ребром
на широкие улицы,
равно внутри сжалось зло и добро
в многослойный кокон.
Ты спишь всегда на юге,
с эдемским ветром на ложе,
я в это время любуюсь ещё
луной круглощёкой.
Но у нас на двоих один бог,
и его причуды,
и ему не нужна темнота
с ароматом мускуса,
он давно разделил тишину
на сто разных звуков,
и архангелам крылья вручил
из молочного шёлка.
И, пока он прощает грехи
малодушным тварям,
мы свои собираем синхронно
без малого страха.
Вот бы мир навсегда заковать
в антикварный ящик
и оставить в былом
прокажённую белую осень
платья пудровые
Вчера осень издёргалась, нервничая, нерадиво расплакалась, хлипая.
Стало трудно её выслушивать, голос сердца осип, не выдержал.
Чем теперь его горло вылечить – до певучести, до протяжности,
До прозрачности звука выполоскать, отпустить недуг с ветром бродяжничать?
А у снадобья сроки исчерпаны – охрой дней, как ядом, пропитано.
Не смотри на меня, Осень, унылостью, дай прожить мне с тобой без слабостей.
Моя радость давно уж оплакана, следы счастья в прошлом повытерлись.
Будь премудрой, влюблённой, отчаянной, балуй солнцем – светом маисовым.
Ты опять не одна со мной маешься – я с тобой в твоих колких объятиях,
Если вновь не прощаешь, то смилуйся, не лукавь неизбежности сладостно.
Закружи меня в танце, рыжая, в опьяняющем ликовании,
Мы с тобой в дни пурпурные вырядимся в платья пудровые, струящиеся