- -
- 100%
- +
Арсену Авакову с благодарностью за помощь и поддержку
Глава 1
Внутреннюю границу они пересекли неожиданно легко. Почти без шума. Почти. В конце концов, никто этого придурка из Вспомогательной службы не заставлял хвататься за пистолет. Пока он просто тупо смотрел на три ствола, все еще могло для него пройти относительно просто. Ну, там, получил бы по голове, максимум – легкое сотрясение. Николка гарантировал, что умеет бить аккуратно, но сильно, и у Евсеича не было причин ему не верить.
Умом Николка за неделю знакомства поразить Евсеича не смог, а вот своими физическими данными… И еще тем, что умел соизмерять свои усилия с необходимостью. Движения у него были точными и рациональными.
Когда охранник потянулся к кобуре, Николка шагнул вперед и плавно, словно боясь испугать того резким движением, провел своим ножом охраннику по горлу. И успел подхватить падающее тело. И плавно, словно оно ничего не весило, положил тело на пол коридора. И только после этого оглянулся на Евсеича, чуть виновато пожал плечами.
А хрен тут виноватиться, подумал Евсеич. Если этому покойнику из Вспомогательной службы захотелось погеройствовать, если он решил, что тарелка похлебки за прислуживание Братьям достаточный повод, чтобы убить или быть убитым… Туда ему и дорога.
Всем им, уродам, туда дорога.
А им, Евсеичу, Николке и Ржавому, дорога через Ничью землю и Внешнюю границу. Там через лес еще сотню километров и…
Что будет потом, Евсеич старался не думать. Знал, что там может начаться всякое, мысленно готовился к этому, но старался об этом не думать. Искоса поглядывал на подельников и молчал.
Те тоже молчали.
Да и что разговаривать? Нужно идти, внимательно глядя под ноги и не упуская из виду рук приятелей. И старательно держа свои руки подальше от оружия. В принципе…
В принципе, пока они не дойдут до места, стрелять друг другу в спины и резать горла смысла нет. Как сказал перед самым началом похода Ржавый, экономически невыгодно.
Вьюк у каждого получился тяжеленный, килограммов по семьдесят, ничего больше на спину взвалить не получится. Замочить приятеля – потерять все, что тот на себе тащил. А это, считай, семьдесят килограммов денег. А то и больше, намного больше, если в лоснящихся черных пакетах, извлеченных из хранилища, действительно то, ради чего они собственно и пошли.
Тогда у них в мешках – чистое золото или даже по семьдесят килограммов бриллиантов. Свободно.
На первом и единственном привале Николка потискал один из пакетов, прижавшись к нему ухом.
– Скрипит, – радостным шепотом сообщил Николка. – Скрипит, падла!
– Или там Зеленая крошка, – с невозмутимым видом сказал Ржавый.
Николка насупился и спрятал пакет обратно в тюк.
Привал они сделали, отойдя километров десять от Внешней границы. Очень хотелось двигаться без остановок, но стимуляторы тоже нужно было принимать с паузами. Рывок, сутки работы на пределе, потом обязательно пауза. Хотя бы часов десять.
Евсеичу довелось видеть человека, принявшего две дозы стимулятора подряд. Всего две дозы без паузы.
…Пустые глаза, дергающаяся голова и слюна, бегущая бесконечной струйкой из уголка рта…
Экскурсия в клинику произвела должное впечатление, экспериментировать не хотелось совершенно.
Десять часов ночевки длились, казалось, бесконечно, боль распирала мышцы изнутри так, что кожа чуть ли не лопалась от напряжения.
Они лежали вокруг термобрикета, под маскировочной пленкой, и молчали.
Через десять часов, опять-таки не обменявшись ни словом, собрали вещи, аккуратно свернули, положили внутрь свертка капсулу и зарыли все в песок под камнем. Глубоко зарыли, метра на полтора, хотя, как говорил заказчик, можно было просто присыпать землей. Капсула вещи не сжигала, выдавая место жаром, а просто разлагала. В пыль, в молекулы, в атомы… Как именно? А хрен его знает. И знать даже неинтересно.
Достаточно нажать на еле заметную кнопку на конце капсулы и провернуть утолщенную ее часть, пока капсула не начнет мелко бесшумно вибрировать. И все.
Дочка говорила Евсеичу как-то, что такие вот штуки решали проблему утилизации мусора. В смысле могли решить, если кто-то стал бы их тратить на подобную фигню.
