Гайдзин

Я помнил, что белый рис – это очищенный от верхнего слоя бурый. И он весь такой вредный, а бурый, наоборот, источник жизни и, практически, панацея. Вот, только, привык-то я к белому, А с бурным дело имел только в ресторане. Алиса его заказывала. Попробую поступить с ним так же, как и с белым.

Я промыл его, как мог, и поставил вариться в уцелевшем глиняном горшке прямо в очаг. Возможно, местные делали это более технологичным образом, но у меня сейчас не было ни сил, ни желания выяснять подробности. И вот тут-то меня и ждала новая проблема.

Я обыскал весь дом в надежде найти хоть крупинку соли, но тщетно. Видимо, для здешних крестьян она была такой ценностью, что хранилась в каком-то тайнике, который мне было не найти. Или же её унесли вместе с другой добычей. Или они использовали что-то другое. Но ничего похожего на соль я, к своему огорчению, не нашел.

Рис впитал всю воду. Я его попробовал – твёрдый. Долил ещё воды. Вспомнил рассказ "Каша" из сборника "Денискины рассказы" и снова усмехнулся. Скоро каша должна начать лезть наружу, а я – перекладывать её во все ёмкости.

Воду я доливал ещё дважды. Наконец, признал рис сварившимся. Несолёным, невкусным, но, мягким. И я его съел. Весь. Оказывается, слово "вкусно" придумали зажравшиеся мажоры. "Съедобно", вот, что главное.

Потом я долго сидел и смотрел на красные угли не решаясь пойти спать. А ну как все эти покойники придут ночью ко мне? Вдруг в этом мире есть зомби? Ну, ладно, привязанные не придут. А остальные? Но, потом усталость взяла своё. Я расстелил найденный свёрнутый матрас, укрылся парой одеял, свернулся клубочком, укрылся с головой, чтобы зомби не нашли и заснул. Утро встретило меня солнечным светом и птичьей суетой. Ну, как суетой. Вороны слетелись на мертвечину. И как только чуют, проклятые? Решение похоронить погибших было спонтанным. Для погребального костра требовалось бы много дров. Целая гора сухих смолистых дров. В человеке содержится слишком много воды. Я вышел, шуганул птиц и стал стаскивать тела в один из сараев, чтобы птицы не могли до них добраться. Я обошёл все дома в поисках убитых. Сладковатый запах разложения въелся мне а кожу. Я таскал их и таскал, как заведённый. Почти пять десятков человек. Мужчины, женщины, юноши, девушки, старики, дети. Изрубленные, исколотые, поруганные, мёртвые. Над многими успели потрудиться пернатые падальщики, выклёвывая самое мягкое и вкусное.

До полудня я успел всех стащить в сарай, накрыть окровавленными циновками на случай, если наглые птицы проберутся и задвинул дверь.

Несколько раз в процессе переноса тел меня скручивали рвотные спазмы. На младенцев с размозженными головами я не мог даже смотреть, накрывал их рогожей, заворачивал и нёс, как тючок. Все чувства во мне словно умерли, я действовал, как автомат.

В полдень сходил на речку и долго мылся с глиной, наплевав на всех паразитов и микроорганизмов. Даже если бы я подох прямо сейчас, хуже от этого мне бы не стало.

Сварил ещё горсть риса, перекусил. Наверняка, на огородах рос разный овощ. Но я их не знал и рисковать не хотел. Потом, пошёл обследовать сараи на предмет шанцевого инструмента.

Нашлось много всего интересного, кроме лопаты. Разных мотыг и заступов нашлось штук пять. Серпы, цепы, два топора на длинных ручках, даже соха была. А лопаты не было. Видимо, мотыгами они тут копают. Ни разу не пробовал мотыгой выкопать яму. Вот и приобрету бесценный опыт.

Нагрузка оказалась весьма специфической. Руки об зеркально отполированную рукоятку я намозолил почти сразу. И это не смотря на мозоли от спортзала. Постепенно, подобрал положение рук, чтобы удар шёл сильнее. Вспомнил слова сенсея, когда в подростком ходил на всякие рукомашества – "В Японии для сильного удара рукой били макивару, а для сильного удара мечом – рубили дрова или мотыжили поле". Не представляю себе самурая с мотыгой.

Гудела спина, болели руки и плечи. А ямок глубиной по колено я нарыл всего с десяток. Глубже этой мотыгой было уже неудобно копать. Похоронил младенцев и женщин. Принёс несколько мешков песка от реки и насыпал холмики повыше. Потом, снова отмывался в реке. Ладони горят. Как я завтра буду копать, просто не представляю.

