Адвокат’essa, или Поиски Атлантиды

Глава 3

Откуда ноги растут…

После третьего курса будущих юристов отправляли на ознакомительную практику. Две недели – в райотделе милиции, две недели – в суде. Агнешка, Маринка и я – неразлучная троица – и на практику попали вместе. В крохотных кабинетах одним пальцем печатали на пишущей машинке документы, которые добрые и усталые следователи поручали нам подготовить. Ездили вместе с опергруппой в какие-то вонючие притоны на обыски. В жутких квартирах вместе с операми и следователями изымали краденые вещи, составляли опись изъятого. Ужасный запах, горы грязных бутылок и пустые бесцветные глаза хозяев квартир. Страшные испитые лица. Голодные плачущие дети. И мы – три домашние девочки. Жалко всех было ужасно – и преступников, и милиционеров. Первых – потому что люди оказались в столь мрачных условиях жизни. Вторых – потому что им приходилось в этих обстоятельствах наводить какой-то порядок и принимать какие-то трудные решения, которые касались жизни других людей. Невыносимый запах другой жизни стоял в этих жилищах… А в кабинетах райотдела следователи много курили – и мужчины, и женщины – и там же складировали все изъятое. Казалось, что ты сама пропитана этим «коктейлем из странных запахов». Моя длинная коса за смену «задымливалась» настолько, что приходилось мыть голову чуть ли не каждый день и довольно непросто сушить волосы ночью. Никаких фенов еще и в помине не было.

Нас отправляли за справками то в морг, то в психбольницу. Иногда мы разносили повестки гражданам по всему городу. Может, и не быстрее было втроем, но веселее – это уж точно. После двух недель погружения в такую «изнанку» мира только Агнешка по-прежнему была в восторге и в своей мечте – стать следователем – еще более укрепилась. Ни я (хотя и была «юридической» дочкой), ни Мариш-ка никакой тяги в этом направлении в себе не обнаружили. Завершение милицейского «срока» для меня ознаменовалось ярчайшим событием. Давнишняя подруга Катюшка выходила замуж. Я была звана свидетельницей на свадьбу. Было сшито к этому случаю платье из моднейшего – в цветочек – кримплена, волосы уложены в прическу. Волнение незабываемое. Так странно – вот была девочка Катя, с которой мы в пионерском лагере громко распевали вместе походную песню: «Эх, подружка – моя большая кружка, полулитровая моя…» Девочка Катя, которая знала, что я не ем никакой пищи с луком, а также с молочной пенкой, а также не пью какао, кисель с комками, не ем молочный суп, свеклу, тушеную капусту, горох и оладьи, если они политы медом, песочное печенье с молоком на полдник и многое другое, с удовольствием уписывала за обе щеки свои и мои порции. В завтрак я шла на кухню лагерной столовой, наливала из-под крана горячей воды и выпивала ее с хлебом, поверх которого клала кусочки сливочного масла. Обычно на завтрак пионерам готовили молочный суп или молочную кашу с пенкой – б-р-р – и какао – все то, что я на дух не переносила. В обед был борщ или суп. И то, и другое с луковой зажаркой. Я с трудом могла выудить несколько ложек бульона, а с остальным старательно управлялась подруга. Примерно то же происходило в ужин. Иногда – чаще всего в выходные дни – когда приезжали родители, подавали на стол что-нибудь для меня съедобное. Но в эти дни и папа с мамой привозили домашние «вкуснятинки» и, забрав меня из отряда, шли на берег реки. Там с удивлением они наблюдали, как их единственное чадо мигом расправляется с привезенной снедью. Подъедалось все: котлетки, еще теплая, пушистая, отваренная картошечка, соленая рыбка, городская булка, намазанная маслом и посыпанная сахарком, малосольные огурчики, любимая колбаска и обязательно – сладкий чай из бутылочки.