Евсеич о таком раньше только слышал, и, когда перед рейдом ему вручили ярко-зеленую палочку размером с палец, мелькнула мысль, скользнула где-то там, глубоко в мозгу, что слишком уж все получается затратным, что от продажи одного только снаряжения он мог получить столько, что потом всю жизнь можно было спокойно сосуществовать.
Не жить, сейчас так говорить было немодно, сейчас молодняк и, блин, богема выражались именно так – сосуществовать. Типа – политкорректно, в рамках Соглашения и в русле политики Братского Сосуществования. Он Машку несколько раз одергивал, а потом и сам привык. Вот как в начале девяностых неожиданно прицепились ко всем идиотские фразочки-паразиты «как бы» и «на самом деле»… Я на самом деле как бы, думаю… блин… Так и это «сосуществовать» вкупе с десятками, а то и сотнями новых слов и словечек влезло в обычную, нормальную речь…
И тут тоже ничего не поделаешь.
Сразу после Встречи вообще казалось, что все будет новым. Или, если уж совсем быть точным, вначале казалось, что все – все! – закончилось. А потом уже показалось, что все – все! – изменится.
И там, и там ошибочка вышла. Блин. Ошибка.
Лес прямо от опушки пошел тяжелый, с густым, перепутанным подлеском. Вначале вперед выдвинулся Николка. Потом, километров через тридцать, тропу топтал Евсеич, а потом уж и Ржавый. По походке напряженной, по неровному дыханию Ржавого Евсеич понимал, что очень неприятно тому перед самым финишем подставляться под удар, но жребий они бросали еще перед стартом и назад отрабатывать было поздно.
Стимулятор стимулятором, но усталость все-таки брала свое.
Наверное, поэтому Евсеич сразу и не понял, что произошло.
Тюк Ржавого, маячивший впереди столько километров, вдруг замер, оказался перед самым лицом Евсеича.
– Твою мать, – пробормотал Евсеич.
Ржавый стоял, его тюк перекрывал обзор, обойти справа или слева не давали переплетенные ветки колючего желто-красного кустарника.
– Что там? – тихо спросил Николка сзади.
– Что там? – похлопал Евсеич ладонью по тюку Ржавого.
Тюк чуть качнулся, что-то стукнуло впереди, будто камень упал на землю. Рука Евсеича легла на рукоять пистолета.
Ржавый шагнул вперед, еще раз – и отступил в сторону, открывая Евсеичу путь. И открывая заодно обзор.
Поляна. Небольшая, метров двадцать в диаметре. Деревья и кусты, обступившие ее, слились в пеструю стену, как бывает в ухоженных парках. Или, наверное, в джунглях. Солнце, стоявшее почти в зените, ярко освещало поляну с дубом посередине и человека, стоявшего перед деревом.
Человек улыбнулся дружелюбно, помахал левой рукой Евсеичу. Правой он махать не мог, в правой человек держал оружие.
Евсеич такую пушку видел только в кино. Киношники очень любили вручать ее главным кинозлодеям на момент финальной разборки. Очень уж здорово выходило разваливать из нее дома, бронетехнику и космические корабли, если действие фильма происходило в космосе.
В учебном фильме, который Евсеич смотрел перед рейдом, это самое оружие под названием «блеск» вело себя ничуть не хуже киношного.
Например, человек с «блеском» мог совершенно спокойно уложить всех троих одним выстрелом на тропе, а не предлагать добровольно разоружиться. Вон, оружие Ржавого лежало в траве. И туда же неизвестный человек с «блеском» жестом предлагал Евсеичу отправить и его, Евсеича, пистолет.
И что самое неприятное – выбора не было. Обидно, противно, неприятно, но не было выбора. С тюком на спине особо не попрыгаешь, лямки сковывают движения рук, бежать…
Справа-слева – кусты, сзади на тропе – Николка, который наверняка сейчас матерится сквозь зубы и пытается сообразить, чего там эти козлы остановились.
Какого черта этот незнакомец вообще решил их разоружать? Мог просто выстрелить. Как там говорил диктор в учебном фильме? Что-то насчет глубины поражения…
Евсеич осторожно потянулся к своей кобуре, пальцем, аккуратно, расстегнул. И смотрел неотрывно в глаза незнакомцу.
Мне нечего скрывать. Мне приказали разоружиться – я разоружаюсь. Что мне там светит за кражу с территории Братьев? Пять лет? Фигня. Что я, пять лет не потерплю? А потом снова двинусь на Территорию. У меня выхода нет. А что убили того мужичка возле хранилища, так он сам виноват. Сам.
