Азазель

Пролог

Эта книга, которую я завещал опубликовать после моей смерти, представляет собой, вероятно, наиболее точный перевод нескольких свитков (пергаментов), обнаруженных мною десять лет назад в богатых на неожиданные находки древних развалинах, расположенных к северо-западу от сирийского города Алеппо. Эти развалины растянулись на три километра вдоль обочины старой дороги, связывающей древние города Алеппо и Антиохию, история которых уходит в глубину веков. Мощеная дорога между ними считается последним участком Великого шелкового пути, начинавшегося в те далекие времена на краю Азии и доходящего до самого Средиземноморского побережья.

К сожалению, почтенного отца Валима Казари, руководившего раскопками на этом месте, постигла неожиданная и трагическая кончина в середине мая 1997 года.

Листы пергамента с нанесенными на них письменами на древнем сирийском (арамейском) языке дошли до нас в удивительно хорошем состоянии, что случается довольно редко, хотя и были изготовлены в первой половине пятого века от Рождества Христова, а более точно – тысячу пятьсот пятьдесят пять лет назад.

По всей вероятности, это объясняется качеством кожи (пергамента), на которой были записаны письмена лучшими в те далекие времена угольными чернилами. Кроме того, свитки хранились в крепко запертом деревянном пенале, куда египетский монах Гипа вложил составленное им удивительное описание невыдуманных событий своей беспокойной жизни и перипетий того бурного времени.

Отец Казари полагал, что украшенный тончайшими медными вставками деревянный пенал на протяжении многих веков никто никогда не открывал. Поэтому, да простит его Господь, он не очень тщательно изучил его содержимое. А может, боялся, что свитки без специальной химической обработки просто рассыплются у него в руках. Видимо, из-за этого он не обратил внимания на встречающиеся на полях пергаментных листов пометки и комментарии на арабском языке, написанные тонким почерком «насх»{1} примерно в пятом веке хиджры{2}. Мне кажется, они были сделаны одним из арабских монахов, принадлежавших к церкви несторианского толка города Эдесса, последователей которой и сегодня называют несторианами. Этот монах не пожелал оставить нам свое имя. Некоторые его вольнодумные примечания и комментарии я привел в своем переводе, но кое-какие из-за их чрезмерной дерзости опустил… Последним, что записал этот неизвестный монах на обороте самого последнего листа пергамента, была фраза: «Я вновь похороню это сокровище, ибо время его появления на свет еще не пришло!»

Я потратил семь лет на перевод летописи монаха Гипы с сирийского языка на арабский, но потом пожалел об этом и побоялся опубликовать ее при жизни.

Рассказ монаха занимает тридцать пергаментных листов, заполненных с двух сторон старинными сирийскими письменами, которые специалисты называют «эстрангело»{3}. Именно этим почерком были записаны старые Евангелия. Я как мог пытался найти любые сведения об авторе этих записок – египетском монахе Гипе, помимо тех, которые он сообщил о себе в своем жизнеописании, но не смог ничего обнаружить ни в одном из древнейших источников. Я пересмотрел современные работы, надеясь найти хоть какое-то упоминание о нем, но тщетно. Как будто его никогда не было и он жил лишь в записках, которые дошли до нас. Но после продолжительных изысканий я убедился в реальном существовании всех деятелей церкви и в достоверности изложения событий, упоминаемых в великолепной рукописи Гипы.

Четкость почерка, лишенного избыточного украшательства, чем всегда грешил эстрангело, облегчила мне понимание многих не вполне ясных мест рукописи и помогла перевести текст на арабский, не исказив первоначального смысла, что часто случается при работе с дошедшими до нас трудами того давнего времени… Я не могу не поблагодарить почтенного настоятеля сирийского монастыря на Кипре, сделавшего важные замечания к переводу и оказавшего мне помощь в понимании некоторых темных оборотов древнецерковной речи.

Я отнюдь не уверен в том, что мой арабский перевод способен полностью передать все великолепие и изысканность языка сирийского текста. Несмотря на то что в те далекие времена уже существовала обширная литература на сирийском, а способы письма были весьма совершенны, речь монаха Гипы и обороты его слога можно считать образчиками стиля и красноречия. Долгими ночами я разбирал хитросплетения его утонченного и яркого повествования и созданные им образы, все больше убеждаясь в поэтичности и чувственности его слова и совершенном проникновении в таинства сирийского языка, на котором он пишет.

