Отравленные земли

– Да-да, некоторые я даже не запрещаю! – засмеялся я. – Но, конечно, всё хорошо в меру: пока читаешь книгу в тёплом доме, а не бежишь раскапывать могилы… Вы же, герр Мишкольц, ситуацию явно запустили, и вы имеете дело с вещью поопаснее светской литературы: с суевериями, которыми моравы веками объясняли свои беды.

«А если суеверия усилились, значит, и бед прибавилось, – повисло в воздухе между нами. – Ну и кто из нас бездельник?» Язык я всё же прикусил, но поздно.

– Таки всыплю, – пробормотал Мишкольц угрюмо, – всем, включая…

– Остановитесь! – опять вмешалась Императрица. – Ему сколько, говорите? Нет и двадцати пяти? В таком возрасте мы легко заражаемся даже не суждениями, а эмоциями, а тут ещё и эмоции паствы… Суеверия кажутся весомее, если попадается правильный рассказчик. Но вы говорили, герр Рушкевич хорошо исполняет обязанности, златоглас в проповедях и чуток к исповедям. – В тон прокралась неявная, но угроза. – Подумайте трижды, много ли таких в регионах? Подбирать туда духовников очень тяжело, спасибо иезуитским соблазнам[7]. Сгладить суеверия куда как проще.

Она опять посмотрела на меня, и я тоже вступился за неизвестного юношу:

– Fortis imaginatio generat casum[8]. Насколько такая развалина, как я, помнит, юность весьма уязвима для подобных химер. Но не вижу ничего скверного в том, что они дают этому вашему… Бесику? – какое же неблагозвучное имя, я еле выговорил, – герру Рушкевичу проявлять терпимость. Вампиры или нет, но пусть горожане иногда спят у Бога под присмотром. Церковь – порог, который не грех и переступить лишний раз.

Мишкольц презрительно раздул ноздри, провёл по буклям перепудренного парика.

– Ваше мягкосердечие, барон, не доведёт нас до добра. Разброд, шатание!

Конечно же, Императрице он подобного не сказал. Она тихонько хмыкнула и всё же умыкнула лишнее пирожное. Я не уследил.

С Мишкольцем мы больше не спорили, разговор перешел на другое: на неизменно взволнованную Францию, на последние события при русском дворе, на кровавые столкновения поселенцев и аборигенов в колониях Нового Света – там пророчили скорую войну. Затем все мы забавлялись с очередным автоматоном Вокансона[9] – славный француз, кажется, устал наконец от своих вечных уток и ещё более дерзко посягнул на дело Господа, сотворив человека. Усаженный за клавесин, автоматон его – изящный, нарядный, напудренный, пугающе похожий на сгрудившуюся вокруг публику вроде меня – сносно играл довольно сложные мелодии, а в ответ на аплодисменты вощёные губы даже расплывались в улыбке, впрочем, скорее всего, он среагировал бы так на любой резкий звук, не мог механизм подаренной Императрице игрушки быть настолько тонким! Наблюдая за автоматоном, я поражался: пока в одном уголке нашей громадной Империи настаёт эра подобных изобретений, в другом продолжают верить в каких-то чудовищ!

Спустя час Мишкольц, которому предстояли ещё какие-то дела, покинул нас. Вскоре ушёл и я, помнится, работать в библиотеку, где меня ждало несколько наконец переведённых с арабского трудов о кожных недугах. Поразительно, но чтение трактата о проказе и о том, как достойно прожил с ней короткую жизнь юный король Иерусалима Балдуин IV, быстро вернуло мне отличное расположение духа. Трагедии порой могут вдохновлять лучше самых жизнеутверждающих историй.

Увлёкшись, я забыл о пустой утренней беседе и только под вечер, уже когда камердинер запирал за мной дверь и осведомлялся по поводу ужина, вспомнил опять.

«Кто-то появляется с приходом темноты». Темнота как раз сгущалась.

Готфрид упоённо играл на клавесине некую грузную, унылую импровизацию, и я поспешил обойти гостиную стороной. Сколько же можно… Мой старший сын, при всём уме, совершенно не хочет понимать, что музыкальный дар не ниспослан ему Господом, если Господь и правда посылает нам – хотя бы единицам – нечто подобное. А без этой печати Гения нужно вшестеро больше усилий, денег, учёбы у мэтров – всего, для чего Готфрид слишком занят, жаден, горд. Жаль его, но, раз так, верю, что рано или поздно он смирится и утвердится наконец на основном поприще[10], где вполне успешен, а музыку оставит ненавязчивым увлечением, скрашивающим вечера. Non omnia possumus omnes[11], дурная тяга всякое любимое дело пытаться за уши перетянуть в дело жизни и источник триумфов, но молодости она простительна. Очередная химера, изживаемая опытом.

