- -
- 100%
- +
Нет, не мог. Этот человек уже несколько часов мертв. Годунов просто проходил мимо, а испугался, потому что увидел меня и подумал, что я решу, будто убил он.
Я снова осветила лицо мертвого, мне во что бы то ни стало нужно было разрешить загадку: кто он такой и откуда я его знаю?
Да не знаю я его, совсем не знаю! А лицо знакомое мало ли почему? Может, когда-то стояли в одной очереди в магазине или ехали рядом в троллейбусе. Нужно звонить в милицию, а не разгадывать дурацкие загадки.
Я набрала номер дежурной части и отошла от скамейки. И тут поняла, что меня так взволновало: вовсе не то, что лицо убитого смутно знакомо, и не странная двусмысленная встреча с Годуновым. Я вдруг ясно увидела, что это убийство – пролог к той самой сенсации, которая мне представилась днем. Оно – первое в цепочке. Вот что произошло сегодня в три часа дня: не возвращение Алексея, а гибель этого смутно знакомого парня. И когда я это поняла, мне стало так легко, даже весело, и сразу же захотелось работать. Я проверила пленку в диктофоне и решила дождаться приезда милиции.
… Они приехали ровно через восемь минут – я засекла по часам. Тяжело, как-то устало и недовольно вывалились из машины, направились к скверику. Я рассказала все, как было, вернее, как сочла нужным рассказать: гуляла, случайно наткнулась на труп. О своих видениях и Годунове я, конечно, умолчала. Но зато предсказала – и на этом, черт знает почему, даже стала настаивать, – что убийство это серийное. Это только первая жертва, вещала я, будут еще и еще убийства, и в самом скором времени. В конце концов довела их своими пророчествами до того, что они не знали, как от меня отделаться.
После разговора с милицией настроение у меня улучшилось, головная боль почти прошла и возвращение домой перестало пугать. Об Алексее я больше не думала. Занимала меня сейчас только статья. Материала, конечно, маловато, но зато хоть отбавляй личных впечатлений. Я уже и название придумала, и первую фразу. Хотелось поскорее сесть за компьютер и начать работать…
И название, и первая фраза вылетели из головы, как только я вошла в подъезд. Страшно, отчаянно кричал Феликс. Я бросилась к лифту – к счастью, он оказался внизу и сразу открылся. Я не знала, что и думать, что могло так его напугать, что могло случиться. Нет, я знала, я знала. Алексей… Это все же он вернулся, а труп на скамейке – не имеющий ко мне отношения случай из чужой жизни. И я напрасно надеялась свалить на него свою собственную беду.
Но почему это беда? Я ведь так ждала его когда-то, так надеялась, что он вернется. И тогда, в Одессе, ждала, ни за что не хотела уезжать домой, и дома ждала, а когда умерла бабушка и я окончательно переселилась в эту квартиру, ожидание стало навязчивой идеей: именно здесь наша любовь облеклась в материальную форму, значит, именно сюда он и должен был возвратиться.
И вот возвратился. И напугал до полусмерти Феликса. И разрушил мою жизнь.
Лифт утробно взвыл и затрясся в самом конце пути – боже мой, неужели застрянет? Мигнула лампочка. Лифт сильно дернулся и открылся. Плач Феликса на секунду замер, потом разразился с новой силой. На площадке собралась толпа соседей. Все возмущенно что-то кричали, и только Василий Максимович, верхний сосед, выглядел озабоченным и расстроенным.
– Кирочка! – Он схватил меня за руку. – Я так волновался за вас, думал, что-то случилось. Феликс плачет, а вы не отзываетесь. Дверь хотел ломать. – Он кивнул на топорик, прислоненный к косяку.
Я ничего не ответила, молча стала открывать дверь, замок никак не давался. Феликс уже не выл, а жалобно-жалобно постанывал.
Но вот наконец дверь поддалась. Феликс вылетел пулей из квартиры и бросился ко мне.
– Ну что ты, мой дурачок, чего ты так испугался, малыш мой глупенький? – Я обняла теплое мохнатое тело своего девяностокилограммового малыша, вот так бы стоять и стоять и не заходить в квартиру, я ведь знаю, что тебя так напугало, я ведь сама этого боюсь нисколько не меньше. Но зайти все же придется.
Потом, после прогулки! Надо ведь выгулять Феликса. Мы погуляем, а потом и зайдем, вместе – вдвоем не так страшно, правда, малыш?
