S-T-I-K-S. Вера в Улье

Все прижались к стене. Вера пыталась не дышать, а сердце ухало совой. Настя прижала сына к себе и беззвучно молилась. Маша закрыла рот обеими руками, и подрагивала всем телом. От неё шла такая дрожь, что Вера невольно тоже начала вибрировать. Бичпакет, Антон и Миша уже настроились сражаться.

Шаги были уже совсем рядом. Слышалось тяжёлое и неуклюжее шарканье. Потом удар, как будто кто-то рухнул на шпалу. Следом – глухое, дикое урчание, кажется, вперемешку с возмущением. Походу зомби не обрадовался поцелую рельсов с его лицом. Потом донеслись ещё шаги. Урчащие остановились прямо у входа в тоннель, в который забилась группка.

Три минуты нечеловеческого страха, что впивался в кожу тысячами острых игл. Три минуты ожидания безумной, кровавой смерти. Три минуты не озвученных молитв, обращённых ко всем возможным богам. Три минуты, наполненные воспоминаниями – яркими, словно солнечные вспышки, о мирной, прошлой жизни, о том, что когда-то казалось обыденным и вечным. Три минуты сожалений о не сказанном, не случившемся, не сделанном. Три минуты цепляющейся за каждый вдох надежды, что вдруг повезёт, что спасение придёт, что зомби их не заметят.

Но три минуты истекли, как песок сквозь пальцы. Им на смену пришёл влажный, отвратительно смакующий, чавкающий звук. Чавканье это сопровождалось приглушённым и сытым причмокиванием. Видимо, стая вернулась к тартару, что оставила неподалёку на путях.

Вера сжала зубы, закрыла глаза, её начало мутить от осознания, что именно там сейчас происходит. Волна тошноты подкатила к горлу.

– Поднимаемся и идём по стеночке, – зашептал Павел. – Метров через двести включаем фонари, если будет тихо.

И они поползли тишайшими тенями вдоль стен, затаив дыхание. Никто не проронил ни звука.

Почти на каждом длинном перегоне есть дренажные штольни, служебные ходы, ниши для укрытия персонала, а иногда и технологические тоннели, ведущие к инженерным коммуникациям или вентиляционным шахтам. Они были и здесь, и в каждом таком закутке, группе параноидально казалось что-то да шевелилось.

Спустя пятьдесят метров Антон, идущий впереди, наступил на что-то мягкое. В него снова уткнулся Павел. Машинист аккуратно положил ему руку на плечо и прошептал:

– Я… наступил на что-то… мягкое…

– Чёрт… – ответил Павел. – Что это?

– Не знаю… Посветим?

– Давай лучше на ощупь… – предложил Павел.

Он, конечно же, не видел, как Антон скривился и позеленел после такого предложения. Тяжко вздохнув, машинист собрался с силами и начал медленно присаживаться, выставляя одну руку вперёд, второй держась за стену. И его рука нащупала то, что искала.

Бедный парень. Что он сегодня только не пережил? Аварийное торможение собственного состава, удар головой о панель, убийство восставших мертвецов своими руками, потом толпа паникующих людей снесла его к чертям – он упал на бетон, по нему пробежались, ботинок так и не нашёл! А теперь… теперь ему пришлось ощупывать тушку мёртвой крысы. Поскорее бы уже этот день закончился, а? Ей-богу.

– Это крыса, – резюмировал он, подавляя в себе рвотные позывы.

Есть такие тактильные ощущения, которые невозможно забыть даже через года. Вот это было именно такое. Попробуй выкинуть из памяти, как ты в кромешной темноте щупал чью-то дохлую и холодную тушку.

Спустя пять минут вдумчивого прислушивания к обстановке Павел Александрович разрешил включить фонарики. Сразу стало чуть спокойнее – тьма всё же сильно давила на нервы. В тоннеле без света ламп и светофоров была абсолютная темнота – будто глаза выкололи. Да и как тут быть иначе? Естественному свету попросту неоткуда взяться.

К сожалению, все служебные помещения, что встречались по пути, оказались наглухо закрыты. Замки – современные, вскрыть их не представлялось возможным. Пришлось идти дальше.

Группа сделала лишь одну передышку – на полпути. Маша уже еле держалась: ноги гудели, словно натянутые струны, спина ныла, руки дрожали. Они присели прямо на бетон, спиной к стенам. Десять минут – не больше. Не потому, что хотелось идти дальше, а потому что оставаться на месте было слишком страшно.

Воду пили жадно, но никто даже не доставал еду. Сколько бы ни пили – напиться не могли. Ненормальная жажда. А вот аппетита не было ни у кого.

– Слушай, Антон… – обратился к нему Павел, глядя в темноту тоннеля, – А что это за второй тоннель? Откуда твари выползли?

– Въезд в электродепо… – коротко ответил тот.

– Неужели… – Маша тихо всхлипнула, будто в груди застрял ком. – Все, кто выбежал тогда из поезда… Обратились? Думаете, это они были?

– Ну кто ж тебе ответит, Машенька? – ласково и по-отечески протянул Павел Александрович. – Думаю, кто-то обратился, а кто-то, как мы… сохранил рассудок.

– А куда все подевались? Ведь так много было народу…

– Разбрелись, – пожал плечами Антон, устало. – Одни, наверное, в депо ушли, вторые на Черкизовскую, другие назад – на предыдущую станцию… Как же нам повезло, что мы в темноте не наткнулись на этих… зомби что ли? Как их вообще правильно называть?

