Ответный удар

Губский Л.В.

Милиция не замедлила. Приехать вовремя – уже полдела.

Расклад выходил следующий. Обещанная начальством дачка-завалюшка предстала добротным двухэтажным особняком с заколюченной оградой, внушительными воротами и «колпаком» охранника. В «колпаке» – никого, во дворе – чисто, на втором этаже – труп. Охранник, собака и приличный (под стать дому) автомобиль – испарились. Труп, облаченный в роскошный халат, сидел в кожаном кресле и тупо смотрел на картину Джорджоне «Спящая Венера». В глазах ни упрека, ни страха. Ни боли. Все заплыло. На полу, под висящей рукой, – пистолет системы «вальтер». На виске, у входной дырочки, заметные следы пороховой гари. Били в упор.

– Я же говорил тебе, толстые долго не живут… – Лева Губский – смуглолицый, подтянутый опер – подтолкнул пузана Козлякина в плечо. – Посмотри, какой упитанный.

Труп, и вправду, отличался чрезмерной утолщенностью. При жизни ему было лет сорок семь – сорок восемь, имел он щеки, позаимствованные у барсука, бесцветные глаза и волнистые волосы, зачесанные на затылок. Из-под волос выглядывал фрагмент плеши. Комната – небольшая. Стены обиты дубом, на полу паркет. Два кресла – чересчур помпезны. Посреди журнальный столик – на ножках, имитирующих (вернее, пародирующих) женские чресла. На стене, в полутора метрах от выхода на лестницу – навесной канделябр, подключенный к розетке; напротив – дверь в спальню. У двери бар, телефон.

Допросы свидетелей. Домработница Мещерина Алина Викторовна, живущая в трехстах метрах от дачи – в поселке Обской, – в семь тридцать утра пришла наводить в доме немецкий порядок (что она и делает периодически уже полгода). Подивившись отсутствию собаки Лады, которой она принесла неплохую косточку, Алина Викторовна вошла через калитку в будку охранника и удивилась безмерно, когда обнаружила, что будка пуста. Тогда она поднялась в дом, решительно не ожидая встретить в нем своего работодателя – Кравцова Олега Ивановича, человека души широчайшей. Однако встретила. И реакция, по словам самой Алины Викторовны, была подобающей. Исполнившись трепета и вдоволь прооравшись, она умчалась вниз и из будки доложилась «по команде» – то есть вызвала местного участкового. Капитан Анисимов, осознав нешуточность ситуации, прибежал на своих двоих и из той же будки поднял на ноги местного поселкового врача, по совместительству обслуживающего и жильцов богатеньких дач северной части кооператива. Врач, Туринцев Борис Аркадьевич, и констатировал смерть.

– Надеюсь, никто ни к чему не прикасался? – грустно предположил Лева.

Все трое вразнобой ответили отрицательно. После убедительной просьбы подумать категорически подтвердили ответ. Козлякин отправился бродить по дому (искать джакузи или кикимору за печкой), а Губский дозвонился в криминальную лабораторию (обещали подмогу) и провел предварительное дознание. Домработница оказалась приличной на вид женщиной лет сорока, напуганной, но способной связно выстраивать предложения. Свою историю она повторила дважды, причем настоятельно делала упор на то, что не касалась ничего не потому, что такая умная, а потому, что испугалась, прооралась и убежала. Не до того ей было, чтобы ходить по дому и все подряд трогать.

– Вы вошли в калитку, а потом в дом, – задумался вслух Губский. – Должно быть, покойный Олег Иванович не боялся доверять вам ключи от своего терема.

– Разумеется, – с заслуженной гордостью ответила приходящая в себя женщина. – Я не воровка, товарищи милиционеры. И не бичовка с улицы. Олег Иванович доверял мне и охраннику Сереже целиком и полностью. А что касается дверей… – тут женщина помедлила и надела на лицо тень воспоминаний, – то захлопнутой, как мне помнится, была лишь дверь, ведущая непосредственно в дачу. А калитка… Калитка в воротах была не заперта. Кажется, так.

– Кем работал потерпевший? – обратился Лева к Анисимову.

