Где? – Неважно. Когда? – Все равно

Глава 1

Вторник и четверг

На скамейке под старым вязом, прячась от жары, в Михайловском саду сидели двое подростков: носатый, долговязый юноша с длинными волосами, стянутыми в хвост шнурком от ботинка, в косухе и гадах на восемь колец, похожий на ленивого черного кота, разморенного солнцем, и длинноволосая русая девушка в клетчатой мужской рубашке и белых клешах, увешанная кулонами и фенечками, словно шаманка. Петербург, как старый кукловод, весь день заманивал их в свои закоулки и дворы и, утомив, привел отдохнуть в сад, чтобы начать все с самого начала.

Город был фоном для любви. Без города не могло ничего случиться. Город ведет свое повествование сам, не нуждаясь в речах посторонних, говорит через уют эклектики и вычурность модерна, вечный праздник барокко и строгую сдержанность классицизма. Его голос подобен течению Невы и шуму Невского проспекта, он изъясняется стихами Пушкина и Бродского, над ним не властвует время, а те, кто живут здесь и отваживаются на диалог с ним, говорят в ритме невских волн.

Федор приехал в Санкт-Петербург из провинциального северного города, где главный проспект носит гордое имя вождя пролетариата, а изыском архитектуры считаются фасадные сталинки. Шестнадцатилетний неформал с хвостиком, перевязанным шнурком от ботинка, в гадах на восемь колец и косухе на три размера больше. Приехал к отцу-инженеру, поступил в одиннадцатый класс школы в Веселом поселке. Почитывал стишки, просиживал ночи за компьютером и, благодаря стараниям матушки, оставленной с отчимом и малолетним братом в родном городе, поступил на подготовительные курсы в частный петербургский вуз, выбрав направление китаистики. Таким замысловатым образом, надо полагать, проявлялось влияние отчима, считавшего себя дзен-буддистом.

Кира была странной. На лбу – хайратник, на шее, руках, ногах – цветастое буйство фенечек, на груди – кожаные кошельки-мешочки, вязаные кулоны-талисманы. Зеленые замшевые «кирпичи», работавшие на образ клоунессы, клеши, мужские рубашки и безразмерные свитера а-ля свободный художник. Длинные, почти до колен, волосы она распускала только к вечеру, а днем прибивала шпильками к голове. Еще Кира постоянно читала: всегда в ее руках была книжка, а в книжке – стихи. Как правило о смерти.

На те же, что и Федор, подготовительные курсы Кира обычно приходила задолго до начала лекций, садилась в неудобное, будто торчащее из советской эпохи, деревянное кресло в коридоре и читала. Иногда писала что-то в тетрадь, пошарпанную и рваную, с выпадающими листами, а иногда даже доставала из рюкзака бумажные письма – в двадцать первом-то веке! – и перечитывала их, писала ответы. Почти ни с кем из группы не общалась. Так, с парой девчонок перекидывалась какими-то учебными новостями – и только.

Пятница. Кира сбежала с последнего урока. Опаздывая и чертыхаясь, натыкаясь на медлительных пешеходов, она неслась по Невскому. Оказавшись у аудитории, девушка заглянула внутрь, но не увидела ни одного знакомого лица.

«Странно», – подумала она. – «Надо разобраться». – И – делать нечего – пришлось бежать по лестнице с шестого этажа на первый и искать администратора. Лестница была душой вуза. Вечно прокуренная, с какими-то странными государственно-муниципальными шарагами на первых этажах. Обмылки ступеней, помеченные всеми окрестными кошками, семенили вдоль чугунных перил с деревянным питоном поручня – от первого этажа до седьмого. Альтернативой был заедающий узкий лифт, пренебрегавший личным пространством пассажиров. Если трое тощих людей, не дай бог, ехали в нем вместе, то фактически становились шведской семьей. Ну а после путешествия двоих упитанных, один из них просто обязан был жениться на втором. Пол пассажиров при этом был совершенно неважен.

– Здравствуйте! – начала Кира, постучав о косяк раскрытой двери кабинета, напрочь забыв, как зовут женщину, к которой обращалась (всех безымянных зовут «Здравствуйте» и «Извините»). – Скажите, где мы сегодня занимаемся? Я пришла, а там другая группа…

– Здравствуй! – устало посмотрев поверх очков ответила безымянная дама. – Так сегодня занятий нет. Занятия по вторникам и четвергам. Ох, двое у меня таких бестолковых: ты и мальчик с хвостиком, не помню, как зовут. Тот вообще пришел в прошлую пятницу и в понедельник вместо вторника и четверга.