Я протянула руку, сняла поводок, не переступая порога, захлопнула дверь. Соседи все разошлись, кроме Василия Максимовича. Он стоял с озабоченным видом, покручивал в руке топорик и смотрел на нас с Феликсом с какой-то непонятной трагической нежностью.
– Гулять идете?
– Приходится! – Я развела руками, мол, идти на ночь глядя страшно не хочется, но что поделаешь, собачьи потребности.
Мы направились к лифту, Феликс опять принялся подвывать.
– Что это с ним сегодня? – Василий Максимович потрепал пса по загривку. – Может, у него что-нибудь болит?
Болит, еще как болит, душа его собачья болит: на лифте приехал Алеша.
– Не знаю. Завтра свожу к ветеринару.
Василий Максимович покивал все с таким же озабоченным видом.
– Вот что, давайте я вас провожу, а то уже поздно, мало ли что? Я так за вас, Кирочка, переволновался!
– Проводите. – Я улыбнулась соседу, мне приятна была его забота.
Открылся лифт. Феликс с тревогой на меня посмотрел: запах врага все еще не выветрился, неужели ты не чувствуешь? Чувствую, малыш, но пешком слишком долго, видишь, как я устала? Ну что ж, как хочешь, проскулил пес, тяжело вздохнул и вошел в лифт.
– Я спать ложился, а тут Феликс вдруг как завоет, – продолжал Василий Максимович, когда мы спустились и вышли во двор. – Он так жутко плакал! Звоню вам, а телефон не отвечает, спускаюсь вниз – а тут уже соседей полно, ну, думаю, точно, случилась беда.
– Беда случилась, только не со мной, – озабоченно, в тон ему сказала я. Нужно было срочно отвести подозрения от истинной причины нашего с Феликсом сумасшествия – мне почему-то казалось, что возвращение Алеши для всех очевидность, – и я поведала историю в скверике. И так увлеклась, и так опять ею прониклась, что сама поверила: труп на скамейке, этот чужой, не имеющий ко мне отношения труп, – истинная причина происходящего. – Вот увидите, – вдохновенно вещала я с интонациями пророка, – это только начало, только первая жертва.
– Сексуальный маньяк? – Василий Максимович брезгливо скривился.
– Не обязательно. И вообще, вряд ли. Нет, не похоже, что сексуальный, но… Может быть, религиозный маньяк или… Мало ли на чем человек может зациклиться! И потом, мне всегда казалось, что маньяк убивает только по одной причине: ему нравится убивать. А база, которую он подводит под свои убийства, – лишь оправдание перед самим собой, перед обществом, перед жертвой. Но главное, перед самим собой!
– Вы так думаете?
– Да уверена! Убийство ради убийства, наслаждение смертью, и больше ничего.
– Наслаждение смертью?
– Чужой смертью. Перед тобой человек, он ходит, думает, страдает, радуется – и тут раз: одним точным ударом в висок прекращаются все его мысли, страдания и радости. Труп на скамейке с неловко, неестественно поджатыми ногами – уже не человек. Вот она цель: сделать живого мертвым, единственная цель.
– Вы это так убежденно говорите, будто сами испытали нечто подобное. Мне даже страшновато стало. – Василий Максимович достал сигареты, закурил.
Я почувствовала, что тоже нестерпимо хочу курить. Вообще-то я давно пытаюсь бросить и уже достигла кое-каких успехов: выкуриваю не больше трех сигарет в день. Лимит на сегодня исчерпан, но… Курить хочется невыносимо. Я поколебалась еще немного и тоже достала сигареты.
– Но почему вы думаете, что этого парня убил маньяк?
– Да так. – Я пожала плечами – от этого моего вполне невинного жеста Василия Максимовича почему-то всего передернуло.
– И кто же, по-вашему, станет следующей жертвой, такой же парень, как этот, сегодняшний?
– Не обязательно, убийство-то, судя по всему, не сексуальное, если, конечно, не учитывать, что само по себе убийство уже сексуально. Может быть, парень, а может, и девушка или даже старушка. Мне кажется, ему все равно, кого убивать. Но способ останется тем же: удар в висок – быстрая смерть.
– У вас яркое воображение, Кирочка. Я бы даже сказал, слишком яркое. Возможно, все не так плохо: парня убили, чтобы ограбить, нет никакого маньяка.
– Жаль, если так. – Я засмеялась. – Шучу. Но это действительно собьет мои планы, у меня на этого маньяка виды.
– Какие виды у вас могут быть на маньяка? – ужаснулся совершенно серьезно Василий Максимович.