Участковый скорбно поджал губы.

– Большой человек. Директор крупной фирмы в Энске. Какой именно фирмы – не знаю. Но сам тихий, не буян. В округе говорят, человек неплохой. Лично не общался, но…

– Что-то я такое слышал, – задумчиво пробормотал Губский. – Кравцов… Кравцов… Нет, не припомню. У него семья есть?

– Есть, – скорбно вздохнул Анисимов. – Молодая жена… А вот насчет детей не скажу, врать не буду. Но на дачу он детей не привозил. Спросите у Алины Викторовны, она знает.

– Нет у него детей, – проворчала Алина Викторовна. – И никогда не было. И жены нет. А та, кого вы видели, – она не жена…

– Как вы думаете, что здесь произошло?

Анисимов долго мялся.

– Внешне похоже на самоубийство… Расположение тела, оружия, следы сгоревшего пороха на виске… Но знаете, я бы не стал настаивать.

– Вы знаете, я бы тоже, – признался Губский. – Ну, застрелился человек, бывает. А охранник, собака, автомобиль – они что, расстроились и топиться ушли?

– Еще шофер, – севшим голосом добавила Алина Викторовна. – Олег Иванович никогда не садился за руль. Он просто не умел этого делать.

– Вдвойне приятно, – хмыкнул Губский.

– А сбежали, – предположил участковый. – Испугались.

Похоже, местный страж обожал анекдоты.

– И собака сбежала?

Врач хихикнул. Домработница перекрестилась. Участковый покраснел.

– Я понимаю, не звучит. Но это собака охранника. Думаю, в джипе ей нашлось бы место.

– О боже, – вздохнул Губский. – Впрочем, есть в этом своя сермяга, – вынул из папочки чистый лист и принялся заполнять рапорт. Светились три варианта: самоубийство (желаемо, но не дождешься), убийство своими и убийство пришлыми – то есть людьми, навестившими Кравцова со стороны. Сказать по совести, ни об одном из этих вариантов он думать не хотел. Морочить голову и рвать жилы никогда не поздно. Будет приказ наступать – будет и игра воображения. А пока самое разумное, что он мог себе позволить, – это изобразить пень с глазами.

Покосившись на землистое лицо покойника, начинающее приобретать оттенок хлорофилловой зелени, он справился у врача:

– Время смерти сможете определить? На глазок.

Туринцев с сомнением покачал головой.

– Не уверен. Часов девять – максимум. Минимум… часов пять.

Губский взглянул на циферблат. Пошевелил губами:

– То есть в любом случае смерть наступила в темное время суток?

Врач уверенно кивнул:

– Определенно.

– Отлично, – он протянул всей троице заполненный каракулями лист. – Распишитесь. Должен всех официально предупредить, что в случае дачи ложных показаний…

Передав бразды бригаде криминалистов, покатили обратно. Толстяк Козлякин откровенно засыпал. Лева толкнул его в бок:

– Ты мне вот что скажи, Топтыгин… Вот кабы ты надумал дать дуба, ты бы стал выключать свет?

Козлякин потешно пошевелил щеками.

– Я бы не надумал. Жизнь прекрасна и дается не всем, Лева. И прожить ее нужно даже у нас.

– Верно, Топтыгин. Но все-таки? Я не праздно интересуюсь, заметь. Пропажу второстепенных членов преступления мы можем объяснить по-разному, а можем вообще не объяснять, приняв за истину, что наш негоциант покончил с собой. В комнате единственный светильник – у входа. До кресла долгий крюк. Утром свет не горел, значит, кто-то его выключил. Но наша троица ни к чему не прикасалась. Кравцов? Сидел в темноте? Он что, кошка? Да и не вяжется. На столе пепельница, в пепельнице аккуратно разложены окурки и горки пепла. Словно сидел и задумчиво выкладывал лабиринт. В темноте так не выложишь, Топтыгин. Покурил, потом встал, выключил свет, вернулся и покончил с собой? А на хрена? Вот я и спрашиваю у тебя: надумай ты дать дуба…