Жизнеописание Гипы я разбил на главы и присвоил им собственные заголовки, чтобы облегчить читателю знакомство со столь редким текстом. С этой же целью в переводе я использовал современные названия городов, о которых упоминал монах Гипа. Так, имя города Панополиса, расположенного в самом центре Южного Египта, я привожу не в его греческом варианте, а так, как оно звучит сегодня: Ахмим. Сирийское поселение Германика я назвал его современным именем Мараш. Пустыню Скитис – именем, под которым она известна сегодня: Вади Натрун. И так я поступил почти со всеми встречающимися в оригинальном тексте названиями городов и местностей, за исключением тех, от древних наименований которых были образованы современные имена, как например Никея, входящая сегодня в состав Турции. Хотя сегодня этот город носит имя Изник, я предпочел оставить его старое название, так как это место имеет особое значение для церковной истории. Именно здесь в 325 году от Рождества Христова Вселенский собор церковных иерархов приговорил священника Ария к отлучению, изгнанию и забвению, объявив его еретиком и отступником от ортодоксальной веры.

Используемые автором даты по коптскому календарю я привожу также согласно григорианской системе летоисчисления. В редких случаях я снабдил свой перевод краткими, но необходимыми ссылками и примечаниями.

Переводчик Александрия, 4 апреля 2004 г.

Лист I

Начало

Милости, мой Боже. Милости и прощения, о Отец наш; Иже на небесех. Помилуй меня и спаси меня от меня самого, ибо я, как Ты знаешь, слаб. О Боже милосердный, дрожат мои руки от ужаса и страха, а сердце и дух мои трепещут от напастей и горестей этого времени. Ты один, мой милостивый Боже, слава Тебе, знаешь, что много лет назад я приобрел этот пергамент в окрестностях Мертвого моря, дабы излить на него свои чувства и устремления к Тебе в своем одиночестве, восславить Имя Твое среди людей на земле, как славен Ты на небесех. На нем я решился записать свои моления, которые приблизили бы меня к Тебе, как, наверное, раньше до меня делали это молитвы монахов и праведных келейников везде и во все времена. Но вот теперь, когда настала пора приниматься за записи, я страшусь поверять бумаге то, что приходит мне в голову и влечет меня на путь горести и погибели. О мой Господь, услышь меня! Я, Твой верный и растерянный раб, Гипа-монах, Гипа-лекарь и Гипа-чужеземец… как зовут меня люди в чужой здешней стране. Лишь Ты один, мой Боже, знаешь мое настоящее имя, Ты да еще люди моей страны, видевшие мое рождение. О, если бы мне никогда не рождаться, если бы мне умереть в младенчестве безгрешным, чтобы снизошли на меня прощение Твое и милость Твоя! Смилуйся надо мной, милосердный, ибо я страшусь того, что собираюсь сделать. Ты знаешь в своей горней выси, как утеснял меня мой и Твой заклятый враг Азазель{4}, понукавший меня записать все, что довелось мне увидеть в моей жизни… И что такое была моя жизнь, чтобы я описывал все, что видел в ней? Спаси меня, милостивый Боже, от его наущений и искушения моей души. Ибо я, мой Господи, не переставал ждать от Тебя знамений, а они все не являлись. Я с нетерпением алкал Твоего прощения, и до сих пор сомнения смущают меня. Если бы только пожелал Ты, владыка небесной силы и всевышней славы, понять меня, дав знак, я принял бы Твой приказ и повиновался. Если оставишь меня наедине с самим собой, я заблужусь… Душа моя утеснена со всех сторон, смущают ее обольщения и мстительные порывы проклятого Азазеля после того, как ушла Марта, ввергнув меня в безнадежное отчаяние.