На Территориях людские законы не работают. А Братья… Братья в наши разборки не полезут. Им это неинтересно. Они…
Двумя пальцами Евсеич вынул пистолет из кобуры, поднял перед собой и уронил в траву.
Вот. Пожалуйста. И улыбка у тебя, мужик, добротная, настоящая, почти настоящая… Что-то в ней не так, что-то не дает ей стать совсем уж искренней… Может, пистолет в руке? Или…
Нормальный такой себе мужик, всего лет тридцать на вид. Вот пальчиком аккуратно поманил к себе и указал направление – влево от тропинки. Ржавого, значит, вправо, а Евсеича – влево. А Николку – посередине.
Евсеич сделал три шага вперед и один шаг влево.
Николка выматерился.
Евсеич продолжал смотреть в лицо незнакомцу, на лирику в исполнении Николки не отвлекаясь.
– Здравствуй, – сказал незнакомец. – Предлагаю в качестве демонстрации доброй воли и желания просто поговорить аккуратно, то есть без рывков и злого умысла, положить свое оружие туда, где лежит оружие твоих приятелей. И тебе за это ничего не будет. Присоединяйся.
Николка прошел вперед, на поляну и встал между Евсеичем и Ржавым, плечом к плечу.
– Вот мы все и в сборе, – констатировал мужик. – Теперь я предлагаю вам всем медленно отстегнуть лямки, освободиться от поклажи…
– И самим себе «браслеты» надеть? – спросил Ржавый.
– Можете друг другу. – Улыбка мужика стала чуть шире.
Он достал из кармана три пары одноразовых пластиковых наручников.
И все-таки что-то в его лице было не так. Не в улыбке, понял Евсеич, а в лице. Во всем лице. Или в какой-то его черте.
Николка матерится, не переставая, Ржавый дергает заевшую застежку на лямке, а Евсеич смотрит в лицо этому уроду… Уроду.
Ржавый с хрустом уронил свой тюк назад, в кусты. Застонал, выпрямляя спину.
Николка сбросил тюк легко, словно и не тащил его Бог знает сколько. Но материться не перестал. И ведь сколько времени не использовал такого словарного богатства! Евсеич даже не подозревал, что Николка может так затейливо выражаться.
И напрасно мужик так уверенно держится.
Вот сейчас двое из трех уже не обременены поклажей, могут двигаться, могут какой-нибудь фокус выкинуть. Они стали гораздо опаснее, чем две минуты назад. То, что они бросили оружие, еще ничего не значит.
Вот Евсеич, например, не то чтобы готовился к такой вот встрече, но на всякий случай имел запасной вариант… Для Николки и Ржавого какая, блин, разница, в кого стрелять – в своего знакомца или вот в этого урода…
Первым все-таки выстрелил Николка. Евсеич так убедительно демонстрировал свою покорность, что отвлекся и не заметил, откуда Николка достал оружие. Может, из рукава. Ржавый свой запасной пистолет рванул из-за спины, из-за воротника. И тоже выстрелил, с запозданием, может, в полсекунды.
Но – с запозданием.
Николка, кстати, тоже не попал. Мужик оказался прытким. Вот только стоял прямо перед ними, а потом вдруг исчез, отлетел за дерево. Дерево приняло в себя три из четырех пуль. Что ему станется, дереву.
Ржавый метнулся вправо вдоль кустов. Николка – влево. И каким бы шустрым ни был их противник, спрятаться за одним деревом сразу от двух смекалистых парней он не сможет.
Урод.
– Не стрелять! – Евсеич с удивлением понял, что кричит он сам, что уже успел освободиться от своего тюка, выхватить пистолет и даже прицелиться в спину Николке. – Не трогайте его!
Николка выстрелил, пуля отщепила кусок коры. Ржавый прыгнул вперед, как в воду, держа пистолет в вытянутой руке…
Выстрелил Евсеич. Пуля ударила Ржавого в голову. Потом Евсеич выстрелил в Николку. Два раза. И еще раз в воздух, в ярко-голубое небо, опрокидываясь на спину, сбитый с ног ответным выстрелом. Не зря Евсеич считал Николку самым опасным из пары своих подельников. Не зря.
Получив две пули в грудь, Николка все-таки успел выстрелить в ответ. Успел. А сообразить, придурок, не успел.