– Я так и зову – зомби, – тихо пробурчал Бичуган.

– А… – Павел небрежно махнул рукой, – Есть ли разница, как их называть? Упыри, каннибалы, вурдалаки, зомби… Всё одно – это уже не люди.

После этой передышки и совсем не жизнеутверждающих разговоров группа снова двинулась вперёд.

Чем ближе они подходили к станции, тем более сомнительной казалась сама идея туда добраться. По путям валялись вещи – оброненная обувь, разбросанные сумки, телефоны, очки. Местами попадались до костяков съеденные тела. А ещё встретился… живой труп. Живой труп звучит как абсурд, правда? Разве труп может быть живым? В этом новом мире – ещё как может.

Они увидели молодую девушку – наполовину сожранную, безногую, лишь две кровавые косточки с обрывками мяса дрожали на конце её тела. Она беспомощно и жутко жалобно протягивала к людям руки. Но цель этих рук была одна – хищная и безжалостная.

Антон не колебался и милосердно окончил её страдания.

Отныне группа шла куда осторожнее – раз такой сюрприз уже настиг их, значит, впереди их ждёт нечто не менее страшное. Но, к удивлению, оставшийся путь к станции прошёл относительно спокойно.

На путях по-прежнему валялись брошенные вещи и трупы – трупы, трупы, трупы… Их было так много… И становилось всё яснее: это были не пассажиры поезда. Они лежали в том направлении, что вело в тоннель – прочь от станции. Эта мысль заставляла кровь стынуть в жилах. Хуже всего – никто не знал, что ждать дальше.

– Вижу аварийное освещение, – тихо сказал Антон, не оборачиваясь.

Свет означал конец тоннеля, означал выход на заветную станцию. Фонариков им больше не требовалось: из полумрака постепенно вырастали очертания платформы. Мерцали аварийные лампы на потолке, а пространство вокруг дышало гнетущей тишиной.

Когда они, наконец, ступили на территорию станции, пространство перед ними превратилось в застывшую декорацию трагедии, которую невозможно было осмыслить с первого взгляда. То, что ещё недавно было привычным перроном Черкизовской, местом суеты, разговоров и будничного ожидания поездов, теперь напоминало поле массовой казни, где смерть не просто прошлась – она плясала с остервенением и азартом, оставляя после себя хаос и кровь.

Первое, что ударило в лицо – не зрелище, а запах.

Он был вездесущ и удушающ: резкий, гнилостный, с металлическими нотками крови, смешанной с мочой, блевотиной и тем особым, ни с чем не сравнимым душком, который появляется, когда человеческие тела начинают разлагаться в замкнутом пространстве. Этот запах не просто вонзал в ноздри – он заставлял глотать воздух сквозь зубы, вызывать рвотные позывы.

Пол под ногами был покрыт кровью – не пятнами, не каплями, а сплошным слоем, густым, вязким, уже подсохшим по краям и липким в центре. В нём застыли отпечатки обуви, следы босых ног, разводы, словно кто-то полз, оставляя за собой кровавую борозду.

По всей платформе были разбросаны предметы, мгновенно бьющие по нервам: среди валявшихся рюкзаков, дамских сумок и порванных пакетов особенно выделялись две детские коляски – одна, перевёрнутая, а вторая стояла прямо, словно ожидала хозяйку. Но внутри неё, в разорванном розовом конверте, покоилось нечто бесформенное и тёмное, от чего исходил стойкий запах крови и молока.

Чуть поодаль сиротливо притулилась инвалидная коляска – пустая, конечно… Слегка перекошенная, словно спешно брошенная. На кафеле рядом с ней темнело широкое пятно крови, в котором угадывался отпечаток туловища – с намёком на согнутые руки и вывернутую голову, как будто человек, некогда сидевший в ней, попытался уползти… но не успел.

Вся платформа была усеяна трупами – изломанными, обглоданными, в разных стадиях разрушения. Некоторые тела лежали почти целыми, с искаженными в предсмертном ужасе лицами, как будто последняя мысль, так и не успела отойти от глаз, застыла в зрачках. Другие были располосованы до неузнаваемости, и только по обрывкам одежды можно было догадываться, кем они были при жизни – женщиной в костюме, подростком в спортивной куртке, стариком в клетчатой кепке.

Где-то рядом, ближе к краю платформы, лежала женщина – на первый взгляд казалось, что она просто прилегла отдохнуть, но при ближайшем взгляде становилось видно, что её живот был разорван, внутренности стянулись вниз тяжёлыми фиолетово-серыми кишками, оставляя жуткий след по плитке.

На одной из стен, чуть выше уровня перрона, виднелись кровавые следы рук – будто кто-то пытался уцепиться, подняться, выкарабкаться. Пальцы оставили длинные размазанные полосы, похожие на царапины.

И всё вокруг казалось не просто кошмарным – оно казалось проклятым.

Такое зрелище не забудешь даже под гипнозом.

– Мама… – прошептала Маша. Голос её дрогнул и исчез.

Настя не сдержалась и заплакала, беззвучно, только слёзы и мелкое подрагивание плеч. Она обняла сына так, как будто пыталась растворить его в себе, спрятать внутрь, унести обратно в живот, туда, где было тихо и безопасно, чтобы только его никто не тронул.

Веру на этот раз вырвало. Громко. Резко. Она упала на колени, схватилась за живот, вздрогнула всем телом, и звук прокатился по станции.

Примечания