Бонеморт

Он стал главным палачом.

И каждый день, глядя в глаза очередному запуганному человеку, он видел в них отражение того самого мальчика из Гранады, который однажды утром отправился за хлебом и так и не вернулся домой. Но тот мальчик был уже мёртв. Остался только эффективный, безжалостный и абсолютно пустой инструмент по имени Дамиано.

Имя «Дамиано Бонеморт» стало на острове синонимом безжалостного рока. Его боялись больше, чем болезни или шторма. Самые богатые купцы бледнели, заслышав его шаги, а самые отпетые контрабандисты немели в его присутствии. Все стремились вовремя вернуть долги семье Ломбарди, лишь бы не столкнуться с его ледяным взглядом и молчаливым приговором.

Однажды утром он направился к фермеру Луке, чья плантация на склоне холма давно была у всех на виду. Засуха этого года выжгла землю дотла, оставив лишь потрескавшуюся, бесплодную глину. Сам Лука, сгорбленный и постаревший не по годам, копался у забора. Увидев приближающуюся тень Дамиано, он медленно выпрямился, в его глазах читалась не столько боязнь, сколько горькая покорность.

– Доброе утро, синьор Бонеморт, – тихо сказал фермер.

– Господин Сальватор хочет, чтобы ты платил вовремя, – голос Дамиано был ровным и безжизненным, как скрип могильного камня. – Или будут последствия.

– Все деньги… я вложил в это поле, – Лука с тоской обвёл рукой выжженный горизонт. – Засуха всё убила. У меня ничего нет.

– Меня не интересуют твои дела, – отрезал Дамиано. – Платить надо вовремя.

Фермер смиренно кивнул, словто ожидал такого ответа.

– Прошу, пройдёмте к дому.

Они пошли по пыльной тропе. В доме, в полумраке, Дамиано мельком увидел двух близнецов – девочку и мальчика, – а на кровати лежала исхудавшая женщина с лихорадочным блеском в глазах. Дамиано предпочёл остаться на улице, под палящим солнцем, которое казалось ему ближе, чем чужая беда.

К нему подошёл мальчик. Большие, доверчивые глаза смотрели на него без страха. Малыш порылся в кармане и протянул Дамиано горсть ракушек-каспий.

– Это для тебя, – прошептал он.

Дамиано, машинально, взял ракушки. Его рука в чёрной перчатке на миг задержалась, коснувшись мягких волн на голове ребёнка. В этом жесте было что-то древнее, забытое, остаток другого человека, которым он когда-то был.

Выйдя из дома, Лука что-то зажал в измятой платке. Он отошёл с Дамиано в сторону, под сень старого засохшего дерева. И тут, с видом человека, отдающего последнее, он развернул платок. Внутри лежал охотничий нож. Лезвие было безупречно, а рукоять из тёмного дерева инкрустирована золотом.

В мозгу у Дамиано что-то замкнуло. Вспышка. Не платок, а тёмный переулок. Не нож, а лезвие, вонзающееся ему под ребро. Не просящие глаза фермера, а перекошенное яростью лицо Рауля. Система выживания, которую в нём взрастили, сработала мгновенно: «Угроза! Оружие! Убей первым!»

Он не думал. Он действовал. Рука с зажившим шрамом под одеждой метнулась вперёд. Его собственный клинок, короткий и без украшений, блеснул на солнце и со свистом рассек горло Луке. Фермер не успел издать ни звука. Он рухнул на землю, широко открыв глаза, в которых застыло не столько страдание, сколько полное непонимание. Его пальцы разжались, и золотой нож упал в пыль.

Дамиано, тяжело дыша, стоял над телом. Только сейчас до него стало доходить. Он посмотрел на свой окровавленный клинок, потом на дорогой нож на земле. На подарок, который он принял за угрозу. На просьбу, которую он принял за выпад.

Он наклонился, подобрал золотой нож. Он был тяжёлым. Тяжёлым от чужой жизни, которую он только что забрал. Сунув его за пояс, он развернулся и быстрым шагом ушёл прочь, не оглядываясь на дом, из которого доносился испуганный детский плач.

Вернувшись, он отчитался Ломбарди с тем же каменным выражением лица.

– Фермер не отдал денег. Я его убил.

Карлик, развалившись в кресле, удовлетворённо хмыкнул. Он не сомневался. Вера в собственную систему подавления была для него дороже правды.

А Дамиано ушёл в свою каморку. Он вытащил золотой нож и положил его на стол. Он смотрел на него часами. Это был не трофей. Это было зеркало, в котором он видел не герба Ломбарди, а своё собственное отражение – человека, который настолько сломлен, что уже не может отличить просьбу от угрозы, подарок от оружия. Он стал совершенным орудием. И впервые за долгое время в его ледяной пустоте шевельнулось что-то новое – всепоглощающее, немое отвращение к самому себе.

Власть Сальвадора Ломбарди, казавшаяся незыблемой, как скалы его острова, рассыпалась в прах за считанные месяцы. Новый политический деятель, непримиримый и амбициозный, объявил войну старому порядку. Начались облавы, аресты, показательные процессы. Империя, построенная на страхе и жестокости, пала под грузом официальных протоколов и судебных ордеров.

Узнав, что последние его соратники схвачены, а его фамилия навсегда будет ассоциироваться с позором, Сальвадор Ломбарди заперся в своём кабинете. Эхо единственного выстрела прокатилось по опустевшим залам, поставив точку в истории его жестокого правления.

Дамиано, как правая рука и главный палач клана, был осуждён одним из первых. Суд был скорым. Двенадцать лет строгого режима – приговор, который многие сочли слишком мягким для «Дамиано Бонеморта».