А в будние дни я брала с собой из столовой кусочки хлеба, посыпала их солью, ела на улице потихоньку, чтобы никто не видел. Это было строжайше запрещено – есть вне столовой. Советские пионеры в советском пионерском лагере должны были насыщаться в лагерной столовой, быть сытыми, довольными, громко петь пионерские песни, бодро маршировать на пионерских линейках и участвовать в лагерной спартакиаде. Пионеры играли в футбол, пионербол, бегали, прыгали в длину и в высоту. Физрук Иван Васильевич Мухин, держа в руке секундомер, отмечал результаты бегунов, замерял рулеткой дальность полета прыгунов и прыгуний. Он свистел в свисток, когда судил футбольные и пионербольные матчи. Все были довольны – все крепкие, розовощекие. Только я, тихонько доев кусочек соленого хлеба, запивала его водой из питьевого фонтанчика, установленного на территории, брала очередную книжку в библиотеке и шла в укромный уголок за стадионом. Там не кричали, не прыгали и не могли ударить мячом по голове. И читала. Ах, сколько же прекрасных часов я проводила за чтением. И в детстве, и всю последующую жизнь. И родители мои, и бабушка с дедушкой, а потом и муж, и дети – все читали. Но вернемся в пионерское лето. Катюшка каждый раз уезжала после очередной смены с солидной прибавкой в весе, что считалось хорошим показателем лагерного отдыха, конечно, если ешь за двоих. Мои показатели «привеса» не радовали ни лагерного доктора, ни вожатых, так как я снижала суммарную отрядную «откормленность».

Иногда, если особенно хотелось есть, я прятала хлеб под подушкой и съедала его, когда все ложились спать. Наутро, когда дежурный отряд, обходивший все корпуса и проверявший качество приборки в комнатах и состояние заправленных постелей, мог обнаружить у кого-нибудь на простыне песок – рукой проводили под одеялом – (значит, после купания в море пионер плохо мыл ноги), у меня время от времени обнаруживали хлебные крошки. За «крошки» и песок снижали оценки всему отряду по чистоте. Эти оценки выставлялись на огромном ватманском листе, висевшем в столовой, и весь лагерь знал, как у кого идут дела. Если «крошечное» обнаружение совпадало с Катькиным дежурством по отрядной спальне, она ужасно возмущалась, ругалась на меня, и когда приезжали родители, жаловалась своей маме: «Из-за Алениных крошек в постели мне за дежурство снизили оценку». Мама ее – высокая пышнотелая кудрявая шатенка – недовольно выговаривала мне. О том, что сама подъедает почти весь мой лагерный «паек», Катерина маме не рассказывала.

Но несмотря на это, мы дружили, из года в год ездили в пионерлагерь, ходили вместе в музыкальную школу, а мамы наши работали вместе. Так вот, эта «прожорливая» девица и выходила замуж. Муж был старше нее на восемь лет, приехал в наш город в командировку с Кубани, увидел Катю на улице, влюбился, остался здесь работать, и… через восемь месяцев они поженились. Рядом с нами, двадцатилетними, он казался совсем «дядей», очень взрослым. Наша смешливость и удивляла, и веселила его.

– Над чем вы смеетесь? – спрашивал Вадим.

– Ни над чем, просто так.

Ощущение радости жизни настолько переполняло нас, что мы смеялись по любому поводу. Была подруга, а стала вдруг жена. Да еще такого взрослого мужчины.

Нет, это не по мне, думала я. О чем можно разговаривать с таким взрослым дяденькой? Неизвестно. Он такой серьезный. Мне, уже три года тайно влюбленной в старшекурсника, сначала даже не подозревавшего об этом, было не понятно. В моем представлении пятикурсник был уже совсем взрослым, оканчивал университет. Да к тому же был знойным красавцем – высокий, широкоплечий, темноволосый, голубоглазый, с усами – вылитый д’Артаньян из старого французского фильма! Я была уверена, что в него должно быть влюблено все женское население юрфака, однако мои подруги не разделяли этой убежденности. Так вот…

После двух недель пребывания в милицейском отделе свадьба – целых два дня была как летний дождь, смывающий пыль и оживляющий все вокруг, наполняющий мир сиянием и радугой.

