- -
- 100%
- +
Майя молча ковыряла остывшее рагу.
– Почему ты так редко снимаешь перчатки, Майя? Даже когда тепло?
– Что? Я… я не знаю. Мне нравятся перчатки. Меньше цепляешь всякой заразы.
– Согласен. И, возможно, ты по старой памяти бессознательно бережёшь руки. Но, может быть, что-то ещё? Что-то, о чём помнит твой мозг, а ты – нет?
– Если и помнит, мне это неизвестно.
– Я вот о чём думаю… Только не бей меня. – Имс поднялся со стула, обошёл стол и присел на его край прямо перед Майей. – У тебя, возможно, огни Святого Эльма ассоциируются с романами о корсарах, пиратах – Сабатини, Сальгари, все эти авторы с чёрными парусами и бутылками рома…
– Я не так начитана, как ты, Имс, – ядовито отозвалась Майя.
– Но я довольно много в своё время играл в «Вархаммер». Так вот, в этой вселенной пресловутые огоньки возвещали о прорыве имматериума и появлении демонов по эту сторону реальности.
– Имматериум? Это что за дрянь?
– Ну, скажем, параллельное психическое измерение. Вселенная энергии хаоса. Реальность, подчинённая духам. Иногда её называют Эфиром, иногда Океаном душ, а чаще – Варп. Термин авторы игры, кстати, бессовестно свистнули у литераторов. По-английски warp значит «деформация», а ещё так называют способ передвижения через гиперпространство в фантастике. Чёрт, я уже лекцию начал читать по привычке… Майя?
Имс ожидал чего угодно: что Майя посмотрит на него круглыми глазами, что вздохнёт, что встанет и уйдёт. Но не ожидал, что она будет сидеть бледная и внимательно смотреть на свои руки.
– Что ты видела там, в своих глюках?
– Я скажу, Имс, но не проси сейчас. Мне надо подумать.
– Давай подумаем вместе.
– Ты мне лучше скажи… если мы были близки… ты когда-нибудь записывал мои концерты? На видео?
– Да, тогда ещё на кассеты. У меня была камера «Сони Хэндикам», очень ею гордился. Потом оцифровал, конечно. Подожди, сейчас принесу ноутбук. Часто жалел, что не записывал тебя постоянно.
– Я бы на твоём месте всё стёрла.
– Ты не была на моём месте, – резко ответил Имс.
***
Пока Майя смотрела и слушала шопеновский ноктюрн до-диез минор в собственном исполнении – вернее, в исполнении своей двадцатилетней версии, – Имс курил в открытое окно. Он предпочёл смотреть на паршивого голубя, нахально усевшегося на подоконнике, нежели наблюдать за точёным лицом Майи.
Она сидела тихо, как мышка, и ни разу за пять минут звучания ноктюрна не шевельнулась. Руки держала сцепленными замком на коленях, словно боялась их.
Имс всегда был убеждён, что этот ноктюрн – лучшее, что Шопен написал. А ещё он всерьёз считал, что лучше Майи его никто не играл. Глупая уверенность влюблённого… И когда он думал о том, что Майя больше ничего не сыграет вообще, в горле вставала острая боль.
Майя, кажется, услышала его мысли.
– Я ведь словно умерла, Имс, – ровно произнесла она. – Если я умела… такое, зачем отказалась от этого? Чтобы стать посредственным психотерапевтом? Практикую, честно говоря, спустя рукава.
– О, Майя. Ты никогда ничего не делаешь спустя рукава.
– Нет, Имс, это не то. Ты говоришь о старательности робота. А я – живой мертвец. И неудивительно, что вижу… такое же. Живых мертвецов. Ты спрашивал меня об этом: что там, в глюках. Вот что. Я вижу их, потому что сама такая же.
– Вот как… Это надо обдумать. – Имс усмехнулся. – Зато я не заметил признаков мигрени, дорогуша.
Майя улыбнулась. Но от этой улыбки Имсу захотелось открыть окно настежь и сбросить вниз уже не пепел, а самого себя.
– Ты прав. Вообще никакой боли.
Имс со всей силы ткнул окурок в пепельницу, чуть не свалив её на пол, и ушёл в ванную.
***
Пятнадцать лет назад в это время они с Майей ездили на заброшенную Горбовскую ГРЭС. Позже Имс где только ни побывал – в Европе, Америке, Азии, Африке, и по родной стране от Владивостока до Мурманска поездил, массу всего видел, массу всего перепробовал. Но одна-единственная поездка на заброшенную электростанцию за восемьдесят километров от столицы осталась вырезанной на мозгах. И на сердце.
