Вы – несчастная любовь фюрера
- -
- 100%
- +
Архитектор усваивает полученную информацию, лучше узнает вождя и мгновенно адаптируется. Так его никто и никогда не хвалил, и уж точно не Тессенов. Одобрение самого могущественного в Германии человека наполняет Шпеера радостью.
Совпадение мнений для него всегда важнее и приятнее, чем разногласия. Вообще-то он сам не знает, любит ли экспрессионизм, и ему это безразлично. Например, он называет себя меломаном, бывает на концертах, знает известных дирижеров и музыкантов, о которых кратко, но с восхищением пишет в своих «Воспоминаниях». Однако ни разу не упоминает в них Антона Веберна, Игоря Стравинского, Альбана Берга или Арнольда Шёнберга, которых странно игнорировать, если интересуешься музыкой. На первый взгляд, он один из молодых образованных буржуа 1920-х годов, преследуемых навязчивой боязнью пройти мимо набирающих силу ценностей и нежеланием походить на своих родителей, бабушек и дедушек, с презрением встретивших импрессионизм, фовизм, Гогена, Ван Гога и остальных гениев последней четверти XIX и начала XX века. Но на самом деле в его социальной среде считается обязательным любить искусство потому, что так принято, а не по убеждению. Живопись и музыка для него скорее развлечение, чем нечто большее, он не участвует в яростной и страстной полемике, какая случается у подлинных меломанов и поклонников живописи. В лучшем случае эти виды искусства выполняют для него роль декора.
А Шпеер – мастер декора, причем в любом масштабе, от квартир до массовых мероприятий, так же, как вождь – мастер искусства манипулировать аудиторией посредством голоса, вне зависимости от того, выступает он перед огромной толпой или перед одним человеком.
Этому молодой архитектор был свидетелем на протяжении всей своей жизни, даже тогда, когда с презрением отрекся от вождя. Шпеер стал нацистом в один вечер благодаря этому голосу и перспективам, о которых тот вещал.
8
Декабрь 1930, ГерманияВпервые архитектор увидел фюрера на митинге в зале собраний городского сада. Главное, он впервые его услышал. Это было в декабре 1930 года в Берлине во времена Веймарской республики, пагубного периода существования «системы».
Коммунисты и нацисты называли Веймарскую республику «системой» и сохранили это ее обозначение навсегда. Они говорили, что «система» – это гнилой государственный механизм, помесь мягкости по отношению к преступникам и авторитаризма по отношению к честным трудящимся, за ней скрывалась худшая из диктатур, диктатура демократов, продавшихся всем: американцам, евреям, владельцам предприятий, мировой олигархии банков и трастов. Нацисты всегда будут отзываться о ней именно так на всех сборищах новой власти, даже когда в свою очередь невероятно разбогатеют. Они часто будут повторять, что граждане Германии арийского происхождения пострадали от «системы» гораздо больше тех, у кого имелись смешанные или чисто еврейские корни. Достаточно было посетить кабаре и ночные заведения Берлина, Ганновера или Дюссельдорфа, окунуться во всю эту вибрирующую ночную жизнь Веймарской Германии, чтобы увидеть обедневших красавиц-ариек с голой грудью и длинными ногами, продающих себя пестрой псевдогерманской толпе отвратительно пузатых и опухших личностей сомнительного происхождения, с багровыми щеками, сигарной вонью изо рта и вытаращенным глазом за стеклом монокля.
Архитектор тогда прозябал на жалкой позиции даже не профессора, а ассистента профессора Тессенова в Берлинской высшей технической школе и понятия не имел, что ждет его в будущем. Он не посещал ночные клубы и кабаре; с молодости он вел жизнь верного мужа, разделяющего с женой любовь к wanderweg – туристическим прогулкам с рюкзаком за спиной в лесах и горах Германии. Но он ждал чего-то, сам не зная, что это будет.
Опять-таки, все это он рассказывает нам спустя десятилетия после событий, описывая их в исповедальной тональности, в искренность которой сложно поверить. Но это неважно, поскольку за его строками встает идеально точная картина, выражающая Zeitgeist – тот самый дух времени, который историки и авторы романов находят в атмосфере 1930-х годов и который представляет собой смесь суровых социальных кризисов и ярого политического мессианства.