Утром болело всё. Спина, плечи, ноги. Руки в кулаки отказывались сжиматься принципиально. Пришлось пальцы несколько раз об предплечья в кулаки собирать, пока не разработались. В этом деле главное – преодолеть первые пятнадцать минут боли, потом становится легче, это называется "расходиться". Медленно дошёл до кладбища и начал размеренно копать. Я ещё вчера и солнечный ожог умудрился схлопотать. Хорошо, мышцы болят и не так чувствуется поражение кожи. Хорошо, не солнечный удар. Догадался вчера голову какой-то тряпкой обмотать. Я ей ещё и лицо закрывал, когда покойников до могил таскал. Запах от них… Специфический.

За второй день удалось выкопать ещё два десятка могилок. Уже наловчился в скорости, но глубже копать всё равно не получается. Если сохраню такой же ритм и завтра, то смогу похоронить последних. А то, они уже совсем испортились. Как бы не начали разваливаться в процессе транспортировки. Замотал их и одеяла и перевязал верёвками. Так они, хотя бы, одним куском доедут до могилы.

Третий день ничем не отличался от второго. Боль в спине, плечах и руках, негнущиеся пальцы. Ночью меня знобило. Дают о себе знать солнечные ожоги. Накинул на плечи какой-то халат, как накидку, завязал рукава. Будет работать плащом. Выкопал последние два десятка ямок. Уложил моих тухлых соседей. Засыпал их землёй и песком с берега реки. Долго думал, ставить камни в изголовье, как делают католики, или в ногах, как у православных. В результате, плюнул и оставил их так, без камней. А то, обидятся ещё.

После того, как я засыпал последнего, вдруг понял, что у меня больше нет цели. Сперва была – выйти из леса, потом, найти крышу и еду, потом, похоронить убитых. А теперь – цели нет. Никакой. Возможно, когда закончится этот рис, то снова появится цель "найти еду".

Я снова пошёл на берег реки отмываться от запаха тухлятины. Есть у меня цель или нет у меня цели, но нюхать этот запах мне не хотелось. Жаль, что у меня нет мыла. Хотя бы, хозяйственного. Глиной много не намоешься. Помнится, читал, что из золы делали щёлок. Но им очень просто сжечь кожу. Зато, из него можно сделать мыло, если варить его с животным жиром. А где мне взять этот самый животный жир? Из живых в деревне я и мухи, которые жужжат на кладбище, привлечённые запахом из неглубоких могил. – Ронин-сама… – раздался у меня ща спиной робкий высокий голосок, – Ояма итасимас[1]…

Я резко обернулся. Расслабился, понимаешь. Привык, что вокруг никого нет. Оставил оружие на берегу. О чём говорил великий и мудрый самурай Миямото Мусаси? А об том, что даже в сортир надо с мечом ходить. И сидеть срать, держась за меч. Потому что, даже если меч понадобится только один раз в жизни, носить его надо с собой каждый день. Сам Мусаси даже в баню с мечом ходил и сидел в этой их бочке с водой положив меч на бортики, поперёк бочки. Отчего и помер своей смертью. А меня – прирежут, как пить дать.

На другом берегу речушки, с той стороны, где рос густой лес, стояла согнувшись в поклоне и глядя себе под ноги худенькая фигурка. Девушка. Совсем молоденькая. Грязное кимоно на груди даже не топорщится. Лет тринадцать – четырнадцать ей, наверное. На Руси, помнится, девок а этом возрасте уже замуж выдавали. Если тут средневековье, вряд ли нравы сильно отличаются. Может организм забеременеть, если ты женского пола, или зачать, если мужского, значит, ты взрослый. Иди и отдувайся сам, как хочешь. Это в наше время можно взрослеть долго. Хотя, похоже, пора отвыкать говорить "наше время" про двадцать первый век. Вот оно, вокруг. – О-кикиире кудасаймас! – продолжала та, – Моси, хитокучи демо о-амари га о-ари деситара… Коно ми де о-рей о итасимас![2]

Она кланялась всё ниже и ниже. На каждом слове чуть-чуть приподнимая голову, но не отрывая взгляда от своих ног. – Йору, самуй токи ни карада о ататемеру кото мо…[3] – В её голосе нарастало отчаяние. – Дока, мисутенайде кудасаймас![4]