Ездили на красном «пежо» Имса – спустя полгода он его продал и купил вишнёвый «вольво», но перед Майей попонтоваться не удалось: её уже не было. Добрались без приключений сквозь снежную влажную морось – писатели любят такую сравнивать с серой кисеей, – и Майя вышла из машины с такими удивлёнными глазами, словно Имс привёз её к мавзолею инопланетного бога.
Среди заснеженных густых тёмных елей, пожелтелых сосен и бурых берегов здесь сохранились механизмы плотины – турбины, фильтры, задвижки. Уцелел и сам мост, и небольшое жёлтое здание, издалека напоминавшее скорее тургеневских времён особняк, чем хозяйственное строение; не обвалился даже таинственный туннель. Но главное было в том, что окружало величественной короной это покинутое творение рук человеческих: пышный лес, бурная чистая ледяная вода и несколько островков на реке, а над всем этим – низко нависавшее зеленоватое небо, в котором неслись налитые золотом облака.
Майя бродила вокруг и любовалась каждой травинкой, пылинкой и снежинкой, а Имс наслаждался не ландшафтами, а фактом, что они здесь одни, одни на много километров вокруг. Было отчётливое ощущение, что они прибыли на другую планету или переместились в альтернативную реальность, которую сейчас могли сделать своим личным Эдемом. Начать всё с нуля, без ошибок и грязи, которые всегда сопровождали человечество. С ними говорило само небо – вот этими облаками, мчавшимися удивительно быстро, точно кто-то плёнку перематывал в ускоренном режиме; тишиной и шорохами, принадлежавшими не жизни людей, зато жизни всего остального – природы, разных миров, времени, вечности…
Имс поражался, грызя сухую былинку, собственной сентиментальности, но ему и вправду показалось, что неподалёку стоит их с Майей космический корабль и что он лично нашёл то, что всегда искал: больше не надо никуда бежать, не надо задумываться, сколько ещё предстоит биться на бесконечной войне жизни. Биться, может, и предстояло, но теперь хотя бы стало понятно – за что.
Сейчас ему пришло в голову, что тогда они попали как раз в имматериум: время и пространство деформировались; проверь законы физики – и они не сработают.
И сегодня он тоже чувствовал себя в Варпе, только с противоположным зарядом. Их обоих словно вышвырнуло в безжалостную пустыню, в почти бескислородное пространство, и они пытались удержать друг друга на неведомом краю, хотя уже оба задыхались. Вокруг колебалась странная энергия, делая всё зыбким и неустойчивым; очертания простых вещей расплывались на глазах, правила обычной жизни не действовали. Это был грёбаный «Солярис», насылавший видения, от которых и Имс, и Майя в своё время бежали куда глаза глядят. Но если Майя впадала в ужас от каких-то мертвецов, то Имс скрипел зубами от боли, потому что память, вдруг освещённая белым космическим солнцем, явила ему все забытые углы и переулки давно и намеренно убитой любви.
Только вот ни хрена она не умерла, гадина.
***
Имс был безжалостен: он вывалил на Майю кучу воспоминаний, горы фотографий, записей – аудио и видео. Не хотел мучиться один: нет уж, дудки.
И всё же больше всего его интересовало, что за мертвецов Майя видит.
– Это реальные лица? Они похожи на знакомых тебе людей?
– Имс, прекрати. Это просто условные мёртвые люди, вернее, образы, которые роятся в моём мозгу…
– В «Шестом чувстве» мальчик видел конкретных людей, которые просто не знали, что умерли…
– Мы не в «Шестом чувстве»! Это просто армия мёртвых: лица сменяют друг друга, кто-то смотрит на меня, кто-то нет… Но все они… – Майя запнулась. – Все будто о чём-то просят. Или в чём-то обвиняют? Я не пойму.
Но Имс не унимался. Тогда Майя тоже не сдержалась и заорала; Имс заорал в ответ – уж это он умел, жаркие итальянские скандалы. Как выяснилось (как вспомнилось потом), умела и Майя, и минут двадцать они вопили друг на друга, вошли в такой раж, что Имс не смог себя сдержать: схватил Майю за шею, на миг прижался лбом к её лбу и поцеловал, как изнемогавший от жажды вампир.
Она пахла кофе и прохладой – и на вкус была как кофе и прохлада. Насладиться Имс не успел: почти сразу его оттолкнули, а следом он получил даже пощёчину, а настоящую затрещину.