Так началась его новая жизнь. Жизнь в каменном мешке, который был немногим лучше подвала его детства, но с одной ключевой разницей: здесь он был лишён даже призрачной защиты имени Ломбарди. Здесь он был просто номером.

Первые дни он провёл в напряжённом ожидании. Он не понимал, почему на него смотрят с таким немым, голодным интересом, почему в столовой вокруг него образуется вакуум, а в душевых слышатся приглушённые перешёптывания. Он был неумолим и холоден, как всегда, но это не отпугивало, а лишь разжигало азарт.

Правду он узнал случайно, от старого опустившегося «вора в законе», которому было уже всё равно.

– На тебя, палач, самый крупный куш за последние годы, – хрипло прошептал тот в тюремной библиотеке. – Заказ ещё с воли. Тот, кто тебя уберёт, не сядет в ШИЗО, срок не добавят, а на выходе получит пачку денег, что его семье хватит до старости. Для многих ты – путёвка на свободу. Роскошную и досрочную.

И всё встало на свои места. Он был не просто зеком. Он был призом. Живым, дышащим выигрышным билетом.

Восемь лет. 2920 дней. И на него покушались. Каждый. Божий. День.

Единственным моментом относительного покоя были редкие ночи, когда луна, полная и равнодушная, заглядывала в крошечное оконце его камеры. Он лежал на нарах, положив руки под голову, и следил за её медленным движением по решёткам.

Ритуал стал для него таким же важным, как сон или еда. В эти минуты он переставал быть «Бонемортом», тюремным зверем. Он снова становился тем мальчиком из Турина. Он мысленно повторял их «секрет», и это было похоже на молитву язычника, который верит, что само повторение ритуала обладает силой.

«Мы оба смотрим на одно и то же…»

Он не верил, что она всё ещё жива. Он не верил, что она помнит. Он верил лишь в магию этого жеста. Если он прекратит смотреть, если порвёт эту воображаемую нить, то окончательно умрёт и его душа, превратившись в то пустое место, которым он притворялся. Луна была его якорем в реальности, напоминанием, что где-то там существует другой мир, где люди не режут друг друга из-за пайки хлеба.

Это превратило его существование в перманентную войну. Он спал урывками, чутким, животным сном, всегда лицом к двери камеры. Ложка в его руке была не столовым прибором, а потенциальным клинком. Прогулка по двору – полосой препятствий, где каждый мог метнуть заточку. Он научился видеть намерение в напряжении плеч, читать убийство в мимолётном взгляде.

Он всегда был при оружии. Не в прямом смысле – его обыскивали, как и всех. Но его оружием стала сама его жизнь, доведённая до предела концентрации. Он превратился в идеального хищника в клетке, где все остальные хотели его шкуру.

Эти восемь лет закалили его иначе, чем остров Ломбарди. Там он был грозным орудием в сильной руке. Здесь не было руки. Была только он, четыре стены и бесконечная очередь из желающих его смерти. Миф о «Бонеморте» треснул и осыпался, а под ним обнажилось нечто более прочное и страшное – не человек и не орудие, а воля к жизни, отточенная до бритвенной остроты. Он выживал не по приказу, а для себя. И в этом была новая, странная форма свободы.

За восемь лет тюремного ада покушения на жизнь Дамиано стали для него обыденностью, рутиной, такой же неотъемлемой, как смена дня и ночи за решёткой. Его существование превратилось в непрерывную цепь изощрённых попыток убить его, и он научился встречать каждую с ледяным, почти машинальным спокойствием.

Однажды надзиратель, человек с пустыми глазами и кривой усмешкой, специально запер его в крошечной, сырой камере карцера, предназначенной для ночных «воспитательных» бесед. Засов с грохотом задвинулся, и через окошко в двери прозвучал едкий вопрос:

– Что, Бонеморт, переживаешь?

Голос надзирателя был пропитан сладковатой ядовитостью. Он ждал страха, унижения, мольбы.

Дамиано, стоя в центре темницы, медленно поднял взгляд. Его лицо не выражало ничего, кроме усталой сосредоточенности.

– Да, переживаю, – тихо и чётко ответил он.

Надзиратель самодовольно ухмыльнулся, решив, что даже этот легендарный убийца дрогнул перед лицом неминуемой расправы. Но Дамиано продолжил, и его голос был ровным и деловитым, как у инженера, решающего сложную логистическую задачу:

– Переживаю, куда девать столько тел в этой маленькой камере. Всё-таки, дело не дешивое.

Усмешка застыла на лице надзирателя, а затем медленно сползла, уступая место растерянности, а потом и первобытному страху. Он ожидал увидеть жертву, но перед ним был холодный расчётливый хищник, думающий не о выживании, а об утилизации отходов.

Дверь отворилась, и началось.

Они входили. Первая пара, вооружёнными заточками, с животной яростью в глазах. Они входили, надеясь на лёгкую добычу и заветный куш. Они входили, один за другим, подгоняемые обещаниями награды и презрительными пинками надзирателя.

И Дамиано встречал их. Он не дрался – он демонтировал. Его движения были лишены ярости, лишь предельная эффективность. Каждый удар, каждый бросок, каждый хруст кости был частью ужасающего плана. Он не отбрасывал тела в стороны, а методично складывал их у входа, превращая в macabre баррикаду из плоти и костей.

Они входили и входили, пока груда тел не выросла до самого потолка, наглухо заблокировав проход. Камера, и без того тесная, оказалась заполнена до отказа. Войти больше не мог никто. И выбраться оттуда – тоже.