– Не стреляй… – попытался крикнуть Евсеич.
Прохрипел. Вытолкнул из себя слова, словно сгусток боли. Нельзя стрелять. В этого, в урода… Нельзя. Лучше уж в него, в Леонида Евсеича Быстрова, бывшего офицера и бывшего… во всем – бывшего.
А в урода… нельзя.
Евсеич шептал это, пытаясь перевернуться на живот, чтобы доползти, попытаться добраться до Николки, остановить его… Нельзя убивать. Друг друга можно… а его – нельзя.
И чей-то голос над самой головой:
– Не дергайся, лежи… да не дергайся ты, дай перевяжу, дай перевяжу…
Боль стала затихать… Или это Евсеичу показалось? Он просто скользнул в беспамятство, как в темную воду, без всплеска, как его когда-то учили.
Обязательно без всплеска и не оставляя кругов на воде.
Стреляли. Майор мельком глянул на топографический монитор. Три километра к югу. Майор выругался. Звук они засекли, а вот кто в кого стрелял… Майор хлопнул оператора-два по плечу. Тот, не оборачиваясь, поднял большой палец.
Через секунду два микроплана вынырнули из контейнера и ушли на север над самыми вершинами деревьев.
Майор достал из тубуса и раскатал обзорный монитор, придавил его коленом к земле, чтобы края не заворачивались. Оператор-один бросил на угол монитора запасной адаптер, оглянулся вокруг, подыскивая еще что-то тяжелое, но майор отмахнулся.
Микропланы шли стереопарой, картинка была четкой, казалось, что в земле прорублено окно, под которым течет буро-зеленая, с желто-красными вкраплениями масса.
Майор провел пальцем по краю монитора, выводя вспомогательный экран в левый верхний угол. Три контрольные станции дали направления, линии пересеклись над полянкой.
Микропланы уменьшили скорость и поднялись чуть выше.
Круглая поляна медленно выползла из-под нижнего края монитора. Остановилась в центре.
Ярко-зеленая трава, тюки, четыре тела. Четыре.
Майор сплюнул. Оператор-один провел перчаткой над монитором, добавляя четкости.
Лицом вниз, вытянувшись, лежит… От курсора возле тела потекла строчка текстового сообщения. Ржевский Вениамин Викторович, тридцати восьми лет, холост. Силуэт на мониторе обведен красным. Мертв. Цифры рядом с телом указывают на время смерти. Только что. С погрешностью плюс-минус пять минут.
Второй покойник – Николай Андреевич Ахтырцев, тридцать лет, холост. И даже сирота. Разница во времени смерти… Фигня. Двадцать – двадцать пять секунд. Можно списать на погрешность измерения.
Красная линия подрагивает, реагируя на то, что кровь растекается. Монитор тоже не всемогущ. Монитор такие вещи запросто может воспринять как признаки жизни.
А тут еще и ветер. Микропланы сносит, приходится корректировать положение, картинка подрагивает, и это злит майора. Он не может рассмотреть четвертого. С третьим – понятно. Третий – Леонид Евсеич Быстров, сорок восемь лет, женат… разведен. Имеет дочь. Какого хрена его понесло на Территорию?
Кто же четвертый? Монитор не опознает.
– Вниз, – приказал майор.
– Заметит, – предупредил оператор-два.
– Вниз, – повторил майор и посмотрел на оператора-один.
Тот кивнул, глянул на экран своего пульта и показал четыре пальца. Группа будет на поляне через четыре минуты, теперь заметит неопознанный микропланы или нет – без разницы. Абсолютно.
Края поляны ушли за пределы монитора, теперь – только Быстров, лежащий на спине, и склонившийся над ним…
Да кто же ты, подумал майор. Откуда ты взялся? Тебя там не должно быть. И не может быть. Периметр уже сутки отслеживает живые объекты от трех килограммов и выше. И не было никого, кроме двух оленей и стаи чужекрыс.
Неизвестный накладывал повязку Быстрову. Старается, не поднимая головы.
– Микрофон, – приказал майор, и оператор-два улыбнулся.
Этот фокус они придумали вдвоем, когда брали мародеров на Северных территориях. Микроплан бесшумно опускается почти к самой голове объекта, потом включается на полную громкость псевдодинамик…
– Как пройти в библиотеку? – спросил майор.
Объект на этот раз не дернулся, не подпрыгнул от неожиданности. Объект, не торопясь, повернул голову, улыбнулся прямо в камеру и помахал рукой.