И почти сразу же Майя сменила гнев на милость.
– Мы вроде на рынок собирались? Имс, хватит уже держаться за лицо, что за шоу!
– Show must go on, – подмигнул Имс.
Что-то изменилось: «Солярис» булькал иначе, уже не так странно и угрожающе. Имс вдруг понял, что после второго явления Майи в его жизни точно уже никто другой никогда не появится; не получится снова собрать себя из черепков.
***
На базаре было дивно. Шум, толпа, возбуждённый трёп; торговцы горделиво трясли колбасами, рыбами и банками с соленьями перед покупателями; мёд лился рекой – самых разных оттенков, переливаясь, как драгоценные камни; рыба блестела серебром, разевала рот; в вёдрах громоздились горы мороженой ягоды – морошка, клюква, брусника, черноплодная рябина; в молочной части янтарно и кремово сияли сыры, масла и сливки; рыжели перчёными боками куски сала и шпика, подмигивал румяный копчёный балык, жирно розовела буженина…
Имс специально выбрал фермерскую ярмарку, не из тех огромных рынков, что напоминают стерильные супермаркеты и теряют всякую пряную непринуждённую живость. Он любил потрепаться за жизнь с каждым владельцем стихийной лавочки: где ловили рыбу, что привезут в следующий раз, чем замечателен этот сыр, где собирали этот мёд. С базара он приходил наполненный эмоциями до краёв – ну и банками с пакетами нагруженный, как вьючный верблюд; денег никогда не жалел.
Сегодня цирк он устроил пуще прежнего, потому что Майя наблюдала, и губы её слегка дрожали: сдерживала улыбку.
– Мёд наш даёт лёгкость, не то что другие – колом в горле стоят… Вот редкость редкостная: из айланта. Белый, лёгкий, нежный… А каштановый? Это для тех, кто понимает! Элитный сорт! С горчинкой, терпковатый – не приторный. Алтайский вон рядом продают, он приторноват, как по мне. Откуда везём? Из Сочи, из Сочи… Вы к нам в июле и августе приходите, привезём свеженького! Этот вообще из Красной Поляны, достопримечательность, можно сказать. Да-а, правильные пчёлы, вы правы! Кавказская высокогорная серая пчела! Очень ценится – самый длинный хоботок в России! И нрав спокойный… И не смейтесь – это важно для пасечников!
– Итальянские сыры! Итальянские сыры из Люберцов! В нашей сыроварне итальянские сыры делают итальянцы, никакого обмана! Что вам, молодые люди? Пармезан, рикотта, моцарелла… Всё свежее! В магазине такого не купите! Да вы смеётесь, что ли: сыр годен всего-то десять дней – и то при нужной температуре! А чуть теплее – и вовсе дней пять! А моцарелла в магазине хранится больше месяца! И что внутри такой «моцареллы», а? Всё что угодно, только не сыр!! Вот, давайте кусочек? Не кислит нисколько! А цвет какой? Кремовый: молоко было жирное!
– Свежая форель! Вкусная форель! Из местных хозяйств, везли недалеко! Подходите! На гриле отлично! Врачи говорят, форель для памяти и для сна хорошо! А вот карп – каждая чешуйка горит!
– Надеешься, что форель пробудит мою память? – спросила Майя, когда они загружали пакеты в машину Имса – снова «вольво», только серого цвета. С красными и вишнёвыми авто он распрощался.
– Надеюсь, сработает другая её функция – «для сна». Каждый час просыпаюсь и думаю, что ты ушла. Или просто бросила меня, или снова твоя фуга сыграла. Хоть браслет тебе цепляй.
– Ты в курсе, что это называется «созависимость»?
– В курсе, – кивнул Имс, захлопывая багажник. – И знала бы ты, как она меня задолбала – что тогда, что сейчас. Садись. Помнишь парк, где тебя нашли с травмой головы? Прекрасно. Сейчас поедем туда.
– Мстишь?..
– И это тоже, – ощерился Имс. – Как же без этого.
***
С парком в последнее время носились как с золотым яйцом, пафосно назвав его Садом будущего. Надо признать, и вправду облагородили: каменные дорожки, тропинки, цветники, даже новый фонтан. А ещё – множество фонарных столбов и, как понял Имс, камер наблюдения. Жаль, реконструкция случилась позже их истории: тогда парк был заброшен.
От сгоревшей усадьбы остались липовая аллея, старый пруд, большой дуб и, конечно, Яуза – с новым кокетливым мостиком. В липовой аллее Майя и очнулась несколько лет назад – в очередной раз человеком без прошлого. Майя молчала, и в этом молчании Имс ощущал привкус вины.