Смиренно прошу Тебя в ночи, Господи, молюсь и сплю. Ты сотворил из великой мудрости Твоей многие сны для меня. Сниспошли мне из Твоей милости во сне знамение, которое осветит мой путь, ибо откровения Твои и раньше пробуждали мой разум и останавливали меня. И сейчас предзнаменование Твое, Господи, удержит меня от писания, но если Ты оставишь меня наедине с самим собой, я стану записывать. И что я, о Боже, как не перо, носимое ветром и удерживаемое слабыми пальцами, которые так и норовят макнуть его в чернильницу, чтобы начать живописать все, что случилось со мной, все, что происходило и происходит со злокозненным мятежником Азазелем, Твоим слабым рабом и Мартой… Милосердия, милосердия, милосердия…

Во имя Всевышнего Господа я приступаю к составлению описания того, что было и есть в моей жизни, желая рассказать о том, какие события меня окружали и что распаляло страхи в моей груди. Это моя первая запись, начатая ночью двадцать седьмого числа месяца тот{5} (айлюля (араб.), или сентября) сто сорок седьмого года эры Мучеников{6}, соответствующего четыреста тридцать первому году после рождения Иисуса Христа, тому злосчастному году, когда был отлучен и изгнан досточтимый епископ Несторий и сотряслись столпы веры. Я не знаю, как и когда завершу ее, но поведаю о том, какой соблазн и муки довелось испытать мне и прекрасной Марте, что приказал сотворить проклятый коварный Азазель и что случилось с настоятелем монастыря, в котором я обретаюсь, но не нахожу мира и покоя. И еще в этом повествовании я помещу рассказ о своей жизни после ухода с родины, лежащей на краю города Асуан на юге Египта, где несет свои воды Нил, о котором жители моей деревни говорили, что он вытекает из рук Бога, а воды его льются с небес. В детстве я и сам верил в эту сказку, пока не стал учиться в Наг Хаммади, Ахмиме, а затем в Александрии. Тогда я осознал, что Нил такая же река, как и все прочие реки, и все вещи такие же, как и везде. Отличными от других делаем их мы сами, окутывая покровом фантазий, мыслей и веры.

С чего же начать? Прошлое мешается и путается в голове. Быть может, начать словами моего старого учителя Сириануса, говорившего: «Все, во что мы верим, – чистейший вымысел». Начало, конец – все это не более чем точки на прямой линии, границы которой существуют лишь в нашем воображении либо на бумажках, на которых мы строчим то, что напридумывали. А в жизни, да и во всей вселенной, всякая вещь вращается по кругу, взаимодействуя с другими вещами. У истины нет ни начала, ни конца, все, что существует, – лишь непрерывная последовательность. Одно явление цепляется за другое, образуя круг, от которого расходятся новые круги. Наполняется жизнь, замыкается ее круг и истощается смертью, и мы возвращаемся в то, из чего вышли…

Голова моя идет кругом, в сердце теснятся и вихрятся воспоминания, перед которыми я бессилен…

С чего же начать?.. Я начну с настоящего, с моего заточения в келье, длина и ширина которой не больше двух метров. Она меньше, чем некоторые египетские могилы. Стены ее облицованы камнем, добываемым в расположенных неподалеку каменоломнях. Из него построено большинство местных зданий. Когда-то камень был белым, но со временем потерял цвет.

Вход в келью запирает хлипкая деревянная дверь без замка, за ней длинный коридор, куда выходят кельи других монахов. Убранство моего пристанища небогато. Я сплю на деревянном топчане с тремя подстилками из войлока и льна – это мягкая и легкая ткань. Но я привык спать сидя, как это принято у египетских монахов. В левом углу напротив двери стоит небольшой стол. На нем – чернильница и старая лампа с хилым фитилем, дающим дрожащий свет. Под столом лежат еще не исписанные белые листы пергамента и палимпсесты, надписи с которых соскоблены. Рядом со столом – мешок с сухарями, кувшин с водой, фляга с маслом для лампы и свитки книг. Над всем этим на стене висит вырезанная на дереве икона Девы Марии. Лишь на ее, Девы и Матери, лике отдыхает мой взор.

В другом углу стоит деревянный, украшенный узорами из медной проволоки сундук – его, полный фиников, подарил мне как-то один богач из города Тира, когда я вылечил его от хронического поноса, не взяв платы по обычаю благородного мудреца Гиппократа, который научил род людской медицине, описав свое искусство в книгах… А может, это Азазель соблазнил его все записать?