В понедельник мы отправились на практику в райсуд, располагавшийся в соседнем с Катюшкиным доме. Маринку распределили к судье – приятельнице ее мамы, а мы с Агнией попали к судье-мужчине, который слушал какое-то дело в зале судебных заседаний. Чтобы не терять зря времени, заведующая канцелярией отправила нас в архив разбирать дела. Со смехом в полуосвещенном помещении сортировали мы по годам архивные папки. Поводом для веселья служил мой рассказ о прошедшей свадьбе. Агния шутила, что после участия в милицейских допросах свидетелей я наверняка отлично справилась со своей ролью. Я поведала ей также и об ухаживаниях свидетеля Юрия, который два дня напевал мне: «Песни у людей разные, а моя одна – на века. Звездочка моя ясная, как ты от меня далека…» Ему явно ничего не «светило», но пел он самозабвенно, и окружающие, заметив эту пылкость, шутили: «Ну, вот хорошо бы следующей свадьбе быть у свидетелей…» Мы опять рассмеялись.

Вдруг дверь в помещение архива открылась, кто-то вошел. Из-за стеллажей, уставленных томами уголовных дел, никого не было видно, но мы услышали: «Так, это не мои ли практикантки здесь трудятся?» Смутившись от того, что смеялись, вероятно, слишком громко и вошедший мог это услышать, мы замолчали и, выйдя из-за полок, подошли ближе. Несмотря на неяркий свет под потолком, было видно, что это высокий, светловолосый, довольно крупный мужчина. Даже в жаркий день на нем белая рубашка с длинными рукавами и галстук. «Хороший тон, – подумала я, – папа никогда не позволяет себе ходить без галстука, но к галстуку надевается только рубашка с длинными рукавами».

– Рубашка с короткими рукавами при галстуке – стиль колхозного агронома, – говорил папа.

Приглядевшись, я обнаружила в нем сходство одновременно со Смоктуновским и Василием Ливановым. Очень взрослый – лет тридцать на вид – и смотрел на нас свысока. Мне это не понравилось. Я тряхнула головой, поправляя косу и зажав конец ее зубами. Это было давней привычкой. «О, закусила удила», – говорила по этому поводу мама. Я исподлобья посмотрела на мужчину, так и не выпуская косу. Мужчина дружелюбно произнес:

– Как завершите здесь все ваши государственные дела – жду вас в своем кабинете. – И ушел.

Глава 4

С кем жить?

Если сказать, что за две последующие недели мы были покорены, значит, ничего не сказать. Утром мы бежали в кабинет судьи или в зал заседаний, где он слушал уголовные или гражданские дела, и, раскрыв рот, внимали. То, как расположил нас – строгий, но с большим чувством юмора – судья, было удивительно. Мы пробовали копировать его манеру говорить, лукавый взгляд, появлявшийся иногда, и серьезное обращение к участникам судебных заседаний. Разумеется, все это мы проделывали вне практики. А у него великолепно получалось быть судьей. «Так вот они какие, настоящие судьи!» – думала я. Как он организовывал все пространство вокруг себя, каждому определяя роль в сценарии, четко продуманном. Как вели себя адвокаты и прокуроры при нем, как он умел урезонить кого-либо слишком разбушевавшегося в ходе слушания дела! Просто удивительно. При рассмотрении тяжелого дела о передаче детей от матери (якобы систематически употребляющей алкоголь) на воспитание отцу, имеющему новую семью, допрашивалась свидетельница. Она приходилась бабушкой мальчику и девочке. Это именно у ее пьющей дочери бывший муж намеревался отобрать ребятишек. Бабушка, довольно бойкая, моложавая дамочка, работавшая администратором в гостинице для моряков, поясняя суду некоторые обстоятельства дела, возмущалась действиями отца детей. Мужчина создал новую семью, переехал в другой город, был хорошо устроен на работе и убеждал суд, что детей надо передать ему и его новой супруге на воспитание, так как его бывшая супруга злоупотребляет спиртными напитками и негуманна по отношению к детям и якобы имели места факты рукоприкладства. Бабушка негодовала, сыпала чуть ли не проклятиями в адрес истца и убеждала суд, что этот «подлец» просто не хочет платить алименты на двоих детей, поэтому и затеял «чехарду», как она выразилась.