– Я перепутала, – Кира неосознанно поднесла ладонь ко рту, будто пряча свою непутевость.

– Вторник и четверг. И Чукаевой скажи, чтобы ко мне в четверг в перерыве за договором зашла. Хотя нет, сама к вам поднимусь: ты все равно забудешь.

– До свидания, извините.

Во вторник Кира, как всегда, приехала заранее. Нашла нужную аудиторию, оперлась спиной о стену, раскрыла томик Бродского и провалилась в стихи. Кто-то постучал ее по плечу. Перед Кирой стояла одногруппница Наташа.

– Привет! Что-то народу сегодня мало. Подержи косуху, я в рюкзаке пороюсь: конспект посеяла где-то, – девушка передала Кире клепаную куртку.

Наташа играла на синтезаторе в рок-группе и потому была для Киры наиболее интересным собеседником из всех, кто посещал подготы.

– Ох, щас опять три часа лит-ры с историей, почти без перерыва, как в прошлый раз – и я сдохну! Тебя, кстати, чего не было? Прогуливаешь? – Наташа сыпала вопросами, не отрываясь от поисков тетради.

– Я заболела. А потом день перепутала, приехала в пятницу.

– Ничего себе, ты даешь!

– А что там за тема была?

– Да не помню я! Терпеть все это не могу. Данте, Гоголь… черт знает что! Как это вообще связано? Скука! Но знаешь новость? У нас тут мальчик новенький появился. Тоже в косухе, с хвостиком, смешной такой. Видела?

– Нет, только слышала. Он, кстати, тоже с расписанием не дружит.

Когда Кира вновь услышала про «мальчика с хвостиком», что-то внутри дернулось, будто вывихнутую любовь вправили.

По коридору мимо ожидающих прошел преподаватель, весьма почтенного возраста. Он опирался на тросточку и хмурил седые брови, стремящиеся к огромной лопатообразной бороде.

– Здравствуйте, молодежь. Заходите, пожалуйста, располагайтесь, – он распахнул дверь, и вслед за ним в аудиторию хлынули студенты-пятикурсники, к которым присоединилось несколько абитуриентов. Это обучение вместе со старшекурсниками и называлось подготовительными курсами.

Кира как обычно заняла место в центре аудитории, поскольку эта часть не пользовалась популярностью. Обычно все рассаживались либо на первых рядах, чтобы примелькаться преподавателю, либо наоборот – как можно дальше, чтобы ничто не мешало спать или решать насущные проблемы. Кире же лекции по литературе казались чем-то чудесным, совершенно непохожим на школьные уроки. А сутулый лектор, забывавший о обо всем, кроме своего предмета, во время занятий, виделся ей едва ли не волшебником, познавшим все самые причудливые тайны буквенного мира. Сама Кира писала стихи уже лет пять и тешила себя надеждой, что в этом, может быть, ее главное призвание, что в словах и ритмах живет какая-то магия. Но объяснить или хотя бы сформулировать это не получалось. А Гендальф с кафедры говорил о том, что Кира чувствовала, знала где-то глубоко внутри. Но эти мысли обретали плоть только в стенах аудитории.

Для Федора лекции по литературе были важны не меньше, чем для Киры. Его родители умели ценить книжное слово и привили подобное отношение сыну: мама специализировалась на классике, папа, как и положено советскому инженеру, – на олдскульной научной фантастике. Однако последнее время, уже в Питере, отец пропадал на работе, а мать была в родном городе, Федор же и не надеялся найти достойных собеседников среди дыбенковских одноклассников.

Обычно опоздавшие вызывали в Кире раздражение тем, что бесцеремонно выдергивали из словесного волшебства, творимого с кафедры. Хотелось узнать истину, ответы на волнующие вопросы, роившиеся вокруг тем, обсуждаемых лектором: «„Живи как пишешь и пиши, как живешь“ – кредо Батюшкова, ставшее актуальным для всех серебрянновековцев» … Кира уходила в анализ себя и своих стихов, пыталась выведать, почему они не оставляют ее, почему звучат в голове. Приводило это каждый раз только к мистическим глупостям, за которые потом было перед собой стыдно.