Однажды вечером студенты Шпеера уговорили его пойти послушать необыкновенного человека. Многие из них уже вступили в партию вождя, настоящего идола молодежи. Архитектору известно, кто такой Гитлер; ему трудно, не теряя внимания, воспринимать его нескончаемые речи. Безграничная ненависть, пропитывающая их, раздражает архитектора и мешает дослушать каждую до конца. К людям его круга так не обращаются. К тому же этот человек одет в военную форму, будучи лишенным выправки настоящего офицера. Архитектор, конечно, антисемит, но антисемит того типа, который называют «светским» и который широко распространен в Европе или в Соединенных Штатах. Он антисемит скорее потому, что «так принято», чем по настоящему убеждению, и однажды он признается в письме, что ничего не имеет против евреев, а лишь испытывает в их присутствии некоторую неловкость. Он разговаривает с ними вежливо и уважительно, как с любым человеком. Евреи, по сути, безразличны ему, у него нет к ним никаких четко определенных позитивных или негативных чувств.
Шпеер идет на встречу из любопытства – ну и чтобы ненароком не проглядеть набирающую силу величину. Он попадает в битком набитый зал. Собралось несколько тысяч студентов вместе с преподавателями разного возраста. Вождь не всегда обращается к массовой аудитории, часто он встречается с более специфичной публикой. Этим зимним вечером мероприятие напоминает выступление автора бестселлера. Ничего удивительного. Книга «Майн кампф», опубликованная в 1925 году, постепенно заполняет полки книжных магазинов.
Он появляется на трибуне в элегантном двубортном костюме, со ставшими знаменитыми усами и пробором, которые бросаются в глаза на всех его фотографиях и обсуждаются как поклонниками, так и критиками. Он выглядит взволнованным и сосредоточенным. Раньше архитектор никогда толком не слушал его выступления, передаваемые по радио, а зачастую включал приемник посреди одной из характерных тягостных тирад, выкрикиваемого низким голосом монолога, нашпигованного антисемитскими угрозами и ненавистью. В начале выступления его ошеломляет тон речи, нечто между колебанием и смирением перед масштабом обсуждаемой темы, темы искусства и его не сравнимого ни с чем значения для цивилизации. Можно подумать, что вождь ставит политику на службу искусства, а не наоборот. Он утверждает, что любое государство, любая страна существует лишь благодаря созданным ею памятникам, скульптурам, живописи, музыке. Он повышает голос, сетуя на воцарившееся декадентство, финансовое и духовное обнищание молодых творцов, не способных работать и реализовывать свои амбиции в условиях режима с прозаичными и меркантильными установками. Потом берется за евреев, но говорит о них недолго, и в памяти архитектора остается в основном тема глубокой любви к искусству. Все это банальности, но в 1930 году в Германии выкрутасы и тонкости уже ни к чему. Все это трюизмы, но любое зрелище начинается с трюизма. Вождю это известно лучше, чем кому-либо другому, а теперь благодаря вождю становится совершенно очевидным и архитектору. Например, купол собора с его арками, кессонами, изгибами, акустикой – это тысячелетний архитектурный трюизм, но, будучи возведенным, собор возносит публику к вершинам восторга. Это неотразимо и срабатывает всегда. Тонкие натуры могут сколько угодно пожимать плечами, но своим величием собор всегда подавит приверженцев тонкостей.
В конце выступления взрывается буря аплодисментов, обрушивается поток энтузиазма, возникает толкучка в сражении за автограф и за возможность обменяться с вождем несколькими словами.
Архитектор потрясен. Он не подходит к студентам, а сразу покидает зал, садится в машину и проводит ночь в размышлениях на берегу Хафеля, реки, протекающей через западную часть Берлина, глядя на лунное небо в квартале Шпандау. Это могла бы быть драма Гете – «Под сень твоих колеблемых ветвей, / О древня, густолиственна дубрава, / Как в тихое святилище богини, / Еще поныне с трепетом вхожу»[2] – или живописное полотно Каспара Давида Фридриха, сцена в обрамлении пейзажа 1930 года, иллюстрирующего вечный романтизм Германии. Романтизм – это то, что делает Германию общечеловеческой, особенно для молодежи, вне зависимости от эпохи или государства. Жизнь архитектора помещена под кров германского романтизма. Это его лучшая защита, и он от нее никогда не отступит.
Итак, в течение почти трех лет они встречались несколько раз, но никогда не разговаривали, хотя наблюдали друг за другом и восхищались один другим, не признаваясь в этом. Вождю, безусловно, известно об архитекторе больше, чем он будет потом утверждать, но он не знает, до какой степени тот поддерживает его величественные мечтания. В свою очередь, архитектор не знает, насколько искренни положительные оценки вождем его работ, и не исключает, что это просто формулы вежливости, не предполагающие никаких последствий.