– А что ты делала в этом парке?
– Гуляла, вероятно.
– Знаешь, не думаю, что ты просто гуляла, запнулась, упала и ударилась. Что-то явно произошло. Что-то криминальное.
– Имс…
– А?
Майя смотрела куда-то под липы и медленно бледнела, будто молоко заливало её золотистую кожу. Резко проступили скулы, подглазины – точно сама смерть напомнила о себе обострившимися очертаниями черепа.
– А ты ведь прав, – сказала Майя. – Это было убийство… Но я не видела убийства… Я, похоже, нашла тело. Только что убитого. Чёрт, у меня голова болит просто зверски…
– Наплюнь на голову, Майя. Ты нашла свежий труп? В общем, неудивительно. А может, не было никакого убийства? Может, он сам окочурился? Алкаш? Или дедуля с сердечным приступом?
– Нет… Это была насильственная смерть, точно. Во-первых, потому что его… этого мужчину… истязали. Рана на голове, ожоги от сигарет на груди… И ноги переломаны… Пульса, конечно, уже не было, когда я подошла, но тело было ещё тёплым. Тёплым. Его убили только что.
– Сказочно, – пробормотал Имс, вытаскивая сигарету. – Допустим. А во-вторых – что?
– Что?..
– Ты сказала «во-первых». А «во-вторых»?
– А… – устало произнесла Майя и села на скамейку. Протянула руку к Имсу за сигаретой, затянулась. – Я знаю это, потому что он говорил со мной.
Имс подавился воздухом и долго кашлял.
– Ну, значит, не такой уж он и мёртвый был… кхх… Майя, да чтоб тебя! Что мне голову морочишь!
– Нет, Имс, ты не понял, – сказала Майя, снова затягиваясь. – Он был однозначно и бесповоротно мёртв, но я положила ему на лоб ладонь, и мне так сильно захотелось узнать, что произошло, кто это сделал… Мне было так жалко его… Тогда он заговорил со мной. И показал. Само убийство и убийц. Будто картинка передалась. Знаешь, есть легенда, что сетчатка мёртвого сохраняет изображение того, что он видел перед смертью?
– Была такая теория, но доказали, что зрительный пурпур бледнеет на свету и ни на что не годен… Да и глаз не фиксирует так долго – разве что очень яркие предметы, и то у животных… У человека невозможно. В общем, чушь: на сетчатке ничего не разберёшь.
– Но мы же не о науке говорим, Имс. Я говорю: мне передалась картинка. Того, что конкретно этот человек видел перед смертью. И это было не одно изображение – запись последних минут двадцати. Роковых минут, понимаешь?
Имс тяжело опустился на нагретую солнцем скамейку.
– А руки… С ними тогда что-то случилось?
– Не помню. Совершенно не помню.
– А что было после того, как тебе «передалась картинка»?
– Этого тоже не помню. Как занавес опустился. Предполагаю, – она пожала плечами, – что я потеряла сознание и упала, стукнулась, поранилась. Думаю, это был очередной сдвиг по фазе. Я считаю, что психически больна: шизофрения, навязчивые идеи, паническая атака, а потом острый приступ заканчивается амнезией. Приступы, вероятно, зависят от потрясений, так или иначе связанных со смертью. По идее, Имс, мне бы в психиатричку…
– А я, Майя, думаю, что дело в другом. Может, ты и психически нездорова – но это цветочки. А ягодки у нас невиданного урожая.
– Да разве вообще есть другие варианты?
– Есть, Майя. Ты просто-напросто некромант.
Глава 6. Садовый сторож
Форель пришлось отложить. По возвращении из парка Имс накачал Майю снотворным и уложил спать. Сидел с ней, пока она не заснула, потом решил посидеть ещё немного: шерстил интернет, потом просто разглядывал подрагивавшие во сне ресницы и бледное лицо, а потом не заметил, как сон забрал и его тоже.
Проснулся ранним утром от ломоты в шее, в скрюченной позе, с оледеневшими на полу босыми ногами. Майя ещё спала.
Имс на цыпочках вышел на кухню, с кухни – на лоджию, достал сигарету, открыл окно веранды, закурил. На улице резко потеплело.
Его вчерашние изыскания оказались не напрасны: добившись от Майи, как ей явилось в парке неприятное откровение, он нашёл более чем достаточно информации о том, что случилось.