– Ты хочешь сказать…

– Истинно, Федя. Считай, сообразил. Убийца походя выключил свет – машинально, не подумав. Кто-то не прочь надуть Фемиду, соображаешь? Вроде бы и убийство, а вроде бы и сам. Вроде бы и шофер с охраной повязаны, а вроде и не повязаны – может, их замочили за компанию и увезли с глаз долой, почему нет? Мы их ищем по подозрению, а они где-нибудь в отвале за обочинкой скучают?.. Бред, ты скажешь? Правильно, полнейший. Но с толку сбивает. Со светильником они фраернулись, а значит, уже легче. Версия самоубийства приказала долго жить…

– Скончалась, не приходя в сознание, – поддакнул Козлякин, зевая во весь рот. – Да не мучь ты задницу, Лева. Доложись Скворечнику, покажи рапорт, дождись результата из химички – а там уж и поплачем. Обмозгуем мы это дело, не трусь. Где наша не вывозила? Вот, помню, когда я учился в юридическом…

– Училище, что ли? – не удержался от укола Лева.

Козлякин зловеще крякнул. И замолчал.

В кабинете шефа, помимо Скворечника – начальника следственной части, – по-хозяйски восседал Саня 3аруцкий – вкрадчивый зам. Заруцкого не любили. Мальчишка, бывший практикант, на волне чисток взлетевший под самую крышу управления, быстро скурвился в лощеного чинушу с самомнением и, по достоверным слухам, исподволь подсиживал папу-Дроботуна. Контрмеры на сей счет исключались – чересчур уж одиозные знакомства водил «практикант» в райкоме Hационал-патриотического фронта.

Стараясь не кривиться, Лева доложился. Сунул близорукому шефу рапорт.

Заруцкий внезапно заспешил. Даже в лице стал какой-то непривычный.

– Ну, ладушки, Вячеслав Семенович, позже увидимся. Вы уж поработайте по моему запросу, договорились?.. Привет, Губский, – запанибрата отсалютовал он оперу, проходя мимо.

– Привет, Заруцкий, – сквозь зубы откликнулся Лева.

Дверь мягко закрылась. Такое ощущение, что «практикант» остался за порогом и прилип к замочной скважине.

Минут через десять Дроботун отправил по факсу запрос в отдел регистрации граждан мэрии. Аналогичный, по телефону, в жилищный департамент. Обещали помочь, если не забудут.

– Погуляй часика два, – проворчал Дроботун. – Есть чем заняться?

Лева встрепенулся:

– А как же, товарищ майор. Пока расковыряюсь, жизнь пройдет. Надо допросить одного человечка по делу Рыжего. Приличный такой человечек, но имел однажды порочащие связи. Впрочем, это не по нашей части, он уже остепенился. Я позвоню, товарищ майор? – Губский потянулся к телефону.

Дроботун снисходительно кивнул:

– Валяй.

Дело Рыжего являло собой безнадежный глухариный заповедник. Когда кончают криминальных авторитетов, слово «следствие» приобретает чертовски комическое звучание. Губский набрал номер. Перешел на вежливо-просительный тон.

– Иван Никифорович? Это некий Губский из «ровэдэ»… Вспомнили? Отлично, Иван Никифорович. Хорошо бы встретиться, переговорить… минут через двадцать вас устроит? Замечательно. Да успею, конечно, успею…

…Этот дом старой постройки во глубине улицы Котовского всегда напоминал ему Александровский равелин, который он в детстве изучал на открытках (у Левы было непростое детство). Проверившись, нет ли в округе знакомых или праздно любопытствующих, Губский нырнул в подъезд. Попрыгал через три ступени, практически бесшумно – подметки имел мягкие и навыки соответствующие. И правильно, что бесшумно. Едва допрыгал до площадки третьего этажа, как нарвался на безобразную картину. Грузный бандюган в китайском батнике потрошил пожилую женщину, одетую на редкость прилично. Прижал к стеночке, ножик – к горлу, и лихорадочно обшаривал карманы. На полу валялась вывернутая сумка.