Осень 1933 года. Вождь уже абсолютный властелин Германии. Архитектору поручено переоборудовать резиденцию рейхсканцлера, от которой исходит душок – заплесневелый душок старой Германии. В действительности проект делает Троост, но он живет в Мюнхене, тогда как Шпеер знаком с Берлином и его строительными предприятиями; поэтому именно ему поручен надзор над реализацией проекта.
Вождь посещает стройку каждый или почти каждый день. В ожидании окончания работ он живет в крохотной квартире этажом выше. Он доброжелательно общается с рабочими, что-то обсуждает с ними, но никогда – с архитектором. Его он игнорирует. Архитектор мирится с этим, увлеченно выполняет свою задачу, и этого ему достаточно.
Однажды вождь неожиданно приглашает его на обед.
Медовый месяц
(1933–1934)
9
Молодой архитектор удивлен и растерян. Его куртка перепачкана штукатуркой, вид у него непрезентабельный. Он захвачен врасплох, ошеломлен, счастлив, напряжен, обеспокоен неожиданным приглашением.
Вождь успокаивает его, внимательно рассматривает, оценивая фигуру. Архитектор, безусловно, выше него, но разница в росте минимальна: вождь, вопреки утверждениям его противников, вовсе не коротышка. Метр семьдесят пять – это не маленький рост, и зачастую только телохранители эсэсовцы, стоящие рядом, заметно возвышаются над ним. Вождь приказывает принести один из его собственных пиджаков и примеряет на архитектора. Оказывается, он отлично на том сидит! Пиджак украшен орлом со свастикой в когтях, вышитым золотой нитью. Это личная эмблема фюрера, и никто другой не может появляться с ней. Вождь приглашает молодого архитектора проследовать за ним в столовую.
Двойной сюрприз для приглашенных. Большинство присутствующих не знают этого молодого человека, вошедшего вслед за фюрером. Он стройный и высокий, метр восемьдесят два ростом, тогда как остальные гости ниже и старше. Он впервые появляется среди них, и на его пиджаке эмблема фюрера. Геббельс вдвойне удивлен и возмущен. Он не может удержаться и с сердитым недоумением замечает Шпееру, что на том эмблема фюрера. Вождь сухо поясняет, что одолжил архитектору собственный пиджак. И сажает его за стол рядом с собой.
И все же разница в росте ощутима. Метр восемьдесят два и метр семьдесят пять – не одно и то же. Любопытно, что пиджак Гитлера так подошел Шпееру. В его «Воспоминаниях» он сидит на нем как влитой. Символически он уже делает из него потенциального наследника фюрера. К 1969 году все присутствовавшие на этом обеде уже умерли. Шпеер один на один с эпизодами своего прошлого.
На протяжении всего обеда эти двое, вождь и архитектор, отгораживаются от остальных гостей. Вождь подробно расспрашивает архитектора о его семье, об отце и деде, тоже архитекторах, об их работах. Он слушает. Удивляется. Узнает, что это именно он, совсем молодой художник, был автором потрясающего оформления первомайской манифестации 1933 года на эспланаде в Темпельхофе. Судя по реакции, для него это действительно открытие. Так это были вы! Это же настоящие политические декорации. Совершенно новое для нашего времени решение. Возможно, такое существовало когда-то давно, в Риме. Ну да, конечно, триумфальные мероприятия в честь победы над варварами. Голливуд довольно хорошо их воспроизводит, следует признать. Любит ли архитектор – художник – кино? Любит ли он вестерны? Любит ли он костюмные фильмы о временах античности? А комедии с красивыми актрисами? Вождь обожает кино. Не пожелает ли архитектор как-нибудь вечером, когда резиденция будет готова, прийти посмотреть фильм? В любом случае оформление первомайского митинга в Темпельхофе не имело себе равных. Даже большевики с их парадами в Москве не сделали ничего похожего. На такие эффекты они не способны. Коммунисты вообще не чувствуют искусства. Они не понимают, что политика это своего рода изобразительное искусство. Именно одним из видов изобразительного искусства считает политику вождь. Он может показать гостю собственные рисунки, архитектурные проекты. Они могли бы встретиться в более серьезной обстановке и обсудить эти темы.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
«Обтекаемый модерн» (англ.), «морской лайнер» (франц.).
2
Ифигения в Тавриде. Перевод А. Востокова.