Очередной грохот деревянной двери и пригибающийся как при обстреле парень, устремляющийся между рядами кресел на камчатку, привлекли Кирино внимание. Молодой человек весь в черном, с собранными в хвост волосами и длинным шарфом, свесившимся с шеи почти до колен, согнулся пополам, будто от этого он стал менее заметным, быстро занял место на «галерке», достал из внутреннего кармана куртки блокнот и ручку и начал писать.

В груди у Киры что-то ухнуло, легкие наполнились воздухом, в висках зашумело. Всю оставшуюся лекцию тянуло обернуться и рассмотреть внимательнее, кто таков. Но где-то в глубине ответ был уже ясен.

Лекция завершилась, начался десятиминутный перерыв. В зал заглянула пятничная безымянная дама:

– Чукаева, договор забери после занятий. Федя, вторник и четверг! Не путать!

«Так значит, Федя», – пропечаталось в Кириной голове.

Еще через два часа, когда следующий лектор попрощался с аудиторией и все стали собирать вещи, Кира с удивлением заметила, что Федя весьма бодро и увлеченно говорит с одной из девиц. Блондинка на полголовы выше своего собеседника безучастно складывала тетради и ручки в сумку. Из аудитории блондинка и Федор вышли вместе.

Кира забросила конспект в рюкзак, схватила пальто с вешалки и стала очень быстро спускаться по лестнице, на ходу одеваясь. Рядом с выходом из вуза, на набережной, ей удалось обогнать Федора со спутницей и, лихо лавируя между прохожими, скрыться в подземном переходе, полном торговцев сувенирами и пропахшем индийскими благовониями.

Выход в город опьянял. Бодрящий октябрьский воздух с парами бензина врывался в ноздри, гул вечернего Невского, мерцающего огнями машин и вывесок, загадочные маскароны, атланты и кариатиды под балконами с ажурными решетками – все это создавало удивительную сказку, где каждый архитектурный элемент обладает душой и становится уже не фоном для фантасмагорического сюжета, но его персонажем.

Город был для Киры живым. Каждый дом обладал своим характером и судьбой, с домами можно было делиться новостями, хорошими и плохими, и дома отзывались – утешали ее или радовались вместе с ней.

Пока Кира летела к метро, вдыхая вечерний Невский, скользя взглядом по лицам прохожих и фасадам зданий, город назначал ее одним из героев своей сказки.

Тем временем по тому же маршруту шел со своей неразговорчивой спутницей Федор:

– Гоголь создал Невский проспект. Не Пётр, а Гоголь.

– У нас репетиция завтра после уроков. Я не приду на занятия. Достал этот театр, Островский… Передай, что меня не будет, – девушка открыла сумку в поисках проездного.

– Хорошо, – Федор бросил жетон в турникет, прошел чуть вперед на эскалаторе, с досадой отметив про себя, что спутницу не особенно интересуют его размышления. – Салют!

Он поднял руку и, не дожидаясь ответа, умчался по ступеням эскалатора, громыхая подковами ботинок.

Глава 2

Боженька

Октябрь вступал в права стремительно, разливая красоту по проспектам и набережным. Не успеешь оглянуться, а парки и сады уже пестрят оранжево-красными кленами и вязами.

Бытует мнение, что Петербург – город серого цвета, впрыснутого абсолютно во все: в невскую воду и гранитные набережные каналов, в асфальт и стены домов, наконец, в самое небо. В шутке о том, что настоящий петербуржец различает до пятидесяти оттенков серого, есть доля правды, но не более. В реальности же старый город желт, как канарейка. Солнце заглядывает сюда нечасто, а потому со времен великого Росси архитектура компенсирует этот недостаток крашенной во все оттенки желтого штукатуркой.

Кира сидела в Аничковом саду, прислушиваясь к шуму, долетающему с Невского проспекта. Раз в неделю они с подругой встречались здесь, чтобы погулять по городу или вместе отправиться к Кире домой на Васильевский остров. Традиция завелась у них еще года четыре назад, когда они занимались во Дворце творчества юных олимпиадной математикой, чаще, естественно, прогуливая, чем занимаясь. С тех пор место встречи не менялось. Вот и сегодня Кира ждала здесь Боженьку, как любила называть себя Екатерина Георгиевна.