Если мне удастся завершить мое жизнеописание, я сложу написанное в этот сундук вместе с Евангелиями и запрещенными книгами и спрячу под расшатанной мраморной плитой у ворот монастыря, надежно укрою и присыплю плиту землей. Я хочу оставить что-нибудь после себя в этом мире, когда совсем уйду через сорок дней, отсчет которых начался с сегодняшней ночи – времени моего отшельничества и составления этих записок, о которых я никому не рассказывал.

Моя келья, расположенная на последнем этаже дома, – одно из двадцати четырех таких же помещений, где живут монахи этого монастыря. Здесь есть несколько запертых комнат, хранилище для зерна и молельня. На первом этаже дома находятся монастырская кухня, трапезная и просторный зал для приема гостей. В монастыре насельничают двадцать два монаха, а также двадцать послушников, выполняющих различные работы в ожидании пострига. В большой монастырской церкви служит временный приходской священник из небольшой церкви в селении из нескольких хижин, прилепившихся к подножию монастырского холма. В монастырской церкви он стал служить несколько лет назад, после кончины священника из монахов. Хиротония была совершена в соборе Антиохийской церкви, к которой принадлежит и этот монастырь. У приходских священников есть жены, с которыми они спят, а мы, монахи, спим в одиночестве и, как правило, сидя, если не проводим ночи в молитвах и долгих славословиях.

Келья, малый круг моего чувственного мира, окружена большим внешним кругом – монастырем. В день, когда я впервые вошел в него несколько лет назад, он показался мне местом для успокоения души. Я действительно наслаждался здесь покоем, о котором мечтал с тех пор, как пришел сюда, пока не произошло то, о чем я собираюсь поведать.

Я пришел в монастырь, выполняя волю Господа и следуя наставлению Нестория, его заветам и напутствиям. Хотя он, да поможет ему Господь, приглашал меня поначалу отправиться вместе с ним в Антиохию и жить там до самой смерти, но затем ему было веление, он передумал и посоветовал прийти сюда. Он написал рекомендательное письмо настоятелю этого монастыря, и наступили для меня времена, полные неожиданных событий, которые я пережил. Письмо Нестория я по-прежнему храню под деревянным подголовником. Его вернул настоятель по моей просьбе, где-то через год после моего прихода сюда из Иерусалима… Салим, Ирусалим, Ирушалайм, Урушалим, Илия, Дом Господа! Много имен носил ты, святой град, со всех сторон окруженный бесплодной землей. Что ты для меня сегодня, далекий? Много дней, проведенных в монастыре, ты казался мне сияющей мечтой в облаках моей бледной жизни, но вскоре и твой блеск померк.

Почему же все стало тускнеть? Раньше умиротворяющий свет веры освещал мою душу, но, замурованный меж наклонных стен этой кельи, в своем одиночестве, я давно позабыл о нем, и даже солнечный свет стал казаться мне тусклым и пугающим.

Покинет ли тревога мою душу, и достигнет ли меня хоть какая радостная весть после той, что пришла из города Эфеса, где священники и епископы собрались вокруг благородного епископа Нестория и, начав поносить его, предали анафеме? В тот миг прервалась для меня связь времен и овладели мной тревога и смятение. Что будет с гонимым епископом Несторием, которого я знал со времен его священства? Мы встретились в Иерусалиме в тот день, когда он пришел туда с группой паломников из Антиохии, за четыре года до его рукоположения в епископы Константинополя. Давно случилась эта встреча, час которой за давностью лет видится мне в далекой дымке, и вместе с ним стираются в моей памяти и уходят в забвение знакомые местности и города. И подлинно, встречались ли мы с ним в Иерусалиме?!

Лист II

Дом Господень

Прежде чем прийти в Иерусалим, я обошел все его святые места, следуя завету отшельника Харитона, удалившегося для свершения монашеского подвига в дикую пещеру у Мертвого моря.

– Сын мой, – напутствовал он меня, – как только достигнешь Палестины, не торопись сразу в Иерусалим, не входи туда, пока не подготовишь свое сердце к паломничеству и не успокоишь свой дух. И что такое паломничество, как не духовное успокоение, и что такое путешествие, как не постижение Божественного веления, воплощенного в духе?