– Мертвый сезон, а тут вдруг такая возможность, такой материал. Могла получиться настоящая сенсация.
– Но ведь люди погибнут, разве вам их не жалко?
– Жалко. Но наверное, я в чем-то тоже маньяк – маньяк от журналистики. Да нет, шучу, шучу. Конечно, мне жалко людей, я прекрасно понимаю, что ни одна самая серая человеческая жизнь не стоит самой яркой газетной статьи. А вообще, маньяков гораздо больше, чем принято считать. Профессиональных маньяков. Киллер, например, тот же маньяк. Он тоже просто оправдывает свою страсть убивать работой, на самом же деле… – Я осеклась, приводить в пример киллера совершенно не стоило, мне стало неприятно и досадно. Я поднялась со скамейки, позвала Феликса – он усиленно что-то разрывал у куста. – Пойдемте, Василий Максимович, уже поздно, я так устала, и спать очень хочется.
– Пойдемте. – Он медленно и как-то нерешительно встал, поднял свой топорик и, не глядя на меня, словно мы пришли отдельно и вообще незнакомы, пошел к подъезду. Неужели наш разговор так на него подействовал? Смешно, в самом деле, я ведь просто теоретизировала.
Феликс опять затормозил у лифта и стал подвывать, но на его капризы я перестала обращать внимание, взяла за ошейник и втолкнула в кабину – он на меня обиделся. Василий Максимович за весь путь до моего восьмого этажа не сказал ни слова и холодно попрощался, когда я выходила. Меня это очень задело, стало так горько. Мой верхний сосед – один из немногих людей, к которым я привязана. Мы довольно часто заходим друг к другу в гости, выпить чаю, поговорить – до сегодняшнего дня наши взгляды на жизнь сходились, несмотря на большую разницу в возрасте (ему сорок восемь, мне двадцать шесть), несмотря на абсолютно различный склад ума. Он бывший научный сотрудник НИИ киберпсихологии, сейчас работает заведующим отделом страхования в Пенсионном фонде.
Знакомы мы с ним года полтора, с тех пор как он переехал в наш дом. Будет очень жалко, если наши приятельские отношения из-за сегодняшнего разговора разладятся.
Жалко, но не смертельно. Тем более что… Я вдруг обнаружила, что уже минут пять стою у своей двери. Ну да, не об отношениях с соседом мне нужно сейчас думать, тем более что… отношения, может, мне больше никакие и не понадобятся. Ни с кем, никакие, никогда. Феликс поскреб лапой родную дверь и посмотрел на меня тревожно-вопросительно: ну что, заходим? Подожди, минутку еще подожди… Или ладно, заходим.
Я сделала глубокий вдох и резко ударила рукой по выключателю. Прихожая, комната… Никакого Алеши в квартире нет. Приходил, не дождался меня и ушел? Или я перепутала день – он вернется завтра?
Ни завтра, ни послезавтра, никогда он не вернется, глупые выдумки! И надо было так себя мучить? Нет никакого Алеши, он умер, погиб, его убили пять лет назад, для того чтобы подменить преступником.
В то, что его нет, совсем нигде нет, я никогда не могла поверить – ни тогда, когда его ждала, ни потом, когда стала бояться его возвращения. Вопреки всему, вопреки очевидности.
Впрочем, очевидность-то как раз состояла в другом: они все утверждали, что он жив, но преступник. Фридрих Миллер утверждал, полиция утверждала. Этим-то, конечно, верить не стоило. Но ведь то же самое стали утверждать люди нейтральные, ни в чем не заинтересованные.
Фотоаппарат мне вернули на следующий день после свидания. Фридрих принес, я так была ему благодарна, я ведь не знала еще, что это новая их уловка! Не понимаю, чего они добивались, но тогда мне показалось, что единственная их цель – свести меня с ума: на всех снимках вместо Алеши был тот человек, которого они предъявили мне в тюрьме: аэропорт – и я обнимаюсь с преступником, трап самолета – голова моя лежит на его плече, крыльцо магазина мужской одежды – мы счастливы, необыкновенно счастливы – я и этот чужой человек. На всех кадрах чужой человек. Оставалось поверить, что он и есть мой Алеша, они ведь так старались меня в этом убедить. Но я не поверила. Я стала искать свидетелей.
Наша тургруппа, к счастью, еще не уехала, не оказалось только семейной пары – старика, который так крепко заснул в самолете, и его жены. С цифровиком я пошла по комнатам, мне во что бы то ни стало нужно было добиться опровержения. Посмотрите внимательно, взывала я, и, пожалуйста, вспомните, с этим ли молодым человеком мы все вместе летели, с ним ли мы поселились в гостинице?