– Здравствуйте, возлюбленный мой Кирунчик! Как Вы поживаете, что нового? – рыжий Боженька поглотил ее в широких объятиях, звеня кулонами и побрякушками на всех частях тела и одежды – еще один способ эпатажа, восходящий к бытовому безумию и вырывающийся за пределы какой-либо субкультуры.

– Здравствуй, свет солнца моего, Катюнчик! У меня печальная новость, я буду плакаться тебе в жилетку, но чуть позже. А пока пойдемте-ка на скамеечку, я все подробно тебе расскажу, – высокий стиль традиционно затухал после ритуального приветствия, а обращение на «ты» и «вы» менялось в зависимости от ситуации.

– Готова тебя выслушать. Что же приключилось?

– У меня в группе на подготах появился мальчик, с хвостиком, в косухе.

– Предчувствую, что Паша будет недоволен.

– Так. Не перебивай меня, – Кира набрала воздуха в грудь, как перед долгой тирадой.

– Я вся внимание. Вещай.

– Так вот… – и далее прозвучал подробный рассказ о том, как она узнала о Феде, как потом встретила его на лекции и как думала о нем несколько дней к ряду.

– Ну, я так поняла, что это практически твой идеал: хвостик, косуха, очки.

– Нет, очков нет.

– Книжки это исправят.

– Злая. Ты же понимаешь, что это условность. Очки – признак интеллигенции, косуха – музыкальных приоритетов, хвостик – определённой жизненной позиции…

– Да-да-да. Было уже. Привет Паше, кстати.

– Нетушки. Паша знает, что он не является моим «объектом вожделений» и что я люблю его как брата.

– Помню. Он чуть не повесился, когда об этом узнал.

Кира вздохнула, но было совершенно очевидно, что судьба Паши ее нисколько не интересует. Начитавшись романов и стихов, она воспринимала все происходящее как сюжет. И чем больше в нем было интриг и переплетений, тем интереснее становилось.

– Поехали чай пить, у меня есть вкуснейшие ништяки – бабушка пироги печет. Заодно Керуака тебе почитать дам. Ты, вроде, хотела? Я добила его и теперь собираюсь лечить свой лексикон Маркесом, поскольку изобилие сленга портит мой высокоинтеллектуальный образ.

– Едемте! – воскликнула Катюнчик, с энтузиазмом шлепнув по бедрам ладонями.

Подруги отправились к выходу из сада, освободив на радость мамам с колясками еще одну скамейку.

Дома их ждали собачий лай в прихожей, пироги, испечённые бабушкой, и долгий вечер, полный разговоров обо всем на свете. То, что друзья – это семья, которую мы выбираем, было для обеих девушек аксиомой, а всегда поддерживать друг друга – нормой. Взаимное обожание прорывалось везде. Даже в интерьерах домов, где на каждом квадратном метре прятались подарки друг другу или в четыре руки сделанные шедевры: сверхценный предмет вроде сплетенной из вареных макарон открытки на Восьмое марта, огромной карнавальной шляпы с вылепленным на ней городом из всевозможного мусора, или совместно сделанный коллаж по канонам жития святых, повествующий о похождениях ржавых ножниц с обломанными концами. Родители обеих подруг смирились с брызжущей через край креативностью дочерей и закрывали глаза на бесконечные перформансы наподобие размещения коллажей из чайного гриба на всех лестничных клетках дома от первого до двенадцатого этажа или раскрашивания на чужой даче деревенского сортира в веселенькую красно-желтую клеточку в качестве сюрприза временно отсутствующим хозяевам. Самовыражение через эпатаж, постоянная проверка себя на прочность через столкновение с нормами общества – вот то, что забавляло девушек больше всего. Поскольку они с двенадцати лет регулярно прогуливали школу, заменяя уроки выставками в Эрмитаже, так как именно он был бесплатным музеем, а в выходные дни болтались по всевозможным галереям, то довольно основательно прониклись постмодернистской концепцией прекрасного.