– Мать твою, – тяжело выдохнул майор, забыв о микрофоне и псевдодинамике.
– Я тебя тоже рад видеть, Котяра, – сказал объект. – Я так полагаю, что твоя группа будет здесь через пару минут? Останови, а то я обижусь.
– Гриф, что ты там делаешь? – спросил майор.
Оператор-один дал группе захвата отбой. Поэтому старший группы, прежде чем выбраться на открытое пространство, негромко кашлянул. Не получив ответа, кашлянул громче, стараясь не смотреть в сторону своих подчиненных.
– Простудился, служивый? – спросил Гриф. – Опасная у вас работа: простуды, комары, поносы от служебного рвения.
Кто-то из бойцов явственно хихикнул.
Старший группы медленно втянул воздух, медленно выдохнул. Еще раз вдохнул.
– Ты бы шел восвояси, – посоветовал Гриф.
Картинка с микропланов шла фоном на лицевой щиток шлема, и старшему группы было хорошо видно, что Гриф вытер руки, достал из кармана флягу, медленно отвинтил крышечку. Отхлебнул.
– Ты меня не понял, – сказал Гриф, глядя перед собой. – Тогда слушай внимательно и официально. Я, свободный агент, позывной «Гриф», номер лицензии три нуля пять, официально заявляю, что нахожусь под защитой пункта три, раздела пятнадцать Закона о Добрососедстве. Попытку приблизиться без моего согласия ко мне или к чему-либо на этой поляне буду рассматривать как прямое нарушение данного закона, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Например, непосредственным обращением в Консультационный Совет при Совете Безопасности Организации Объединенных Наций… Ты вообще знаешь, служивый, кто у меня Гарант? Дай бог тебе не узнать, кто у меня Гарант…
Из-за деревьев внезапно вынырнул вертолет и завис над поляной, со свистом загребая лопастями. Ветер ударил по деревьям и кустарнику, срывая листья. Автоматически включился аудиофильтр на шлеме старшего группы.
– Я выразился недостаточно ясно? – спросил, не повышая голоса, Гриф.
Глаза он прикрыл правой рукой, левой – придерживал повязку на груди раненого.
– Мне нужно с тобой поговорить, – сказал майор в микрофон. – Я…
– Если ты снизишься еще на метр, я буду иметь полное право…
Странный это был разговор – голос майора, усиленный псевдодинамиком, и тихий, усталый голос Грифа.
– Я знаю твои права. И знаю, что Братья тебя… – Майор оглянулся на пилота, сидевшего рядом.
Пилот сделал вид, что ничего не услышал. О Братьях нельзя вот так, резко. О Братьях нужно говорить с чувством благодарности. А государственным служащим можно даже добавлять в свои слова немного гордости за сопричастность. Хорошо еще, что статус операции позволял не вести запись переговоров и не ретранслировать их на оперативный пульт.
– Стервятник… – пробормотал майор, не выключая микрофона. – Сволочь жадная. Убийца.
Пилот не возражал. Тут майор прав. Братья, конечно, Братьями, но зарабатывать себе на жизнь таким вот образом… На своих, на людях… Другое дело они, Патруль… Им приходится копаться в дерьме и крови, но не ради личного обогащения, а ради Родины и всего человечества…
Получилось неплохо, мысленно одобрил себя пилот, почти как у Инструктора. Еще немного – и сам поверишь в то, что говоришь. Противно, конечно, словно навоз языком по нёбу растираешь, но те, кто не научился это делать…
– Я могу, между прочим, применить Пункт о Блокаде. – Майору удалось сделать свой голос почти спокойным. – Или мы поговорим…
– Применяй, – разрешил Гриф. – И не забудь еще применить пункты о дальней, информационной, биологической и гуманитарной блокаде. Тут будет чем заняться всему вашему управлению… Да и смежникам, я думаю… Ты видел, во что тут превратился подлесок? Вот пройдетесь, уничтожая внеэкологическую растительность… Прополочкой давно занимался? Это вы забыли о Санитарном соглашении, а общественность – она помнит. Ее, общественность, не обманешь. Ага? Кстати, в качестве моего добровольного вклада в дело борьбы за родную природу сообщаю, что стая чужекрыс в десять голов погнала двух оленей на юго-восток. И если все у них, чужекрыс, сложится хорошо, то выгонят они оленей прямиком к Речинску. И вполне могут обнаружить, слегка перекусив оленями, что на улицах городка еды куда больше, чем в лесу. И еда эта бегает гораздо медленнее, чем олени.