– Отец?..

Я вздохнул и, пойманный, помедлил в дверном проёме.

– Здравствуй. Не хотел тебя отвлекать.

Готфрид, выпрямившись, размял пальцы, длинные, плотные, белые, с отполированными ногтями, на которые я бездумно уставился. Мои дети никогда не знали тяжёлой физической работы. Порой я радуюсь, что, променяв свободу в бесперспективном Лейдене на роль придворного в полной возможностей Вене, облегчил путь домочадцев, но порой – например, в такие минуты – сожалею. Приземлённый рутинный труд отрезвляет. Что бы ни говорили о небожительстве тех, чьё поприще – искусство, по-моему, лучше им хотя бы иногда брать в руки медицинские щипцы, ружьё, лопату или топор.

– Как тебе сочинение? – без обиняков спросил Готфрид, и вытянутое, напряжённое лицо его оживилось. Собственная музыка давно осталась единственной темой, говоря на которую, он забывает и правила хорошего тона, и привычную угрюмость.

– Я почти ничего не слышал, прости, – откликнулся я, и он тут же померк. – Но… м-м-м… услышанное недурно. – За окном, кажется, нашлась и подсказка, чтобы поддержать беседу хоть чуть-чуть. – Тебя вдохновила наша зимняя слякотная хмарь?

– Бабочки! – возмутился Готфрид. – Серебряные бабочки из нового французского романа, который ты недавно принёс! Где юная модистка ищет на улицах Парижа отца…

Книгу я помнил – еле отбил у бдительных иезуитов, углядевших в сюжете и дьявольщину, и оскорбления святых, и слишком привлекательный образ проститутки. Живой, местами до оторопи чувственный, но не без божественной искры текст. Ни капли вязкой грузности из этой импровизации; мелькнула даже грешная мысль: возможно, придворный автоматон, умей он сочинять, создал бы фантазию на тему «Изольды восстающей» лучше. Тему я скорее закрыл и, кивнув, осторожно поинтересовался:

– Кстати, скажи, а почему ты не на рождественском приёме у Кауницев-Ритбергов?[12] Тебе же присылали приглашение. Твоё назначение на миссию в Брюссель во многом зависит от того, как ты себя зарекомендуешь, да и та очаровательная племянница Венцеля…

– Знаю, – оборвал он, досадливо сверкнув глазами. – Но мне захотелось сочинять. Прямо сейчас – знаешь, это никогда не может потерпеть, это как поток. Возможно, я загляну туда… Так всё-таки как тебе, поподробнее? – Речь его чуть убыстрилась. – Правда ничего? Хочешь, я сыграю с начала?

– Ничего, конечно. – Я улыбнулся, но невольно попятился. – Прости, но я устал. Мне не помешает тишина. Но ты играй, играй, упражняйся, сколько нужно… а я пойду.

И я правда поскорее пошёл, терзаемый и досадой, и угрызениями совести.

«…Это же твоё время, тебе решать, на что его тратить; это твоя жизнь, тебе выбирать, какие твои иллюзии – любви, таланта или успеха – однажды рухнут и швырнут тебя на землю, поранив обломками». Я, как всегда, промолчал. Иногда мне вообще кажется, что к моему скепсису по поводу увлечения Готфрида примешивается зависть: погружённый в работу, непрерывно кому-то нужный, сам-то я праздных занятий не имею, хотя в далёком юношестве и играл чуть-чуть на виоле, и рисовал – хотя бы приглянувшиеся растения в университетском ботаническом саду. Но у меня это никогда не было серьёзным делом – скорее чем-то оздоровительным для сердца, сродни прогулкам и пробежкам. То же отношение я пробовал воспитать в детях. Ох, Готфрид, остаётся надеяться, что успехи служебные заменят ему успехи музыкальные и он будет счастливее, чем сейчас, когда раз за разом провожает меня – да и всех, кто опрометчиво соглашается послушать его музыку, а потом не чает сбежать, – обиженным, горящим, но уже обречённо-понимающим взглядом?

Определённо, это тоже не даёт мне покоя, иначе почему не имеющий отношения к вампирам разговор с сыном только что оказался мною задокументирован? Пора вернуться к делам и темам несемейным.

За привычными мыслями о Готфриде мелькнула другая, косвенно связанная с утренней аудиенцией. Что-то в кваканье Мишкольца мне запомнилось, засело в мозгу. Ах да, кошки и собаки… Всё началось с того, что в том городке не осталось кошек и собак, так? Видимо, вспомнились потому, что сочинительство сына непременно бы их распугало. Так или иначе, смутно встревоженный непонятно чем, я в ту ночь плохо спал, много думал о всяких потусторонних глупостях и наутро постарался скорее уйти в земные дела.