– Ну что ж ты, тетенька… – бормотал бандит. – Двадцать два рубля, ты смеешься надо мной? Ну давай, давай – сымай, говорю, пальтишко, кофточку… Хорошая на тебе кофточка, пушистая…

Глаза жертвы уже выпадали из орбит, она задыхалась – уж больно глубоко втиснулся в горло нож громилы. Пальцы судорожно поползли к пуговицам.

Губский не любил, когда потрошат пожилых женщин. Нехорошо это. Не по-сибирски. В подобных ситуациях он умудрялся уговаривать даже собственную лень. Он подошел сзади и похлопал громилу по плечу:

– Эй, зяма… Можно тебя?

Бандит, вздрогнув, повел головой. Оплывший глаз засверкал яростью… Пауза длилась отчаянно мало. Не дольше автоматной очереди из двух патронов. Лезвие оторвалось от горла жертвы и метнулось по дуге – Леве в кадык:

– С-сука!

Он ударил по локтю – нож покатился. С помощью другой руки вывернул плечо – там что-то хрустнуло, он на это плевал – мощно припечатал кулаком в челюсть. Взмахнув патлами, бандит отлетел к стене. Но живуч, опомнился: выплевывая изо рта зубную крошку, с хрипом попер вперед, сжимая грязное кулачье… Вторая зуботычина, устраняющая недоработки, была куда эффектнее: брызнули сопли, слюни, громила расквасил затылок о стену и сполз на пол. Изо рта выпал длинный синий язык – финишная ленточка.

Губский нагнулся – дышит, ублюдок. Поднял нож, сумочку.

– Вам в какую сторону, мадам? Вверх, вниз?

– В-вниз… – прошептала жертва. – Я от п-подруги иду… – И вдруг опомнилась, всплеснула руками: – Ой, а деньги… – опустилась на корточки и, тяжело дыша, зашарила по карманам громилы.

– Вот и идите вниз, – посоветовал Губский. – И впредь не допускайте подобного. Почаще озирайтесь.

И попрыгал дальше – на последний этаж.

– Благослови вас бог, молодой человек… – взволнованно прозвучало в спину.

– Кто? – спросили за дверью.

– Открывайте, Иван Никифорович, – усмехнулся он. – Это Губский.

Дверь скрипнула. Он нетерпеливо отжал ее, вошел в квартиру и сразу попал в жаркие объятия. Ануш со стоном бросилась ему на шею, повисла, стала целовать, тискать, трепать за волосы. Он попытался освободиться, но она не давала.

– Стой смирно, – прошептала и продолжала осыпать его поцелуями. В итоге он стал заводиться. Ануш в любое время суток действовала на него самым обжигающим и разлагающим образом. «То разум горел, то брезжил едва…» Он забывал с ней про все: про жену, ребенка, про службу, про безумную эпоху и хреновую погоду – и, представляя себя в эти минуты со стороны, приходил в неистовое изумление. Это был не он. Это был необузданный, необученный пацан, дуреющий от одних лишь слабых прикосновений этой удивительной женщины. Так же дурел и трепетал сопливый мальчик из новеллы Цвейга, когда в темноте ночного сада на него бросалась незнакомка, лица которой он не видал, и не представлял, кто она, и не знал, как вести себя… Он мог прожить без нее день, мог два. Если напрягался, то и три. Но если разлука затягивалась, ему мерещились вилы, начинало ломать, и никакие суррогаты не спасали. Он шел, как корабль на маяк, и всегда приходил, и, что характерно, его всегда ждали. Упирались ноздря в ноздрю, а потом вели на кровать. Думаете, в эти минуты он вспоминал о жене, ребенке? Да ни в жизнь. У него одно оставалось на уме – любовь. Любовь законченного идиота к божеству. Которая войдет в анналы.

По позвоночнику гуляла блаженная нега.

– У меня час, – слабея духом, прошептал он.