Судья, делавший пометки для будущего решения на листе бумаги, удивленно поднял брови и переспросил:

– Что вы подразумеваете под этим словом, свидетель?

– Где? – Бабушка огляделась.

– Не «где», а «чехарда».

– А, ну даете, товарищ судья, полная «чехарда» и есть. И я не про – … подр… не продразумеваю. Вы что, классиков не учили?

– Каких классиков, кто не учил, свидетель, вы о чем? – даже слегка опешил председательствующий.

– Как о чем? А Маркса-Энгельса не учили в школе, что ли? Как они нам говорили – «битие определяет сознание!».

Один из народных заседателей – бывший военный – сурово взглянул на «манифестантку», явно не одобряя столь вольного обращения с заветами основоположников научного коммунизма. Второй заседатель – милая интеллигентная женщина – преподаватель института, прикрыла ладонью рот, чтобы не было видно улыбки.

– Вот! Все слышали? Оказывается, Маркс вместе с Энгельсом нас учили, что «битие» определяет сознание? Похоже, что ваше сознание именно битие и определяет, не более того. А ведь классики об этом действительно писали, только они утверждали, что бытие́ определяет сознание! – Подчеркнув слово бытие́, Александр Борисович замолчал, но было видно, что он тоже готов рассмеяться, хотя обстановка самого процесса не очень-то располагала ни к веселью, ни к философии…

– Так я о том же и говорю, – битие и определяет сознание! Подумаешь, иногда даст детям подзатыльника или по попе веником шлепнет. Ребятишек обязательно надо поколачивать, я вам точно говорю.

Сама по себе знаю! От бития это самое сознание и мозги как раз и прочищаются!

Такая трансформация «бытия» и педагогический «пассаж» заставили рассмеяться многих присутствующих в зале суда. Мы с Агнешкой, как раз перед практикой сдавшие на «отлично» экзамен по «научному коммунизму», просто улеглись на стол, за которым сидели. Засмеялся даже прокурор – довольно серьезный мужчина. Смеялся А. Б., смеялась сидевшая слева от него народный заседатель. Только военный строго поглядывал на веселившихся. Ему явно хотелось рявкнуть: «Смирно!» – но права командного голоса не было.

– Да, чего только не услышишь от граждан, когда они дают правдивые показания суду, – подытожил Александр Борисович. И уже другим голосом, посерьезнев, добавил: – Вернемся, собственно, к теме нашего исследования. – Это выражение – про «битие» – так и осталось нашей шуткой на долгие годы.

Когда спустя два дня наступил момент вынесения решения, мы гадали: что скажет суд? Шесть часов в совещательной комнате А. Б. вместе с заседателями готовил свой вердикт. С одной стороны, этот отец – такой удачливый, успешный и вроде бы пекущийся о детях шести и восьми лет. Девочку восьмилетнюю даже допрашивали в суде, выясняя, «с кем она хочет жить – с папой или мамой?». По закону такой «допрос» разрешался и адвокаты на этом очень настаивали.