Долгие месяцы я бродил по окрестностям Палестины и Самарии, совершая долгие переходы от одной еврейской деревни к другой, посещал те места, где бывал Иисус и жили его ученики. Я начал с Каны, что рядом с Назаретом, где Христос свершил свое первое чудо, превратив воду в вино, чтобы угостить гостей на свадьбе, как записано в Евангелиях. В Назарете я не нашел никаких следов, которые указывали бы на него; здесь не осталось ни одного дома того времени! Я почувствовал разочарование и продолжил путь к другим местам, упоминаемым в Торе, Евангелиях и других канонических и неканонических священных книгах, которые не так давно мы стали именовать апокрифами. Во время своих странствий я испытал много сомнений и часто ночами чувствовал такой страх, что спустя три года блужданий в окрестностях Сидона однажды ночью узрел Иисуса Христа в ослепительно белых одеждах, наполняющего своим сиянием небеса. И Он, обратившись ко мне на арамейском, произнес: «Если ты ищешь Меня, заблудший, то откажись от себя, оставь этот край и иди в Иерусалим, чтобы узреть Меня. Тогда ты сможешь жить по-настоящему». Так в моем виде́нии говорил Иисус, распятый на кресте, и не было никого в то время рядом.

На следующий день после благовещения я направил стопы свои к Иерусалиму… Там я намеревался провести остаток дней. И пока я шел, сердце мое переполняла мольба: я просил Господа явить мне свой лик среди обломков крушения в океане сомнений, наполнить мою душу покоем, укрепить мое сердце верой и светом убеждения.

Ночами, останавливаясь под деревьями, мне удавалось погружаться в сон лишь на пару часов: сменяющие друг друга видения страдающего на кресте Спасителя, рыдания девственной Матери, мучения безвинного Иоанна Крестителя и всего, что произошло со мной в Александрии, преследовали меня.

Я пришел в Иерусалим, когда мне было уже за тридцать – возраст, в котором странствия тела на земле и духа в небесах уже завершаются и глазам хочется блуждать по страницам книг.

Я вошел в город в полдень со стороны Самарии, в знойный месяц абиб (таммуз (араб.), июль). Стояла невыносимая жара, и повсюду был слышен людской гомон. Внезапно меня охватила тоска, какая всегда нападает в больших городах. Мимо рынков и многочисленных построек я двигался к церкви Воскресения. Повсюду сновали монахи, торговцы; люди всех национальностей: арабы, сирийцы, греки, персы и другие, чей язык был мне неизвестен. Блуждая меж деревень Палестины, я почти позабыл, что такое суета больших городов. От толчеи я поспешил укрыться в стенах церкви, большие двери которой оказались распахнутыми. Едва я переступил порог, меня охватило острое чувство голода и усталости. Я восславил Господа – и вдруг сума моя, наполненная книгами и свитками, показалась свинцовой, и я рухнул в обморок, из которого меня вывел церковный священник.

Он развеселился, узнав о том, что я сам врачеватель, и пошутил:

– По твоему клобуку я понял, что ты монах, но по обмороку не догадался, что ты врач! – Затем он спросил, как меня зовут, и я ответил:

– Гипа.

– Ты пришел на поклонение или хочешь остаться с нами, достопочтенный брат?

– Сначала поклонение, а потом – как пожелает Господь.

Несколько дней я провел с монахами как обычный паломник. Они были внимательны, но часто докучали просьбами рассказать о тех странах, где мне довелось побывать, о трудностях, которые приходилось преодолевать, а также о тех святых людях, с которыми удалось повстречаться, и могилах праведников, которые я посетил. Особенно часто меня спрашивали об Александрии, но на эти вопросы я отвечал так, как подобает в подобном месте и в подобных обстоятельствах, чтобы не возбуждать праздное любопытство монахов и не смущать их благочестия.