Подруги принадлежали к поколению, рожденному в конце восьмидесятых, на юность которого не выпало ни ужасов войны, ни голода, ни революций. В отличие от воспитанных советской эпохой родителей, свято веривших в светлое будущее, и враз отрезвленных девяносто первым годом, это поколение родилось с купированным чувством доверия к происходящему; разочарование в устройстве общества передается на генетическом уровне не хуже близорукости. Поэтому те, кто заканчивал школу в середине нулевых, получили культурную прививку постмодернизмом, иронически обыгрывавшим все без разбора. Но не стоит думать, что эти дети с мутировавшим цинизмом жили припеваючи. История не раз показывала, что если внешний враг отсутствует, то необходимо его придумать. Эти дети будут проверены на прочность самими собой, временем, растраченным на исследования закоулков своего внутреннего мира, частенько в поисках того самого врага. И чем этот внутренний мир богаче и глубже, тем дольше будут длиться исследования без выхода на поверхность. А когда настанет момент подъема, многие будут скукожены кессонной болезнью. Поколение невызревших Бойсов и Уорхоллов, превратившихся в лучшем случае в панков и художников-самоучек, широко известных в узких кругах. Вот и Кира с Екатериной Георгиевной самозабвенно играли в концептуалистов, соревнуясь и вдохновляя друг друга.

Боженька зевала, развалясь на Кирином диване:

– Чертова школа. Все из-за нее. Не высыпаюсь. Б-рр! Холодно у тебя!

– Да ну! Просто кто-то слишком нарядный. Не по сезону. Держи тряпочку, – Кира накинула на Боженьку плед. – Хочешь свитер классный дам? Бабушка связала. Потом вернешь.

– Ты не станешь в нём соблазнять Фёдора?

– Я буду в нём греться. Но потом. Жди, отморозок мой, я принесу тебе горячего чая.

– И ещё пирожок.

– Хоть два.

Кира пошла на кухню. Дождалась там свитка чайника, а когда вернулась к Боженьке, та уже спала.

Лучшие друзья – те, с кем мы максимально близки, и воспринимаются как второе я. С ними можно не только обсуждать все на свете, но и обо всем на свете молчать. И последнее иногда более ценно, чем первое.

Боженька проснулась, залпом выпила остывающий чай. Кира по-турецки сидела на полу и читала, делая пометки в книге. Боженька дотянулась до своей сумки, достала блокнот и скомандовала:

– Не двигайся, я эскиз набросаю. Плюс один к серии «сто портретов Кирунчика».

– У тебя красные карандаши закончились, я надеюсь? А то у меня на всех рисунках лицо что коммунистический стяг.

– Еще остались. Надо их прикончить, потом новый набор себе куплю. Зима близко. Нам понадобится только голубой и синий.

Остаток вечера прошел в тишине, прерываемой редкими репликами, шуршанием карандаша и перелистываемых страниц.

Уже провожая подругу к метро, Кира спросила:

– Так ты меня не одобряешь? Это я про Пашу.

– Тебе можно все. Но, полагаю, так считаю только я.

Они обнялись напоследок, и Екатерина Георгиевна скрылась в метро.

Глава 3

Малиновые уши

Время, казалось бы, текло как обычно, в жизни Киры ничего нового не происходило, кроме очередного перехода в другую школу – уже четвертую за последние два года, поэтому это событие было частью рутины. Выходные посвящались Боженьке и встречам с остальными немногочисленными друзьями, написанию писем, чтению всего, до чего дотягивались руки: от Апулея до Павича. Стихи и читались, и писались потоками, свои и чужие строки наслаивались друг на друга, перемешивались, порождая рифмованных монстров, сплошь состоявших из гиперцитат.

В традиционном перед сном разговоре с Боженькой Кира ныла:

– Я снова не спала всю ночь. В школе завал. А голова забита Федором и Бродским. Представляешь, я уснула только под утро, полночи писала стихотворение.

– Хорошее?

– Гениальное. Только днем, перечитывая, я поняла, что это Бродский.

– Бывает.

– Я не знаю, как дожить до вторника. Четверг мне тоже нужен, однако по вторникам у меня не только Федя, но и литература.

– Комбо, – отозвалась Боженька.

– Но это все равно мучительно. Он же меня в упор не видит.

– Блондинка, что ли, воду мутит?

– Нет, ее я уже не встречаю. Может, бросила курсы? Впрочем, это неважно. Самый отвратительный день – пятница. От нее дальше всего до вторника. Мне не удается пообщаться с Федором, интереса ко мне он не проявляет, а я ищу повод для контакта, но не нахожу. Я продолжаю попадаться ему на глаза где-нибудь на улице, по пути к метро после занятий или в аудитории на лекциях, но тщетно. Его взгляд соскальзывает, и внимание переключается на более важные предметы.