Посмотришь на этого отца: чистенький, ухоженный, в перерывах дарящий детям какие-то игрушки, сладости и немного заискивающе заглядывающий в глаза. И характеристики у него были положительные, и каких-то свидетелей он приводил для подтверждения неблаговидного поведения бывшей супруги. А. Б. часто нам повторял: «Когда все так хорошо – это подозрительно». Бывшая жена худощавая, около 30 лет, небольшого росточка женщина. Бледное лицо с большими кругами под удивительно синими глазами, обкусанные губы и дрожащие руки, постоянно теребившие несвежий носовой платок, в который она и плакала, и сморкалась, дополняли весьма печальную картину. Ее рассказ о том, что она действительно начала работать в ночную смену, так как за это больше платят и ей можно что-то прикупить ребятам сладенького, вызвал вопрос у суда: «А что, разве отец не платит денег на содержание детей?» В ответ женщина в очередной раз расплакалась и сказала, что отец за лето и весну приезжал три раза, привез мальчику брючки, девочке – кофточку, несколько тетрадок и лимонад. «И это всё?» – поинтересовался Александр Борисович. «Да, всё», – почти прошептала ответчица. Видно было, что устала она очень, что трудно тянуть самой детишек и что ее дурковатая мамаша и ей житья не дает. И, похоже, что ребятишкам от матери тумаки достаются действительно… Но девочка хотела остаться с мамой, а мальчишка, получивший тут же, в зале суда от папаши большую машину и огромную шоколадку, видно было, что готов с ним ехать. По причине малолетства младшего суд не спрашивал о его желании, хотя отец и подзуживал: «Сынок, расскажи дядям и тетям, как мама пьет водку с другими дядями дома и вас бьет». «Полный придурок, – переглянулись мы с Агнией. – Ну, надо же так мучить ребенка… да при огромном скоплении людей».

А истец на вопрос суда: «Почему вы уклоняетесь от уплаты алиментов на детей?» – сообщил, что он нарочно не дает ей денег, а то она их пропьет со своими собутыльниками». Мрачная история чужой трагедии. Больно, стыдно, неприятно. Многое непонятно. Чаша весов наша колебалась время от времени то в одну, то в другую сторону.

Решения ждали все. Мы обсуждали детали процесса, но не могли предположить, в чью пользу все-таки решится дело. Понятно, что это будет позиция А. Б., а заседатели, скорее всего, «прокивают» вслед за ним.

Люди столпились в судебном коридоре в таком количестве, что нечем было дышать. «Пойдем на улицу», – предложила Агнешка. «А вдруг пропустим оглашение?» – заволновалась я. «Да, ну, пропустим, как же! Двери открыты, и мы увидим, как народ двинется в зал!»

У дверного проема стояла «исследовательница» трудов классиков марксизма и обмахивалась широкополой соломенной шляпой в разноцветных бантиках. «Идите, студэнточки, – с ударением на «э», жеманно протянула она, – заглотните летнего воздуха и нам принесите!» Мы чуть не прыснули от смеха – уж очень комично все это выглядело. «А я не могу отойти с этого поста. Жду гражданина судью». «Рановато вам еще называть его гражданином, приговор пока что вам не выносят», – подумала я.

На улице хоть и было жарко, ветер с моря доносил прохладу. «Хорошо бы купальники надеть – и на пляж!» – почти пропела моя подруга. «А решение как же? Вот после него отпросимся у Борисыча и побежим, благо, минут десять – и вот оно, море!» Только успела я это произнести, как толпа в коридоре заволновалась, зашевелилась и властный голос Александра Борисовича произнес: «Освободите проход! Посторонних прошу покинуть помещение!» «Ох, достанется сегодня «на орехи» секретарю Вере – это ж ее прямая обязанность – организовать свободное движение состава суда в зал заседаний. Вероятно, Вера где-то в канцелярии задержалась с бумагами и на звонок судьи из совещательной комнаты не успела среагировать» – все это мелькнуло в голове, и я, заходя в зал, услышала ее запыхавшийся голос: «Прошу встать, суд идет!»

Зал набился битком – какие-то пенсионерки из соседних домов, опрятно одетые, приходившие в суд, как в кино, непонятного вида мужчины и множество участвовавших в слушании дела людей. От волнения, неизвестности и жары пересохло в горле. И даже ноги дрожали. «Нет, на пляж сегодня лучше не идти», – подумалось мне.

«Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики, заслушав… установил… суд решил…» Александр Борисович сделал паузу, посмотрел со своего возвышения на присутствующих в зале, глотнул воды из стакана, стоящего на судейском столе, и продолжил: «…решил – такому-то в иске о передаче детей на воспитание отказать. Детей передать на воспитание матери… Истца обязать регулярно выплачивать алименты в размере одной третьей части всех видов заработка на содержание детей шести и восьми лет до их совершеннолетия. В иске об освобождении от уплаты алиментов истцу отказать».