«Старший помощник руководителя СК РФ по столице рассказал, как произошёл инцидент. Трое молодых людей в Леоновском парке вступили в конфликт с четвёртым, им не знакомым, потому что тот был одет „не по понятиям“: длинное пальто, шляпа, очки в золотой оправе. Сначала отняли шляпу, сорвали и растоптали очки, потом принялись избивать юношу, и даже после того как тот упал, продолжали побои, нанося удары по голове».
Всё это было подробно изложено со слов свидетелей: странно одетый парень гулял в парке не один, когда наткнулся на гопников, а вместе с двумя друзьями (очевидно, такими же тощими романтиками, подумал Имс), но те быстро скрылись, когда увидели, какой оборот приняло дело, а позже выступили этими самыми свидетелями. А ведь могло быть трое на трое, равные силы. Имс чего-то в этой жизни не понимал.
Как парня жгли сигаретами, как ломали ему ноги, кто и как вывихнул ему руку (на которой были надеты старинные золотые часы), горе-приятели уже не видели. Этого никто не видел, кроме самих убийц и их жертвы.
И Майи – неведомым науке способом.
Имса интересовало, однако, не само по себе убийство молодого франта, наверняка витавшего в своих фантазиях веке в восемнадцатом. Он искал некий другой след и нашёл его очень быстро.
Странность этого, в общем, тривиального дела заключалась в том, что убийц (их уверенно опознали всё те же сбежавшие друзья жертвы) вскоре обнаружили в том же парке. Судя по всему, они нашли свою смерть всего через тридцать–сорок минут после совершённого преступления. Они еще веселились, распивали портвейн в беседке, наверняка обсуждали произошедшее, а может, напротив, забыли о нём как о рядовом случае, но что-то такое в этот момент случилось, что поразило их насмерть в несколько мгновений.
На лбу у каждого из троицы нашли лёгкое потемнение, напоминавшее след от окислившегося металла (так темнеет палец от кольца, если в золото добавили слишком много меди или никеля). Или от обморожения. При них нашли снятые с убитого золотые часы и его бумажник. Сомнений в их причастности к содеянному не возникало, но причин их собственной таинственной смерти так и не нашли.
Зато для Имса теперь картина начала проясняться, включая тайну расправы над убийцами Эммы. Выходит, тем вечером именно Майя первой нашла Эмму (её и убили неподалёку от дома, всё логично). Врагу не пожелаешь такого.
Правда, в тот раз убийц она уничтожила не моментально, а через пару дней (так выходило из расчётов следствия), и не на улице, а у них на квартире. И если всё происходило по тому же сценарию передачи картинки, беседы с телом, то, скорее всего, те упыри были Эмме знакомы. И Майе знакомы, поэтому она и сумела их найти.
Но кто, кто из знакомых мог сделать такое с Рыжевлаской? Впрочем, её всегда очень сильно ревновали парни: сколько ссор и скандалов из-за неё Имс наблюдал – можно было роман написать.
Имс бы сам этих тварей с удовольствием упокоил. А потом поднял и упокоил ещё раз.
Хотя тут могли быть нюансы. Майя могла найти Эмму не сразу же после убийства. Тогда возникали технические вопросы: в течение какого времени Майя могла вопрошать мертвецов? Через час, через полдня, через сутки, через трое? Всё это Имса почему-то чрезвычайно сильно интересовало, хотя должно было, обязательно должно было пугать. Майя могла не сразу решить отомстить (хотя, перебил себя Имс, наверняка она решила это сразу, тут не может быть сомнений).
Возможно, сначала она даже не поняла, что конкретно с ней творится. Горе и гнев притупили её чувства, заморозили психику. Но вот потом, когда вендетта уже свершилась… пошёл откат. Разум пытался защититься от нескольких ужасов сразу: нелепейшая смерть любимой сестры, убийство голыми руками трёх человек (и это вовсе не было метафорой, Майя и вправду это делала голыми руками, Имс не сомневался – он помнил чудовищный холод, который испускала её кожа, и синие огни), шок, соприкосновение с миром неведомого, страшным тонким миром, в который раньше Майе не было доступа, о котором Майя даже не задумывалась.
