Тень Велеса: Сердце из Черного Янтаря

Глава 1 Пять Лет и Бесконечная Тьма

Пять Лет и Бесконечная Тьма

Теплый, липкий воздух позднего лета висел над деревней Боровецк, пропитанный запахом нагретой солнцем хвои, дымком печей и сладковатым гниением болотца за околицей. Пять лет – целая вечность для ребенка, и Элис успела полюбить этот мир: скрип колодезного журавля, вкус парного молока, шершавую кору старой сосны за окном ее избушки. Но была одна вещь, которую она любила больше всего на свете: бабочки 🦋 .

Не просто любые, а те, чьи крылья переливались, как мокрый шелк под солнцем – синие, как глубокое озеро, или огненно-рыжие. Одна такая, огромная, с крыльями цвета ночной сини, усыпанными серебристыми точками, порхала сейчас над крапивой у самого края деревни. Элис, забыв про наказ бабки «не уходить дальше плетня», рванула за ней. Ее тонкие ножки в стоптанных лаптях легко перепрыгивали кочки, соломенно-белые волосы, всегда выбивавшиеся из косичек, развевались. Она смеялась – звонко, как колокольчик, – и в этом смехе, в ее огромных, миндалевидных глазах цвета весеннего неба, в чертах лица, слишком утонченных, слишком совершенных для крестьянского ребенка, таилось нечто… нездешнее. Что-то, что заставляло деревенских женщин креститься, а мужчин хмуро отворачиваться. «Не от мира сего», – шептались они. «Бесовское наваждение». Но для Элис мир был прост: солнце, бабочка, полет.

Бабочка, будто дразня, манила ее все дальше, к темной стене векового леса, что стоял непроницаемым частоколом на краю вырубки. Лес звали Глухомань. О нем шептались страшные сказки на посиделках. Элис знала: туда ходить нельзя. Но синяя искорка была уже у самого края чащи, села на лист папоротника, трепеща крыльями. Всего шаг. Еще один.

Элис шагнула. Ветви, словно холодные пальцы, сомкнулись за ее спиной. Свет, звуки деревни – скрип телеги, лай собаки, крик петуха – исчезли, словно их смахнула гигантская рука. Наступила тишина. Не мирная, а гнетущая, звенящая, прерываемая лишь редкими, незнакомыми щелчками и шорохами где-то в вышине. Воздух стал тяжелым, влажным, пахнущим прелыми листьями, грибами и чем-то еще… животным. Страх, острый и холодный, впервые кольнул Элис под ложечкой. Она обернулась – знакомой тропинки не было. Только бесконечные, толстые, как туловища медведей, стволы деревьев, оплетенные лианами, похожими на спящих змей. Мох под ногами был мягким и мокрым, как язык.

«Бабушка?» – позвала она тихо, и ее голосок, обычно звонкий, утонул в зеленой мгле, не оставив эха. Только тишина ответила ей, став еще плотнее. Бабочка исчезла. Элис почувствовала, как по спине бегут мурашки. Она попятилась, нащупывая путь назад, но все деревья выглядели одинаково. Сумерки в лесу наступали мгновенно. Солнечные лучи, еще недавно пробивавшиеся сквозь купол листвы золотыми столбами, поблекли, уступив место серо-зеленому полумраку. Тени ожили, стали длиннее, зловеще извиваясь между стволами.

Элис заплакала. Сначала тихо, всхлипывая в кулачок, потом громче, отчаянно. Слезы катились по ее не по-детски выразительным щекам. Она прижала к груди своего единственного друга – старого плюшевого мишку Тошку, которого умудрилась не выпустить из рук во время погони. Его стеклянные глазки тупо блестели в сгущающейся тьме. Холод пробирал сквозь тонкую рубашонку. Где-то очень близко хрустнула ветка. Элис вжалась в колючий ствол ели, затаив дыхание. Это не бабушка. Бабушка так не ходит. Это что-то большое.

Она зажмурилась, молясь, чтобы это прошло. Но звук повторился. Ближе. Тяжелый, медленный шаг, продавливающий мох и хворост. Потом – еще один. И еще. Шаги окружали ее. Элис приоткрыла глаза, вцепившись в Тошку так, что пальцы побелели.