Девушка упала на колени и, укнувшись лицом в землю, в отчаянии закричала! – Дока, онегай итасимас! Коно мусуми но хатсумоно ва аната-сама но моно де годзаймас![5]

Она явно от меня чего-то хочет. Причём, судя по интонации, она, буквально, в отчаянии. А я ни бельмеса не понимаю в японском. Нет, как положено городскому мальчишке, некоторое время было посвящено изучению японских рукомашеств и дрыгоножеств и до сих пор могу посчитать до десяти, знаю, что "цки" – это тычок, а "учи" – рубящий удар, "маэ" – вперед, "йоко" – вбок, а "уширо" – " назад". Знаю, что "аригато" – это спасибо, "сайонара" – до свидания, а "мими" – это уши. За последнее, спасибо фильму "Последний самурай". А, ещё помню команды "шомен ни рэй" и "сэнсэй ни рэй", по которым надо было кланяться портрету основателя стиля и тренеру. Этих знаний явно мало, чтобы объясниться с девушкой.

Дошёл до неё, присел на корточки, погладил её влажной рукой по макушке, – Ничего не понял, маленькая. Ты сейчас о чём?

Девушка оторвала взгляд от земли и её глаза расширились: – Ронин-сама…ганбаримас кередо, аре га… Аннани окии, но дес не… Ковай дес[6]!

Я проследил взгляд девушки и покраснел. Я сидел перед ней на корточках совершенно голый. Мда, некрасиво получилось. Ойкнув, я прикрылся ладошкой и начал тактическое отступление на тот берег, где меня ждали верёвка и полотенце.

Видя, что я ухожу, девушка впала в абсолютную панику. – О-юруси кудасаймас[7]! – Истошно закричала девчушка на берегу и принялась развязывать свой поясок.

Вот поясок упал на траву, и полы её грязного кимоно распахнулись, открывая тощее, угловатое тело подростка: впалый живот, рёбра, выступающие под бледной кожей, грудь – нулёвочка, плоская, как у мальчишки. Единственное, что говорило о том, что передо мной далеко не ребёнок, был кучерявый треугольник внизу живота. Вполне взрослые такие кучеряшки. Её кимоно упало вслед за поясом. Это чего, она предлагает мне себя, что ли?

Мысль была настолько дикой, что я на секунду опешил. "Она же жрать хочет до смерти" – дошло до меня. Я смотрел на это худое, грязное тельце, выставляемое напоказ не от похоти, а от животного отчаяния, и чувствовал не возбуждение, а странную злость. Злость на мир, который доводит до такого.

Форсировал водную преграду в обратном направлении. Девушка стояла крепко зажмурившись и из под век у неё текли две струйки слёз. Она услышала мои шаги и задрожала ещё сильнее. Видимо решила, что я её прямо тут трахать буду. Вот даже бы если меня и возбуждали такие, то после трёх дней закапывания полугнилых соседей из половых отношений меня интересует только спаньё на полу. Поднял её одёжку, взял в левую руку, примерился, закинул испуганно пискнувшую девчонку животом на плечо, зашипел от боли в обожженном теле и пошлёпал на свой берег. Там поставил её на песок и накинул на плечи её кимоно. – Пошли, дурочка, – сказал я ей и начал подниматься к дому, в котором жил всё это время. – Разносолов не обещаю, но рис ещё есть. – Ронин-сама? Коно моно вакари канимас ё[8]… – сквозь всхлипывания донеслось мне в спину.

Я обернулся, девушка стояла на том же самом месте, куда я её поставил. Она и не подумала завязать своё кимоно, даже не запахнулась, оно по прежнему оставалось наброшенным на плечи. Ветер трепал полы её одежды, то демонстрируя её тело, вздрагивающее от сдерживаемых рыданий, то снова его укутывая. – Горе ты моё луковое, – пробормотал я, вернулся и взял её за руку. – Мало мне было крестьян этих тухлых хоронить, ты ещё на мою голову свалилась! Пойдём, говорю. – Коно моно вакари канимас… – прошептала она, послушно следуя за мной.

Когда мы вошли в дом, девушка поклонилась и прошептала, —О дзяма симас[9]

Очаг в доме ещё не прогорел и я, усадив девушку греться, принялся разогревать рис и воду. Вчера меня достало варить каждый раз по горсточке и я сварил сразу на несколько раз. Ну а что, рис с водой не должны быстро испортиться. Девушка получив полную миску риса так испуганно уставилась на меня, что я даже обернулся, не подкрался ли кто чужой. – Ты чего смотришь на него, как баран на новые ворота? Ну не кулинар я, извини. Ешь, давай! Другого у меня всё равно нет. Ни рыбы, ни мяса. Соли, кстати, тоже нет. – Ронин-сама, дозо о-саки ни. Коно моно надо, соно ато де юбун де гоздаймас![10] – Затрясла она головой, пытаясь отдать миску обратно. Её глаза были полны слез.