Да кто о таком задумывается! Никто ведь не говорит: «А вот если я вдруг обнаружу в себе дар некроманта, то…» Может, где-то и есть миры, где возможен карьерный рост в этой роли: при дворе какого-нибудь императора или могущественного духа… Имс мог вообразить даже ту ветвь реальности, где во вполне технологичном, современном, допустим, Нью-Йорке некроманты могли бы выступать следователями или судмедэкспертами, допрашивать трупы, расследовать преступления, закрывать таинственные лакуны в следствии… А если бы труп можно было привести в суд, чтобы он выступил свидетелем (или обвиняемым, или обвинителем – почему нет?) – о, какие широкие перспективы это открыло бы, какой дивный новый мир! Это было бы чудесно. Ещё бы и сериал сняли о каком-нибудь симпатичном наивном молодом некроманте – чтобы развеять мрачный ореол этой профессии и создать её представителям позитивный имидж среди населения…
Чёрт побери, о чём он только думает.
Имсу срочно надо было чем-то заняться: все эти размышления о новых возможностях Майи его невероятно будоражили.
***
Имс всё же решил начать готовить форель – всё равно перед духовкой ей нужно было постоять часок. Из рыбы текла густая алая кровь; он уже и забыл, что в этих холодных существах скрыто столько яркой крови. Поневоле, орудуя ножом и руками, промывая форелевое брюшко, счищая крупную серебристую чешую, он думал о вещах, о которых только что думать себе запретил.
Он думал об этом, сосредоточенно обмазывая рыбины крупной солью и свежемолотым чёрным перцем, обкладывая майораном.
Он думал об этом, когда чистил картофель, когда резал лук и смешивал его с солью и оливковым маслом, когда клал рыбу на луковую подушку в стеклянную форму, когда провожал её в духовку. Когда ставил кастрюлю с картофелем на плиту.
Когда насыпал свежий кофе в кофеварку.
Когда слушал, как шумела вода в душе: Майя проснулась.
Имс всегда хотел, чтобы в его жизни случились чудеса. Пусть страшные, пусть кошмарные, но свидетельствующие о существовании другого мира, альтернативной реальности, откуда бы текла магия, или божественное, или просто – иное.
В его жизни было несколько этапов. Сначала его безумно воодушевлял бег наверх по карьерной лестнице, который со временем превратился в плавное, уверенное движение на социальном лифте. Ему безумно приятно было менять шмотки, вина, машины и квартиры на всё более дорогие, привыкать к брендам тяжёлого люкса, к дальним путешествиям, к закрытым клубам. Да в конце концов, он просто любил завязывать самые разные связи и работать на износ, общаться, развлекаться – это давало ему ощущение полноты жизни.
Так длилось примерно до Имсовых тридцати пяти. Потом всё это быстро начало терять смысл. Впрочем, если честно, это потеряло смысл сразу же после исчезновения Майи, а значит, ещё раньше. Однако Имс некоторое время сёрфил по волнам столичной жизни на чистой инерции, на привычке, себе назло. И всё же выдохся.
В лекторы, в преподаватели было пойти ошибкой: как он никогда не ощущал умиления перед маленькими детьми (всего лишь будущие люди, и большинство из них станут такими же тупыми, как сегодняшние взрослые), так не ощущал и трепета перед молодым поколением.
Впрочем, многим студентам нравилось, с каким наглым цинизмом Имс читал лекции и вёл семинары. Когда он принимал экзамены по формальной логике, то посылал самых шустрых из группы за кофе, сигаретами и булочками, а порой, чего греха таить, и за коньячком, а сам либо погружался в чтение книжки, либо набрасывал новый роман. Студенты могли спокойно пользоваться шпорами и даже учебниками, однако валил Имс прекрасно и с этим подспорьем: умение строить правильные силлогизмы и делать верные выводы из предпосылок становилось понятно из короткого шутейного разговора.
Имс вообще никогда ни к кому не относился серьёзно; не испытывал нежности и даже страсти, как её многие понимают. Все неизменно считали его донжуаном, однако на самом деле он не был ни холоден, ни горяч. Так было до – и так было после Майи.
Лишь с ней было так, будто Имс бесновался на дискотеке под оглушающую попсу, а потом вдруг услышал ноктюрн Шопена. Теперь он понимал крыс, которые, забыв обо всём, теряя инстинкт самосохранения, бежали за дудочкой Крысолова. У каждого в жизни был свой Крысолов.
Очень быстро социальная жизнь перестала иметь для Имса значение. Подъём на социальном лифте на самый верх небоскрёба карьеры не приносит русским людям кайфа. Кайф – это когда ты сходил по землянику в прожжённой штормовке своего деда, а потом смотришь на закат в садовой беседке под наливочку и жареную рыбку. И в этот момент веришь, что за этим миром есть другой. И что тебе дано с ним общаться. Метафизика – наше всё.