С этим, утверждали они в один голос, с ним, лгали они и сочувственно на меня смотрели – честными глазами смотрели, все они были подкуплены! Наверняка подкуплены, иначе как объяснить такую солидарность во лжи?
А потом наша группа улетела домой, а я осталась в гостинице дожидаться Алексея, пока за мной не приехала мама и не увезла насильно. Но и дома я продолжала ждать от него известий. Родители утверждали, что у меня нервный срыв, Руслан утверждал, что у меня нервный срыв, все кругом стали утверждать, что у меня нервный срыв и нужно принимать какие-то меры. Меры были приняты. Однажды утром мы с мамой поехали к известному психоаналитику и гипнотизеру – в цирке бы ему выступать, добился бы еще большей известности! – Малиновскому. От ожидания он не излечил, но зато открыл во мне потенциальную способность к предвидению, посоветовал ее развивать, снабдил методиками и сам стал со мной заниматься. Теперь я вижу картины чужих несчастий, поспеваю на место происшествий раньше других журналистов, а зачастую и раньше служб спасения, описываю человеческие трагедии так, будто я присутствовала при них сама, поражаю читателей и коллег, вызываю в окружающих зависть, гнев, восхищение. Мисс Сенсация – вот она, моя новая суть, я вполне сжилась с этим званием, моя теперешняя жизнь меня совершенно устраивает, Алеша в ней лишний. А может, метод лечения Малиновского в этом и состоял: не добиться моего понимания, что я ожидаю Годо, а перекинуть неистовость чувств в другую сферу? Так или иначе, результата он добился: Алексей мне больше не нужен. Я боюсь его возвращения – оно, безусловно, нарушит с таким трудом достигнутое равновесие.
Не нужен, боюсь, нарушит – все так и не так. Моя жизнь разделилась на две половины – до ожидания и после. О той, первой, половине у меня остались лишь смутные представления: все помню, но совершенно не ощущаю, как будто я в ней не жила, а наблюдала со стороны, она меня не касалась. Иногда мне кажется, что не было никакой такой жизни, а так как Алеша возник в той половине, то и в его существование я не верю. Не верю, что его не стало, умер, но и не верю, что он был, жил.
Не верю и все же боюсь возвращения. Алеша – фантом, как ни посмотри, но возвращение его совершенно реально.
Феликс привалился к моему боку и, не дождавшись ужина, задремал. Во сне он нежно поскуливал и подергивался. В детстве у него бывали нервные припадки.
– Просыпайся, соня! – Я легонько потянула его за мохнатое ухо. – Идем кормиться.
Пес вскочил, замотал головой – наверное, чтобы окончательно пробудиться и хорошо соображать – и пошел на кухню. Я открыла ему консервы, вывалила в миску – возиться с собачьим супом не было сил. Себе тоже ничего готовить не стала, выпила чаю с печеньем и развела на еще одну неучтенную сигарету. И вот когда я предавалась запретному удовольствию, в дверь позвонили. Сигарета прилипла к губе и оторвалась вместе с кожей. Феликс поднял голову от своей миски, посмотрел на меня с участием. Он так и не побежал в прихожую, не подал голоса, стоял, смотрел на меня и молчал, предлагая самой мне решать, открывать или нет.
Я так долго ждала его возвращения, а теперь растерялась. Столько раз представляла: он вернулся – и счастье, он вернулся – и вернулся кошмар. А сегодняшним вечером наконец пришла к мудрому решению: объяснить Алексею, что ему больше нет места в нашей с Феликсом жизни. Что ж тогда я так растерялась, решение совершенно правильное?
Снова звякнул звонок – несмелый, обрывчатый: он и сам понимает все и не смеет настаивать: не откроют – уйдет.
– Открывать или нет, как ты думаешь? – попыталась я переложить ответственность на собачьи плечи. Феликс мотнул головой и ничего не ответил: не в его компетенции, мол, принимать такие масштабные решения.
Открывать или нет? Я вдруг поняла, почему все эти годы так боялась его возвращения: я боялась подмены. Подсознательно боялась подмены, а теперь вдруг поняла, потому что представила: открываю дверь, а на пороге стоит человек из одесской тюрьмы, тот чужой человек, преступник.
Так что же мне делать: открывать или нет?
Открывать! Потому что однажды мне все-таки придется открыть. Так лучше сейчас, лучше сразу.