Сначала тишина замерла в воздухе, а потом все пришли в движение, зашумели.

– Все понятно? – дочитав текст, обратился председательствующий к матери детей. – Послушайте, возьмитесь за себя! Дети у вас хорошие, профессия есть. Измените образ жизни, чтоб не пришлось снова к вашей истории возвращаться. Вы молодая – все у вас наладится. Пообещайте, что возьметесь за ум!

Женщина опять плакала и, утирая слезы, кивнула, опустив голову.

– Договорились? – переспросил Петров.

– Договорились, – еле слышно прошептала она, глотая слезы.

В это время из коридора донеслось громогласное:

– Я говорила вам, что мы с Марксом заодно – точно битие и есть битие. Поколотил-таки судья этого паршивца папашу, показал ему дулю с маком и кузькину мать. Маркс всегда прав! – Комментарий довольной бабушки слышен был, вероятно, даже на улице.

– «Кузькину мать» – это Хрущев показывал американцам, когда стучал башмаком по трибуне, а не судья, – так же громко возразил ей кто-то в коридоре.

– Ну, я и говорю – дулю с маком! – не унималась дамочка.

Мы вышли из зала. Напряжение нескольких дней, неожиданность вынесенного решения и ощущение тяжести юридической профессии – все это одновременно как будто вытолкнуло нас на улицу. Захотелось сбросить с себя, забыть и даже смыть неприятные впечатления и освободиться от эмоций.

Оказалось, что рабочий день подошел к концу, отпрашиваться не надо, и мы, попрощавшись с нашим наставником, направились к морю. Весь путь туда конечно же прошел в обсуждении решения – почему он встал на ее сторону? Я помнила, как А. Б. произнес как-то вне этого процесса: «Дети должны жить с матерью!»

На пляже оказалось множество знакомых, обрадовавшихся нашему появлению и уже успевших изрядно «поджариться» на солнышке.

– Вы что такие тихие сегодня?

– Слушали тяжелое дело, – только и проговорила я.

– А-а, – уважительно и понимающе протянул кто-то. – Значит, у вас должен быть заслуженный отдых…

Глава 5

«Снимите бриллианты!»

Две недели практики у Петрова подходили к концу. Мы приобрели какие-то навыки, получили представление о судебной деятельности и, возможно, даже оказались в чем-то полезными. Предстояло составить отчеты по итогам, получить от руководителя автограф и характеристику о нашей «распрекрасной» трудовой деятельности. А потом – поездка втроем на турбазу в изумительно красивом месте на берегу озера, остававшегося теплым круглый год. Путевки уже выделили в студенческом профкоме, надо было немножко доплатить за них и – отдых в раю обеспечен. Путевок было только две, но мы разделили дни пребывания на троих, и двухнедельные заслуженные каникулы маячили впереди. Я прикидывала, что завершу вязание розово-сиреневой кофточки к новому учебному году, и предвкушала радость от чтения новой книги из серии ЖЗЛ о философе Сен-Симоне, которую мама недавно достала для меня. Подруги уже давно привыкли к подобному чтению, знали, что меня это интересует, и любили при случае «козырнуть»: «А у нас Леля, знаете ли, в школе читала труды генетика Дубинина, физика Энрико Ферми, повествование о великом астрономе Кеплере, об американском президенте Франклине Делано Рузвельте, – произнося это имя так же, как называла его я, когда рассказывала подругам какие-то истории из жизни легендарного политика, четырежды избиравшегося на пост президента США. – Еще в школе она читала книги психолога Владимира Леви, в девятом классе – труды римского историка Тацита, жившего две тысячи лет назад. Там только сносок по полстраницы на каждом листе. После этого создала в школе исторический клуб «Прометей» и ее очень приглашали в университет на истфак два профессора, несколько раз побывавшие на заседании этого клуба».