Я взял её голову за затылок, и как слепого кутёнка и придвинул почти к самой миске: – Ешь, я тебе сказал! Я это уже три дня ем, ещё ни разу не помер.

И пошёл за второй миской. А когда вернулся, увидел, что девушка сидит над полной миской, сжавшись в комочек, и плачет. Ну, вот, что с ней не так? Вздохнул, ухватил палочками из её миски щепотку риса и отправил в себе в рот. Показал палочками на миску, на девушку и сказал: – Видишь? Не отравлено. Я же живой. Да ешь ты уже, чёрт возьми!

Японка хлюпнула носом, прошептала "Итадакимас"[11] и быстро-быстро заработала палочками, загребая в себя рис, практически не жуя. Ну, наконец-то. Вздохнул ещё раз и принялся за свою порцию. Что ни говори, а питаться в этой компании гораздо приятнее, чем с теми ребятами, которые составляли мне компанию в деревне до этого. Хотя, те были более молчаливыми.

Когда наши миски опустели, девушка сложила ладошки перед лицом и прошептала, – Готисо сама дэста[12].

Потом снова уткнулась лбом в землю. Я опять потрепал её по грязной макушке и пошёл мыть миски, а когда вернулся, девушка уже спала, свернувшись клубочком. Прямо рядом с низеньким столом за которым мы на этот раз ели. На голых циновках. Она так и не завязала своего кимоно и мне открывался бы весьма аппетитный вид, если бы она была покруглее, да и отмыть её от этого слоя грязи не мешало бы. А так…благодарю покорно.

Вздохнул, расстелил на циновке найденные в углу матрасы, переложил девушку, укрыл её одеялом и сам улёгся спать. День был очень уж насыщенным. Комментарии: [1] Ронин-сама… Ояма итасимас… – «Господин ронин… Простите за беспокойство…» Ронин – бродячий самурай без хозяина, или самурай, странствующий с целью совершенствования своих боевых навыков с разрешения своего господина. Чаще всего – первый вариант. [2] О-кикиире кудасаймас! Моси, хитокучи демо о-амари га о-ари деситара… Коно ми де о-рей о итасимас! – «Услышьте меня, прошу! Если у Вас есть хоть один лишний кусочек… Я отблагодарю Вас своим телом» (буквально «это тело отблагодарит Вас») [3] Йору, самуй токи ни карада о ататемеру кото мо – " Я могу согреть Вас холодной ночью» (буквально " это тело согреет холодной ночью) [4] Дока, мисутенайде кудасаймас! – «Прошу, не бросайте меня!» [5] Дока, онегай итасимас! Коно мусуми, но хатсумоно ва аната-сама, но моно де годзаймас! – «Умоляю Вас! „Первый урожай“ этой девочки принадлежит Вам» Речь девушки построена максимально самоуничижительно. О себе она говорит только в третьем лице и как о предмете. А термин хатсумоно – "первый урожай", по отношению к её девственности это шокирующе прямое заявление, которое могла бы сделать только совершенно отчаявшаяся голодная девушка, которая отбросила последние остатки стыда ради шанса на еду. [6] Ронин-сама…ганбаримас кередо, аре га… Аннани окии, но дес не… Ковай дес! – Господин ронин… Я буду очень стараться… Но эта штука такая большая… Страшно! [7] О-юруси кудасаймас! – Пожалуйста, простите! [8] Ронин-сама? Коно моно вакари канимас ё… – Господин ронин.? Она не понимает…(буквально "это тело не может понять") – очень самоуничижииельный вариант. [9]О дзяма симас – буквально "собираюсь помешать" – "разрешите войти" / "прошу прощения за беспокойство". [10] Ронин-сама, дозо о-саки ни. Коно моно надо, соно ато де юбун де гозаймас – Господин ронин, пожалуйста, вы первый. Этой хватит и объедков! [11] Итадакимас – "смиренно принимаю" – ритуальная фраза, произносимая перед каждой трапезой. Выражает благодарность: богам (за еду); природе (за конкретные ингредиенты трапезы); хозяину дома (за то, чт