– Ты мне поможешь, малыш, если что-то пойдет не так, ладно?
Заручившись поддержкой Феликса, я пошла открывать.
* * *В первый момент я его не узнала, потому что настроилась совсем на другого человека – настоящего или подменыша, из той, несуществующей жизни. Реальность моего позднего гостя была столь абсурдно нереальной, что сознание отказалось принимать его иначе как некую галлюцинацию.
– Здравствуйте, Лев Борисович, – поздоровалась я с галлюцинацией и замолчала, не зная, что делать дальше.
– Впустишь? – робко, не поднимая на меня глаз, спросил Годунов.
– Проходите, конечно.
– Я вот тут мимо шел, – виновато пробормотал мой бывший редактор и боком, весь как-то сгорбившись, протиснулся в неширокую щель, обдав меня перегаром. Не галлюцинация, вполне настоящий Годунов!
– Проходите, конечно, – снова повторила я, одновременно испытывая необъяснимую тревогу и совершенно понятное облегчение.
Лев Борисович снял свои старые, изношенные (наверняка кто-то отдал) туфли и направился к кухне. Я последовала за ним, соображая, осталась ли в холодильнике водка (я всегда держала для него водку), и расстраиваясь, что не приготовила ужин и накормить его будет нечем. Феликс крутился под ногами, не зная, можно ли выражать радость: он любил Годунова, но не мог понять моего настроения – а рада ли я его приходу? Я и сама этого разобрать не могла. Что-то тревожное билось то ли в мозгу, то ли в сердце, но не рождало никаких ассоциаций.
– Кирочка! – перегаром выдохнул и посмотрел, затравленно, жалко, сальная седая прядь волос мазнула меня по лицу. Какая старая, несвежая, пропитая у него кожа! Я вспомнила! Да как я вообще могла забыть? Он тоже был в скверике. Водка отменяется – не поможет теперь никакая водка! – ужин отменяется, все, все теперь отменяется. Лев Борисович Годунов убил человека. Отменяется жизнь. Тогда я в это не поверила: мысль, что Годунов убийца, – невозможная мысль. А теперь вдруг не только поверила, но и совершенно поверила. Почему он так на меня смотрит? Пусть опровергнет. Да опровергай же, черт возьми! – Кирочка! – Грузно опустился на стул, закрыл лицо руками – опровержения не последует, последует признание. – Мне страшно, мне стыдно, Кирочка, мне не хочется жить! – Заплакал, затрясся в рыдании. Как это действительно страшно! – Не думал, что когда-нибудь до такого дойду, а вот дошел.
– Лев Борисович!
– Даже когда ночевал на вокзале, не знал, что дойду.
Плачет, трясется, но на меня не смотрит, вытирает ладонью нос. Принести ему платок? Налить водки? Что мне с ним делать потом, когда все расскажет?
Я открыла холодильник, нашла бутылку. Стопки на две здесь точно хватит. Зачем-то поболтала водку, вылила в чайную чашку – в комнату за рюмкой не пошла, не решилась оставить его одного на кухне.
– Выпейте, Лев Борисович. – Я поставила перед ним на стол чашку. Да! Нужна ведь еще какая-нибудь закуска. Кроме печенья и собачьих консервов, у меня нет ничего. Достала из шкафа вазу с печеньем.
– Помнишь, как ты первый раз в редакцию пришла?
Взял чашку, а на меня не смотрит.
– Совсем еще малышкой была, но я сразу увидел, толковая девочка.
Ну к чему, к чему эти воспоминания? Зачем предисловия? Рубанул бы уж сразу: убил.
– На каком ты тогда курсе была, на втором?
– На третьем.
Опять заплакал, поставил чашку, так и не выпив, лицо руками закрыл, сидит и трясется беззвучно – ужасное зрелище. Я не вынесу этого! Я ему сейчас сама все скажу.
– Кирочка, ты ведь видела, да? – всхлипывая, невнятно проговорил наконец Годунов. – Ты видела?! – отчаянно выкрикнул он. – Видела?!
– Видела. – Какой смысл отпираться?
Выпил залпом водку, стукнул чашкой о стол, тряхнул головой и вдруг захохотал – прямо затрясся от смеха, как до этого от рыданий.
– А денег-то совсем не оказалось, так, мелочь, рублей восемь набралось. Я часы с него снял, а они не ходят, стоят, и стекло в трещинах – кому такие продашь? Хреновый из меня мародер получился!
– Почему мародер? – не выдержала я его смеха. – Вы убийца.