– Тогда бежим, – Ануш решительно потянула его в спальню…

Наперекор судьбе и властям она не уехала из этой страны, когда была возможность. Не уехал и муж – паренек по имени Артур. Решили остаться – не верили, что лихая пора пришла всерьез и надолго. К тому же Ануш была армянкой лишь частично, а Артур не на рынках торговал, не в бандах отирался, а работал мастером на все руки в автосервисе. Зарабатывал приличные деньги. Потом пошли погромы. Ему даже не угрожали. И не уговаривали убираться «в свою Еревань на пару со своей сучонкой». Просто в один мрачный вечер подкараулили в подворотне и забили палками. В назидание всем «черным»: вот вам, дескать, право на родину. А попутно налетели на квартиру, забрав все ценное, в том числе сбережения, накопленные нормальным трудовым путем. В результате Ануш обрела множество синяков и потеряла последнюю возможность уехать. Эта жизнь прогибала кого угодно… От суицида ее спас лично товарищ Губский, ведущий формальное следствие, набившийся в телохранители и на пальцах разжевавший девушке нетленный козлякинский постулат, что жить стоит даже в аду, как бы ни было там хреново. Через неделю он догадался, что жалость – не единственное чувство, влекущее его на улицу Котовского. На следующей неделе он понял, что спорадичность визитов уже не спасет. Нужна периодичность. Причем чем меньшее число в периоде – тем лучше. А еще через полмесяца он себя поздравил – втрескался.

Где-то на этом этапе и началась взаимность.

Он пристроил ее секретарем в адмотдел швейной фабрики, неподалеку от дома – на полставки, с окладом в восемьсот рублей, и прозрачно намекнул руководству, что отныне вот эта симпатичная черненькая охраняется государством, и если с ней, не дай бог, случится беда, то придет лично он, злой и страшный Губский, и беда будет всем. Работала Ануш с восьми до двенадцати, а остальное время сидела дома, дожидаясь Леву. Выходить на улицу без нужды боялась. Он, как человек ушлый, добывал ей продукты, иногда помогал деньгами. Но она не нуждалась в его помощи – так она декларировала. Ей нужен был он сам – единственный человек в этой спятившей стране…

Час потехи растаял, как инверсионный след. Губский уныло одевался. Ануш наблюдала за ним из кровати, ее глаза поблескивали. Она вообще любила наблюдать, как он одевается (или раздевается), а он при этом жутко смущался. Она явно перебарщивала, идеализируя его внешние и внутренние достоинства. Хотя, касательно внутренних, он понимал, в чем причина. В его стремительных мутациях. Он менял личину в ее присутствии диаметрально, становился не собой, а каким-то заезжим ангелом – он сам это чувствовал. А она его знала только таким. В иных ситуациях – не видела, не ведала и не подозревала, что является мутагеном, надежно обеспечивающим переход субстанции по имени Губский из обычного качества в какое-то нелепое. И слава Создателю. В этом мире существовало слишком много вариаций Губского, и отдельные из них, ей-богу, пришлись бы ей не по вкусу.

– Придешь вечером? – спросила она.

– Обязательно, – кивнул он. – Жди. Продолжим грехопадение. Картошки пожарь, губки накрась, реснички. И одежды самый минимум: времени будет в обрез.

– Перебьешься, – Ануш надула губки. – Одежды будет много, картошки мало, косметики вообще не будет.

Поразительно, в ее речи напрочь отсутствовал армянский акцент. Это подкупало.

– Напрасно, – сказал он, поднимаясь и застегивая штаны. – Макияж с вечера неплохо экономит время с утра. Бытует такое мнение.

Она рассмеялась – словно колокольчик рассыпал мелодичный перезвон. Усладительные звуки – они играли в его ушах самой радостной музыкой.

Ануш выбралась из-под конвертика-одеяла, на четвереньках переползла кровать и приблизилась к нему, потешно склонив головку – как бы смущаясь своей наготы. Уткнулась в грудь, между первой и второй пуговицей, задышала в рубашку. Потом подняла голову – у Левы защемило сердце: горошинки зрачков смотрели на него пристально и с тоской. Внезапно его осенило: а ведь любовь не картошка…

– Приходи, – прошептала она. – Я уже жду. Я хочу…

Он не мог игнорировать столь взрослые желания. Чего хочет женщина, того не прочь отведать бог… Он поцеловал ее нежно (очень нежно) и, как водится, не сумел по доброй воле оторваться. В губах Ануш таилось тепло другой жизни. Куда ему спрятаться от тепла…

Она оттолкнула его.