В первые дни моего пребывания в Иерусалиме я много размышлял о таинстве паломничества. Я спрашивал себя: что побудило меня оставить родной край и прийти в это святое место? Не мог ли я соприкоснуться с чем-то сокровенным и святым в себе самом, просто уйдя в пустыню возле своего дома? Покорность, обряды очищения, продолжительные молитвы, восхваление Господа и монашеская жизнь – способно ли это вызвать внутри нас божественную музыку и сокровенную святость? И в чем тогда кроется благословенность места? Не таится ли она в нас самих, не изливается ли она на такие места, если мы после долгого путешествия приходим куда-либо обуреваемые страстями и желаниями? Неужели благоговение, охватившее меня при виде стен церкви Воскресения, было лишь чувственной реакцией на вид внушительного здания, или на меня так подействовал потаенный смысл самого акта Воскресения? Действительно ли Христос восстал из мертвых? И как мог Он, Бог, умереть от руки человеческой?.. Так значит, человек может умертвить своего Бога, пытать Его, прибить Его гвоздями к кресту?

Спустя несколько дней после моего появления в церкви добрый священник спросил меня:

– Не хочешь ли пожить вместе с нами или останешься в городе лечить детей Господних, прибывших сюда на паломничество?

Я оставил выбор за ним… Никто не выбирает сам, лишь небесная воля так составляет все вещи и слова, что их скрытый смысл проясняется для нас. Я так и ответил, и священник, довольный, улыбнулся, а затем по воле Господа сказал:

– Ты можешь остаться и занять келью, которую построил монах Рахави на церковном дворе. Я имею в виду ту комнату, что находится справа от ворот главного входа. Живи там и будь с нами – и одновременно среди людей. Эта келья закрыта со времен тунайха[1] насельника пару лет назад, да смилуется над ним Господь, он был настоящим святым. Я попрошу сторожа, чтобы он приготовил ее для тебя. Ты можешь вселиться туда прямо завтра…

И в этот миг я понял, что вызываю у них тревогу. Да и какое еще чувство может вызывать невесть откуда взявшийся египетский монах, не имеющий рекомендательных писем и не объясняющий причину своего появления? Даже если бы я жил в самой церкви, понадобились бы годы, чтобы монахи меня приняли. А если бы я поселился в городе, меня убил бы шум людской толпы. Поэтому сделанное предложение было как нельзя кстати, поскольку отведенное мне место располагалось как раз между церковью и городом, но ни там ни здесь – что-то вроде середины на половину, как и я сам.

Первую ночь в келье Рахави, как они называли ее, я провел, искренне радуясь тому, что нахожусь в месте, где в течение двадцати лет кто-то поклонялся Господу. В том, что нашлось убежище для моего смятенного духа, я усмотрел добрый знак. Рядом, буквально по соседству, находилась так вдохновившая меня церковь Воскресения. Из своего единственного зарешеченного окна я мог видеть, как стекались к ней толпы благочестивых верующих и обращенных, прибывающих сюда на поклонение в течение всего года.

Монахи и священники, прислуживающие в церкви Воскресения, были хорошие и простые люди, большинство из которых искали со мной близости, когда узнавали, что я занимаюсь врачеванием и сведущ в искусстве исцеления… Их не заботило то, что я еще и поэт. Церковные служки, дьяконы и младшие священники относились ко мне с симпатией и часто приходили за лекарствами. К старшим священникам и главным монахам я приходил в церковь, только когда они меня приглашали.

Чаще всего люди в Иерусалиме болеют из-за отсутствия в пище разнообразия. Их единственная еда по большей части состоит из оливкового масла, хлеба, выпеченного из непросеянной серой муки, козьего сыра и немногих фруктов. Жизнь в Иерусалиме тяжела, летом городской воздух в основном мягок, но зимой, особенно ночами, довольно студено.

Спустя несколько месяцев я немного пришел в себя, мои метания поутихли, и я начал сочинять на сирийском церковные гимны, вдохновляясь небесным духом, парившим в этом месте и насыщающим его богобоязненностью. Переполнявшие меня в то время чувства я выразил в коротком гимне:

Спокойно, размеренно и легко текли дни мои в Иерусалиме. Минула зима сто сорокового года эры мучеников, или четыреста двадцать четвертого года от Рождества Христова. Город готовился отпраздновать день Святого Воскресения и Страстную неделю. Многочисленные караваны арабских торговцев прибывали в город и складывали свою поклажу на площади перед церковью. На полках доселе полупустых городских лавок рябило в глазах от разноцветья привезенных товаров. Жители принарядились. Чем ближе была Страстная неделя, тем сильнее билось мое сердце.