– Ну и забей на него. А я спать хочу. Прости, но мне нужно тебя покинуть. Я совершенно не расположена писать стихи Бродского. Позвони Паше. Уверена, он с большим интересом тебя выслушает.

– Нет, спасибо. Что-то не хочется.

В очередной вторник Кира, как всегда приехала раньше положенного и листала книжку, сидя в старом советском кресле, периодически отвлекаясь на проходящих мимо по коридору студентов.

Лекция должна была вот-вот начаться, ребята из группы подтягивались к аудитории, что находилась в самом конце узкого коридора. Кира оторвалась от страницы и посмотрела на обозримый кусочек лестничной площадки, откуда тянулась вереница студентов, забивающих собой пространство. Среди них протискивался запыхавшийся Федор. Кира подняла голову и, смотря на него в упор, поздоровалась. Ответа не последовало, и Федор прошел мимо, ближе к дверям аудитории. Кто-то из соседнего кресла вопросительно глянул на Киру, и она осталась сидеть с малиновыми ушами, желая провалиться под землю. И хотя мозг успокаивал рациональными доводами: тихий голос, людской гам и задумчивость Федора – ни один из аргументов не срабатывал. Лицо по-прежнему наливалось пунцовой краской.

О чем была лекция, как прошли занятия – Кира не помнила. Тело стало мало и неудобно, воздуха не хватало. Хотелось сбежать в неизвестном направлении, вынести свою истерику в город, чтобы выходить ее и наконец получить спокойствие.

Демоны рвали Киру на части, подбрасывая поленья в разгоревшийся костер в клетке ребер, требовали сбежать из себя, чтобы вернуться в уже выгоревшее и омертвевшее, без эмоций и чувств. Молодость склонна все преувеличивать и слишком близко принимать к сердцу.

С трудом досидев до конца литературы, даже не поблагодарив мага-профессора, Кира как пробка от шампанского, вылетела из аудитории. Только дверь грохнула. Лишь на углу набережной Фонтанки и Невского, продуваемая всеми февральскими ветрами, девушка начала потихоньку приходить в себя и будто бы наблюдать ситуацию со стороны. А это означало, что город снова пожалел Киру и назначил ее своим персонажем, велел впитаться в гранит парапетов, стать человеком-невидимкой в толпе прохожих.

Девушка наконец ощутила холод и, зажав коленями рюкзак, неуклюже промахиваясь мимо рукава, попыталась надеть пальто. С шестой попытки удалось. Намотав поверх воротника вязаный шарф и растирая замерзшие пальцы в серебряных кольцах, Кира пошла пешком на Васильевский. Человек-мотор внутри не унимался, и единственным способом не сойти с ума в таком состоянии было заставить себя смертельно устать физически. Набрав крейсерскую скорость, девушка прошла остаток Невского на одном дыхании, но, как только вышла на Дворцовый мост, ветер злобно отхлестал по щекам, лицо закололо иголками, а в глаза, казалось, с размаху сыпанули песка. Стуча зубами, Кира пыталась разминать в карманах заледеневшие пальцы. Оказавшись на Острове, она тут же втиснулась в отъезжающий от остановки троллейбус, и путешествие завершилось самокопанием и рассматриванием своего отражения в грязном стекле окна.

Было так тоскливо и одиноко, что хотелось выть. Взгляд скользил по лицам пассажиров и не находил ни одного, за которое можно было бы зацепиться. Навязчиво лезли в голову строки Маяковского: «Когда все расселятся в раю и в аду, земля итогами подведена будет – помните: в 1916 году из Петрограда исчезли красивые люди».

Одиночество, мучавшее Киру, было особого рода, оно не было связано с недостатком близких людей или понимания. Оно вызревало оттого, что любовь, росшая внутри нее, не имела предмета и обычно распространялась на все вокруг, а теперь, как, впрочем, случалось во время многочисленных влюбленностей и раньше, была направлена на конкретного человека, но ему была абсолютно не нужна и не интересна. В результате, чувство накапливалось внутри до критической массы и взрывалось в самый неподходящий момент. Эти всплески гормонов Кира станет называть демонами. Гуманитарии всегда предпочитают мистику объективной реальности.