После таких «воспеваний» у собеседника, если он это дослушивал, округлялись глаза, а у некоторых делались «квадратными». Чаще всего «театр» устраивался перед лицами мужского пола, приходившими в полное замешательство. После такого представления у них наверняка складывалось впечатление, что ни с какого боку ко мне не подъедешь. Хохоту было!.. Подходить ко мне многие не решались. Эту же информацию обо мне Агния изложила при первом же случае и Александру Борисовичу. Он внимательно посмотрел на меня и произнес с ударением на первом слове: «Папина дочка!» Папа был известным человеком в юридических кругах.

Но просто так выслушивать эти панегирики было неудобно, и я тут же добавляла: «А вот у Агнии значок «Турист СССР» за походы самой высокой сложности, занимается «Охотой на лис», велосипедным спортом, гимнастикой, и еще она чудесно рисует». В общем, петушка и кукух, то есть кукушка с петухом. А про Маришку мы при этом рассказывали, как она ловко мастерит из любых материалов поделки, украшения, и даже хотела поехать учиться в Институте прикладных искусств. Надо заметить, что никто ничего не привирал в своих рассказах. Все было чистой правдой.

Так вот, я раздумывала о приятных занятиях и о том, что можно прикупить себе на полученную премию. Мы с Агнией получили заслуженную «награду» перед самой практикой. История была довольно примечательная. С первого курса мы выпускали факультетскую стенгазету «Гуманитарий». (Сколько десятков их мы «создали» потом в жизни, и не сосчитать. Ко всем праздникам, по специальным поводам.) Нас отпускали с лекций, предоставляли отдельный кабинет, и мы неделю или больше творили. Воистину волшебные часы! За мной было содержание, но все темы обсуждались сообща. Агнешка – «живописала». Только появившиеся тогда акриловые краски, восхитительные рисунки, точные линии делали газету яркой, жизнерадостной. Мне доверяли фон. Гуашь чуть разводили водой, и я, обмакивая ватку в краску, воссоздавала то голубое небо, то алые знамена по контурам, которые были Агнией заранее нанесены. Она хвалила мое усердие и старательное «приобщение» к искусству художника-оформителя. Приближался великий праздник – 30-летие Победы. Впервые этот день был объявлен нерабочим, он стал красным днем календаря. Задача была – сделать что-то особенное. Месяц, не меньше, мы трудились – девять листов ватмана, склеенные вместе, составляли этот шедевр. На двух листах – памятник Матери-Родине на Мамаевом кургане, мемориалы Пискаревского кладбища в Ленинграде и Хатыни, мастерски изображенные Агнией. Вдоль всех листов шли георгиевские ленточки и другая символика военных лет. Тогда еще были живы преподаватели, ушедшие на фронт молодыми ребятами и хлебнувшие там сполна военной жизни. Я ходила к каждому из них, брала интервью и просила хотя бы одну фотографию военного времени. И люди откликались, несли хрупкие снимки, пожелтевшие и потрескавшиеся. Еще не было никаких копировальных аппаратов и в газете были подлинные образцы искусства военных фотографов. На ватманском листе делались угловые прорези, фото вставлялось в них, а с обратной стороны подклеивалось подобие конверта для закрепления и большей сохранности, так как эти драгоценные кадры надо было вернуть потом хозяевам. Все брали под личную ответственность! Часть интервью я писала от руки, часть печатала на машинке, как будто это фронтовые письма или заметки во фронтовой газете. Некоторые листки мы свернули фронтовыми треугольниками и приклеили к газете – их надо было развернуть, чтобы прочесть. Некоторые обуглили, специально опалив края бумаги над пламенем, и получилось настолько подлинно, что слезы выступали на глазах. Конечно, нашлось много места для фронтовых стихов. Поэзию мы обе любили, и я писала от руки или печатала известные и не очень – строки военной поры. Листок прикреплялся к ватману только верхней стороной и свободно висел, как в отрывном календаре. Был прикреплен открытый конверт с надписью «полевая почта», и каждый мог положить туда свое послание. Когда газету развесили вдоль стены коридора, на нашем этаже образовалось столпотворение. Люди постоянно подходили, читали. Кто-то вытирал слезы. Впечатление было потрясающие. Конечно, талантливая яркая живопись сделала свое дело. Ватман мы склеили по длинной стороне.