Следующие несколько недель разговоры о вампирах не прокрадывались под своды Хофбурга. По крайней мере, Императрица, видимо, понимая, что мне смешны эти пересуды, избегала их, и я был благодарен. Нам хватало тем для обсуждения, начиная от очередных церковных нападок на мой анатомический театр[13] и заканчивая полным нежеланием Её Величества в угоду собственному желудку хоть ненадолго, на полмесяца, поумерить пыл насчёт жирных супов и отбивных! Наша с этой невыносимой эпикурейкой война, длящаяся десятый год, похоже, бесконечна. Насколько послушен её муж, настолько непобедима она, тайком лакомящаяся то засахаренными цветами, то пирогом на пиве – а потом с сетованиями пытающаяся преодолеть следствия этих излишеств постными бульонами.

Мне напомнили о Каменной Горке только в первые дни февраля, и то было странное напоминание. В конце утренней аудиенции, отведя меня в сторону от прочих собравшихся в зале, Её Величество спросила вроде бы небрежно:

– Что, доктор, не забыли, как герр Мишкольц пугал нас сказками своих владений?

– Вне всякого сомнения, – подтвердил я, отрывая взгляд от носков туфель и стараясь не выдать желчной иронии. – Как он, ещё воюет с вампирами и священниками?

Императрица кивнула, задумчиво опуская на подоконник свои по локоть обнажённые полные руки. Она выглядела рассеянной, и я не мог не отметить скверной перемены в цвете её лица, которая не укрылась даже под слоем белил и румян. Она тревожилась. О чём?

– С той беседы я получала от него письма трижды, – продолжила она. – Люди в Каменной Горке за время его отъезда вскрыли несколько могил и сожгли, обезглавив, ещё девять трупов сограждан. Якобы те восстали, вернулись и, если бы не это… аутодафе, в вампиров обратились бы все местные покойники: заразились бы через кладбищенскую землю. Солдатам не удалось остановить надругательство… И это не всё.

Я невольно присвистнул – подцепил этот мальчишеский звук изумления у её супруга. Императрица слегка улыбнулась. «Хотя бы вы в недурном расположении духа, – читалось на её лице. – Но это ненадолго».

– Была вспышка смертей среди молодых горожан. – Она понизила голос. – Такое, конечно, случается, но для столь короткого срока цифры великоваты, намного больше, чем прежде и чем в среднем по области. К одному из писем герр Мишкольц приложил заключения местных врачей: он пожелал дать мне понять, что ситуация объяснима и под контролем, однако меня насторожили те бумаги. Я хочу, чтобы вы изучили их. Сможете забрать их в приёмной, они ждут вас у герра Крейцера. Настоятельно прошу не затягивать.

Распоряжение, да ещё категоричное, меня удивило. Что я мог понять о тех, кого не наблюдал при жизни, не анатомировал после смерти? Откровенно говоря, мысль тратить на это рассчитанное по крупицам время меня не прельщала. Я постарался прощупать почву:

– А чем именно отчёты насторожили вас? Молодые люди точно так же, как старые, умирают от инфекций, жабы в груди, отравлений, пьянства…

Она непреклонно покачала головой:

– Увидите сами. Пока прибавлю одно: последнее письмо мною получено две недели назад; я немедля на него ответила. Больше Мишкольц не давал о себе знать, хотя срочный гарнизонный курьер с почтой успел доставить другую корреспонденцию из тех мест. Это беспокоит меня не меньше, чем бумаги медиков. В Моравии определённо происходит что-то, что от нас утаивают. Я этого не потерплю, от утайки до беды один шаг.

Я рассеянно вгляделся в голые деревья шёнбруннского парка. Моя интуиция ничего не подсказывала, хотя пара прозаичных вариантов развития событий просилась сама.

– Вы думаете, наш… – я тактично опустил прозвище «Лягушачий Вояка», – …друг пострадал в результате бунта? Те территории не слишком спокойные, но я уверен, что гарнизон, стоящий там, достаточно заботится о неприкосновенности власти.

– О гражданских волнениях уже знали бы в соседних областях, такие вести обычно не запаздывают. Откровенно говоря… – Императрица бросила взгляд на щебечущих фрейлин в противоположном конце залы: они поедали конфеты, пустив по кругу большую нарядную коробку. – …я не совсем понимаю, что именно так беспокоит меня во всех этих деталях, но они не понравились мне, ещё когда герр Мишкольц сказал о солдатах на кладбище и о священнике. А ведь… – она натянуто усмехнулась, – …стоило больше переживать о растраченных деньгах, нет?