– Убийца? – Он испуганно, непонимающе на меня посмотрел. – Да нет, Кирочка, я только ограбил. Он уже холодный был. Я сначала подумал, пьяный или обколотый, а он остыл давно. Мне деньги были нужны позарез. Даже к жене сегодня наведывался, но она прогнала, конечно. К тебе пошел, а тебя дома не оказалось, сидел вот там, – он кивнул на окно, – на скамейке, ждал, думал, уже не придешь. А деньги нужны! Выпить хотелось до невозможности, а тут еще сигареты кончились. В скверик ваш завернул – в таких местах всегда бычков насобирать можно, – иду, смотрю, сидит на скамейке парень. Я к нему: закурить, спрашиваю, не найдется? Не отвечает, не шевелится. – Лев Борисович взял чашку, но водки в ней больше не было. Покрутил в руке и разочарованно поставил на место. – В карман к нему залез, выгреб всю мелочь. Сообразил, не считая, что на бутылку этого не хватит. Стал с него часы снимать – тут-то и понял: с мертвого снимаю, мертвого граблю. Понял и все-таки снял! – Он сжал кулак и стукнул им по столу. Чашка подскочила, ударилась о вазочку с печеньем, зазвенела. Почему-то этот звон меня окончательно вывел из терпения, меня просто затрясло.
– Замолчите! – закричала я Годунову. – Хватит! Не надо ничего рассказывать! Я поняла, что убили не вы, остальное меня не волнует! И вытрите сопли, в конце концов! – Я сорвала с крючка кухонное полотенце – петелька с треском лопнула – и бросила ему на колени.
Он никак не отреагировал на мой истерический выпад, будто вообще его не заметил. Продолжал казниться, снова сжал кулак, не меняя своей покаянной интонации:
– Такого кощунства Бог не мог мне простить. Я это понимал и все-таки делал – снимал часы с мертвого (ремешок никак не хотел расстегиваться, хитрая там какая-то застежка оказалась), заново обшарил карманы, надеялся, что хоть что-нибудь еще удастся найти, подумал, не позаимствовать ли и обувку, размер вроде мой, а туфли хорошие, крепкие, мои-то вот-вот развалятся. И Бог не простил. Я и закончить не успел свое грязное, отвратительное дело, как он меня наказал. Не могла ты там просто так оказаться! Что тебе было делать ночью в сквере? Бог тебя туда прислал в наказание мне. Страшнее ничего со мной произойти не могло! Кто угодно застал бы, кто угодно увидел бы, но не ты, не ты! Не ты! – яростно выкрикнул он, с размаху ударил себя по лицу и завыл в голос.
Этого выдержать я уже не смогла. Я обняла его, прижала к себе – и мы вместе закачались в истерике.
– Лев Борисович, хороший мой, милый Лев Борисович, – всхлипывая, бормотала я. – Самый лучший, самый умный, самый добрый…
– Помнишь «Вернись в Сорренто»? Я все Пашке пел, когда его от нас переманили, помнишь? Я тогда еще был человеком, нормальным человеком, не ночевал в притонах, не грабил трупы…
– Лев Борисович, милый, милый Лев Борисович!
– Ты помнишь, помнишь? Я сам себе противен, от меня запах, как от бомжа, да я ведь и есть бомж! Страшнее ничего, ничего не могло со мной!.. Я все твою первую статью вспоминал и хотел умереть. Зашел в один дом, «свечка» на проспекте Молодежи, двадцатидвухэтажка… На лифте поехал умирать! Думал, с крыши сброшусь, а чердак оказался закрыт. Да что там, разве в этом дело! Не смог, понимаешь, не смог. И вот к тебе потащился. Оправдываться.
– Лев Борисович, милый, не надо!
– Грех замаливать пришел, чтобы жить. Смерти испугался и к тебе пришел.
– Не надо, не надо, ничего не говорите, – уговаривала я его и целовала в грязную, плешивую, седую голову. У меня сердце разрывалось от жалости! Так хотелось убаюкать его боль. Несчастный, измученный несправедливой жизнью человек, что я могла для него сделать? Ничего, ничего, только обнять, приласкать, даже водка кончилась!
– Кирочка, девочка моя хорошая, прости меня!
– Ну что вы, что вы, Лев Борисович? Вы ни в чем не виноваты. Тише, тише, не надо плакать! – Я обняла его одной рукой, другой тихонько гладила по голове и качала, качала – укачивала. – Давайте я вас уложу. Вам обязательно нужно поспать.