В просвете между двумя гигантскими дубами, в двадцати шагах от нее, замерла фигура. Высокая. Невероятно высокая, выше самых больших деревьев, которые она видела. Она была окутана чем-то вроде плаща, сотканного из теней, мха и спутанных, темных волокон, похожих на корни или сухожилия. На голове, там, где должно быть лицо, вырисовывались массивные, ветвистые очертания – рога. Они тянулись вверх, как мертвые древесные кроны, сливаясь с сумерками. Лица не было видно – только глубокая, черная тень под капюшоном из переплетенных веток. Но Элис почувствовала взгляд. Физически ощутила его на своей коже – тяжелый, исследующий, лишенный всякого тепла. Он шел из той черноты, где должно быть лицо. Взгляд древнего, холодного и бесконечно чужого.

Ужас, дикий и всепоглощающий, парализовал ее. Она не могла пошевелиться, не могла крикнуть. Только мелкая дрожь била ее тело. Фигура не двигалась. Она просто стояла, наблюдая. Воздух вокруг нее казался гуще, темнее, пахнул озоном после грозы и… чем-то горьким, как полынь.

И тут Элис почувствовала странное тепло у себя на шее. Не успокаивающее, а тревожное, пульсирующее. Она машинально схватилась за тонкую кожаную нить, на которой висел странный кулон. Его подарила ей мама, та самая, что умерла при родах, о которой бабушка говорила шепотом. Маленький кусочек темно-желтого, почти коричневого камня, мутного и невзрачного, с вкраплениями, похожими на застывшие пузырьки. Бабушка называла его «бабушкиным янтарем», обычной безделушкой. Но сейчас он был теплым. И пульсация в нем совпадала с ее бешено колотящимся сердцем. Более того – камень словно слабо светился изнутри тусклым, медовым светом. Элис никогда не видела, чтобы он делал так.

Рогатая тень в просвете между дубами чуть наклонила голову. Черная бездна «лица» казалась прикованной к этому слабому свечению на шее девочки. Камень в ладошке Элис вспыхнул чуть ярче, и в его глубине ей померещилось движение – крошечная, застывшая мошка, навеки пойманная в смоле миллионы лет назад. Или что-то другое? Что-то, что смотрело на нее изнутри камня?

Шаг. Тяжелый, сокрушающий валежник. Фигура двинулась. Не к ней, а вдоль опушки, параллельно ей, скрываясь за стволами, но ощущение взгляда не исчезало. Оно преследовало ее, висело в воздухе, как запах грозы. Элис поняла: лес не выпустит ее. Случайный шаг за бабочкой стал шагом в вечность. Солнце окончательно погасло за кронами. Наступила ночь Глухомани. Первая из многих. Камень на ее шее остыл, снова став невзрачным кусочком смолы, но холод, поселившийся внутри Элис, был уже не от ночи. Он шел от осознания: Оно знает, что она здесь. И украшение – ключ. К чему? Она не знала. Она знала только страх и бескрайнюю, живую, голодную тьму леса, в которой теперь была заперта. Навсегда.

Глава 2 Дыхание Чащи

Дыхание Чащи

Тьма поглотила все. Густая, как деготь, липкая, как паутина. Элис сидела, вжавшись спиной в шершавый, колючий ствол огромной ели, под которой упала, когда рогатая тень двинулась. Тошка был прижат к лицу, его плюшевый мех впитывал слезы, ставшие теперь беззвучными. Она боялась всхлипнуть. Боялась дышать слишком громко. Оно было где-то рядом. Она чувствовала это кожей – тот же леденящий, исследующий взгляд, висящий в воздухе, как запах озона и горькой полыни. Лес вокруг не спал. Он дышал.

Звуки нарастали, вылезая из-под гнета тишины. Незнакомые, пугающие. Где-то высоко в кронах скрипело, будто огромная дверь на ржавых петлях. Справа, в кустах папоротника, размером с нее саму, что-то шуршало – не как зверек, а как что-то тяжелое, ползущее по сухим листьям. Прямо над головой, на ветке ели, раздался резкий, отрывистый стук, словно кто-то бил костяшками по дереву. Раз. Два. Три. Пауза. Снова. Элис вжалась сильнее, втянув голову в плечи. Холод земли пробирал сквозь тонкую ткань портов, леденил ягодицы. Живот ныл от голода, горло пересохло.