Майор скрипнул зубами. И не в чужекрысах дело, на них он вчера навел биологический патруль. Дело в том, что Гриф появился не там, не в то время и совершенно, что самое обидное, неуязвимым.
Приткнул где-то на ветке камеру и качает картинку прямо в Сеть, если не в Совет непосредственно. Только тронь свободного агента, Братья даже обидеться не успеют – Инструкторы размажут майора по ковру, чтобы только мог Гриф свободно выполнять свою важную функцию в деле Сближения и Сосуществования.
Стервятник.
– Группе – отход, – скомандовал майор так, чтобы услышал и Гриф.
Вертолет рывком ушел в сторону, ветер разом стих, оставив кружащиеся над поляной листья и один микроплан. Микроплан сделал круг над поляной, зависая над телами и тюками. Подплыл к самому лицу Грифа.
Над несущей мембраной появилась паутинка псевдодинамика, вздрогнула.
– Напрасно ты это, Гриф, – тихо сказал микроплан, почти прошептал голосом майора. – Проблемы могут быть… А если вдруг еще встретимся?
– Напрасно ты это, Котяра, – сказал Гриф. – А если кто глянет в памяти микроплана? Прямая угроза…
– Какого микроплана? – удивился голос майора.
Микроплан качнулся, убирая псевдодинамик, поднялся вверх метров на пятьдесят, а потом стремительно спикировал вниз, к стволу дерева.
Шлепок, брызги зеленоватой жидкости ударили Грифа в лицо. Как плевок. Гриф утерся рукавом. Застонал раненый.
– Что? – спросил Гриф.
– Что? – спросил голос из клубящейся тьмы. – Не дергайся, – сказал голос. – Больно будет. Ты же на стимуляторе…
– На… – прошептал Евсеич, – на стимуляторе.
А это значило, понимал Евсеич, что на обезболивание можно не рассчитывать… И еще много на что рассчитывать не приходится. Организм продолжал работать на пределе. Ускоренный обмен веществ и тому подобное… Евсеич застонал. Тому подобное…
Обостренные чувства, например. Боль… Отчаяние… Бессилие…
Боль огненным цветком полыхнула в груди, роняя семена по всему телу, в каждую клеточку… Быстро прорастающие семена.
– Я попробую дать еще одну дозу, – сказал голос. – Но поможет минут на пять…
– Не… нужно… – выдохнул Евсеич. – Лучше… уж… так…
Это даже хорошо, что он не может видеть этого сердобольного урода. Не может осмотреть в его радужные глаза. В глаза, словно подернутые нефтяной пленкой. Только… Он все никак не может вспомнить, кто из Братьев имеет такие глаза… Глупо… Сразу сообразил, а вспомнить не может…
Боль выгнула его тело, выдавила из груди стон.
– Зачем ты стрелял в своих? – спросил голос.
Без акцента, обычный, человеческий голос…
– Братья… в вас нельзя… сволочи… не отдам… своих… не отдам… Машка… – По щеке потекла слеза, и Евсеич почувствовал, как ее аккуратно вытерли. – Братья…
– С чего ты взял? – спросил голос.
– Глаза… – Евсеич даже не удивился, что один из Братьев интересуется такими вот пустяками. – Гла… за.
– Дурак… – тихо произнес голос. – Дурак…
– Что? – Евсеич вздрогнул.
Перед его широко открытыми глазами плясали огненные шары, как тогда, десять лет назад, под Новороссийском.
…Они бежали к боксам, к технике. Почему-то решили, что нужно выводить технику… Он бежал вместе со всеми, до побеленной стены бокса оставалось всего метров двадцать, когда все вокруг вдруг полыхнуло… все: стены, асфальт, деревья, люди… Его только чудом не задело огненной волной, он даже и не прятался, не пытался Уйти – стоял потрясенно посреди этого ада и что-то кричал, зажав уши… Из дыма выскользнули огненные шары, с десяток, словно у шаровых молний была групповая экскурсия по территории воинской части… Ярко-оранжевые шары с любопытством тыкались во все, что оказывалось у них на пути, зажигая, превращая в клокочущую огненную пену…
– Почему? – спросил Евсеич.
– Я не Брат. – Голос стал звучать тише… или его звук терялся в шорохе, который заполнял все вокруг, заливал мозг Евсеича. – Глаза – это…