Она была права. Дети Ночи будоражат, даже у венской публики экзотическая тема уже популярна, однако редко выходит за пределы газет и приёмов. Самым страшным в этих мифах для меня остаются изуродованные трупы невинных, якобы на кого-то напавших, разорённые захоронения – рассадники заразы – и чудовищное поверье: укусили тебя – для исцеления поешь земли с могилы вампира[14]. Прежде казалось, всё это преодолимо, сойдёт постепенно на нет, как и некоторые другие региональные дикости вроде охоты на ведьм[15], а вот за возведением больниц, доступностью образования и поведением регионального духовенства действительно стоит следить строже.

Но то, что я скоро увидел в бумагах, обеспокоило и меня.

Во всех медицинских отчётах, присланных Мишкольцем, стояли вариации одного диагноза. Истощение. Малокровие. Слабость. Про пару покойных подтвердилось: они ели землю с «подозрительных» могил, пока солдаты их не выдворили. Ещё в двух случаях я открыто встретил самоизобретённый кем-то термин vampertione infecta[16]. Отчётов оказалось около дюжины за две недели – необычная статистика, над которой я ломал голову несколько дней. Моравия, конечно, не самый богатый, но и не голодающий край.

Прошло ещё немного, и по двору разнеслась будоражащая новость: Мишкольц не просто оставил без внимания новые вопросы и распоряжения Императрицы – он исчез. Никто из чинов области не мог ничего по этому поводу разъяснить, все отделывались обещаниями «немедля дать знать, как герр вернётся». То, что Императрица высказала мне осторожной догадкой, пришлось подтвердить официально: что-то там в горах случилось – или вот-вот случится. Каменная Горка замолчала.

И вот я отправляюсь туда. Должен попытаться разыскать Мишкольца – при мне специальное распоряжение о содействии на имя командующего гарнизона, Брехта Вукасо́вича. Впрочем, это побочная цель: Её Величество, как и я, не сомневается, что наш старый знакомец рано или поздно объявится – и скорее рано, едва узнав, что я в городе. Главная же цель обширнее, расплывчатее и сложнее.

– Посмотрите внимательно, что там происходит и какие настроения, мой друг. Не жалейте ни глаз, ни времени, ни уверений, ни, если понадобится, обещаний. И, может, когда-нибудь это поможет нам погасить огонь невежества.

– А если вдруг огонь невежества окажется огнем преисподней?

Я спросил это полушутя: на миг, забавы ради, представил нас дамой и рыцарем, героями какого-нибудь очередного оторванного от реальности литературного шедевра. Но Императрица нахмурилась, подумала и ответила серьёзно:

– Я не стану учить вас впустую. В таком случае поступите так, как велят вам честь и долг. – Её губы всё же дрогнули в подзуживающей, несолидной улыбке. – Прихватите с собой… чего там вампиры боятся… Перец? Лаванду?

– Чеснок, Ваше Величество.

– Чеснок. И пару кошек.

Так она меня и напутствовала, а вскоре мы расстались.

…Карета продолжала громыхать по колдобинам. Я уже с бо́льшим интересом посматривал в окно, хотя ровная голубизна воды давно не радовала глаз: реки сменились буреломами и грязно-серыми предгорьями. Небо поблёкло, дождь настойчиво залупил по крыше. Февраль, тучный и промозглый, плакал во всей унылой красе.

Откинувшись на сиденье, я стал думать о сыне, не знающем подоплёку моей поездки. Готфрид вряд ли мог бы заподозрить, что я оставил завещание, в котором на равные доли разделил имущество и поручил им с Лизхен – как старшим детям – заботу о Ламбертине[17], малышке Мари и Гилберте. Мой душеприказчик с большим скепсисом заверил бумагу, бросив: «Полагаю, вы переживёте меня, Ваше Превосходительство». Зато он пообещал, что моя благоверная об этом не узнает. Для неё, как и для Лизхен, в её-то интересном положении, поездка – не более чем сановный визит с просветительскими целями. И пусть.

Конечно, я оставил завещание просто так, prо fоrmа: единственное, что грозит мне в путешествии, – отвратительные дороги, крутые ущелья и отсутствие нормального освещения. Ну и, может, уже по прибытии гнев горожан, которым не понравятся мои эксгумации и исследования – эти действа входят в мои планы. Два варианта смерти – от сломанной шеи или сожжения на костре, оба маловероятны. Нет, определённо, Готфрид не получит возможность беспрепятственно, без моего ворчания, музицировать с друзьями каждый день… хм, прочие домочадцы в этом вопросе излишне снисходительны. Я же… я отдохну от стонов клавесина и шума столицы. Воздух в горах чудотворнейший.

…В свете свечи, в придорожном трактире на выезде из Брно, я заканчиваю эти строки и отхожу к короткому сну, необходимому не столько мне, сколько кучеру и лошадям. Завтра моё путешествие продолжится.