– Иди, иди, конспиратор… Не то хватятся тебя. И не забывай на досуге повторять мое имя, слышишь?

А когда он забывал?..

– Пока. – Лева осмотрел напоследок обстановку. Вскользь. Пора бы обои сменить. Диван заштопать. Герань долговязую на окне к чертям собачьим выбросить. Опять пришла в голову эта дурацкая мысль: почему он временами из прожженного циника превращается в прожженного же лирика?

Чувствуя подгребающий к горлу осенний сплин, он заскользил по ступеням. Затянулась нынче беседа с Иваном Никифоровичем. Пора и честь знать… Этажом ниже не удержался от удовольствия – оттянул ногу и от души пнул по заднице приходящего в себя громилу с пробитым черепом. Под протяжные стенания побежал дальше. Очень, знаете ли, отвлекает от шекспировских страстей.

На посеченном бандитской шрапнелью столе Дроботуна сиротливо обретались стакан с жиденьким чаем в железнодорожном подстаканнике и надкусанная булочка без ничего. Русская кухня. Майор меланхолично смотрел в окно на бесконечно моросящий дождь, и в эту минуту сравнить его профиль со скворечником мог даже человек, не обладающий бездной воображения.

– Разрешите?

Дроботун перевел тяжесть взора с дождя на подчиненного. Лева ощутил отрицательные вибрации.

– Как беседа?

Лева сглотнул.

– Продуктивно, товарищ майор.

– Закругляй свои беседы, Губский. Хватит этой казачьей вольницы, – Скворечник ослабил удавку галстука. – Передавай свои дела рыжих, пегих, каких там еще?.. Черно-бурых… Кому хочешь передавай. Пещернику, Званцеву, Хорецкому. Мне до фонаря. А сам садись за Кравцова. Этот тип проходит по списку «А».

– Ого… Ничего себе заявочки, товарищ майор, – Губский так и подпрыгнул. Эффект, как ножницы в розетку. – А над вами не подшутили?

В список «А» традиционно (под грифом «Особо секретно») входили наиболее значимые и влиятельные функционеры областного масштаба. Вообще люди, от которых что-то зависело.

– Такими вещами не шутят, Губский, – отрезал Дроботун.

– Тогда кто он, товарищ майор? Большой деятель от НПФ?

Дроботун сквасил серую мину едва прикрытого неприятия всех и всяческих деятелей.

– Формально – нет. Руководил энским филиалом концерна «Муромец». Головная контора – в Москве, отделения – по всей необъятной. Официально подчинялся совету директоров, но фактически… сам понимаешь.

Понимать, собственно, было нечего. Верхушка национал-патриотов контролировала любую активность. А что касаемо огромного концерна, раскинувшего щупальца по всей стране, – тут и говорить нечего. Несомненно, приказ расследовать гибель Кравцова (как бы ни отнекивался Дроботун) спустили не откуда-то сбоку, а из самого логова – из обкома НПФ. Хотя из этого вовсе и не явствует, что его прихлопнул… не фронт.

– При необходимости привлекай Козлякина. Но не усердствуй. У Козлякина своя гора.

– Можно идти, товарищ майор?

– Можно. Иди. Нет, постой. – Губский замер на пороге. Дроботун ожесточенно кусал губы. Не то рожал мысль, не то, наоборот, гнал прочь. – Хочу предупредить тебя по-отечески, Губский. Хотя сынок из тебя, прямо скажем… – Майор сипло кашлянул. – Хреновый. Так вот. Дело гадкое. Не зарывайся. Веди себя поосторожнее. Разрази меня гонорея, Губский, если это дело не будет контролироваться там, – исписанный чернилами палец показал в потолок, намекая определенно не на Бога. – И не забывай о таких дополнительных прелестях, как, например, параллельное расследование. Мне сдается, оно будет. Потому что… гадкое дело. Ну все, ступай.

Возможно, Дроботун и не лукавил, намекая однажды, что его кабинет не прослушивается.