"Бабушка… мишка… домик…" – шептали ее губы беззвучно, молитва-заклинание. Но дом был там, за стеной тьмы и страха, где светились окна, пахло хлебом. Здесь пахло смертью. Сладковато-приторным запахом гниющих грибов, перебивающим сырость и хвою. И еще чем-то… металлическим, как кровь на бабушкиной разделочной доске после курицы.

Кулон на шее снова теплел. Сначала едва заметно, потом сильнее. Элис схватила его. Камень, который бабушка называла просто янтарем, снова светился изнутри тусклым, медовым светом. Он пульсировал в такт ее бешеному сердцу. И с каждой пульсацией свет чуть усиливался. Элис подняла голову, вглядываясь в черноту перед собой. Ничего. Только стволы деревьев, сливающиеся в сплошную стену. Но ощущение взгляда стало острее, ближе. Казалось, огромные, невидимые глаза висят прямо в воздухе, в метре от нее, разглядывая каждую слезинку на ее щеке.

Внезапно, где-то слева, громко хрустнула ветка. Тяжело, с размахом. Не звериная осторожность, а властное движение. Элис вскрикнула, не в силах сдержаться, и рванула в противоположную сторону. Она не видела пути, не думала – только бежать. Колючие ветки хлестали по лицу и рукам, оставляя жгучие полосы. Корни цеплялись за ноги, пытаясь поймать. Она падала, царапая колени о камни и кору, вскакивала и снова бежала, задыхаясь от ужаса и боли. Камень на шее горел теперь, как уголек, его свет пробивал тьму на пол-аршина вокруг, выхватывая из мрака корявые корни, похожие на скрюченные пальцы, лианы, свисающие как петли, и огромные шляпки грибов, бледных и мясистых, как трупная плоть.

Она бежала, пока силы не оставили ее. Ноги подкосились, и она рухнула в заросли папоротников, высоких, как она сама. Элис свернулась калачиком, зарывшись лицом в колючие листья, пытаясь стать невидимкой. Дрожь сотрясала ее маленькое тело. Она прислушалась. Шагов не было. Только ее собственное прерывистое дыхание и… шепот.

Сначала тихий, едва различимый, будто ветер шевелит сухие листья. Но постепенно он нарастал, сливаясь в многоголосый хор. Шепот шел со всех сторон. Из-под земли, из стволов деревьев, с невидимых крон. Не слова, которые она знала, а нечто древнее, шипящее, полное шипящих и свистящих звуков. "Ссссс-лисссс… Велесссс… Тсссс-ень…" – проносилось в хаосе звуков. Камень на шее вспыхнул ярче, и шепот на мгновение стих, будто отшатнувшись. Но через секунду накатил с новой силой, теперь уже злобный, требовательный.

"Уйди!" – закричала Элис в папоротники, зажав уши руками. Но шепот проникал сквозь пальцы, заполняя голову. Он смешивался со звоном в ушах от страха. И сквозь этот адский хор она снова почувствовала Его. Не видела – знала. Он стоял где-то очень близко, за стеной папоротников. Его присутствие давило, как физический вес. Воздух стал густым, тяжело вдыхаемым. Запах озона и полыни ударил в нос, перебивая гниль. Камень пылал, почти обжигая кожу на шее. Элис зажмурилась, ожидая, что сейчас сквозь заросли протянутся те самые корни-пальцы и схватят ее.

Но… ничего не произошло. Давление внезапно ослабло. Шепот стих, превратившись в злобное шипение где-то вдалеке. Запах рассеялся. Камень остыл, свет погас, оставив ее в кромешной тьме, еще более страшной после этого всплеска. Элис не понимала. Почему Он не взял ее? Что его остановило? Камень? Или… Ей просто не суждено было уйти так быстро?

Силы покинули ее окончательно. Сознание поплыло. Голод, холод, боль от царапин и невыносимый страх слились в один темный омут. Элис провалилась в забытье, но не сон. Это был кошмар наяву. Ей снилось, что корни деревьев оплетают ее, как змеи, тянут вниз, в холодную, сырую землю. Снилось драконье лицо с горящими золотыми глазами, взирающее на нее из глубины янтарного кулона. Снилось, что она тонет в черной, липкой смоле.

Очнулась она от холода. Серый, безрадостный свет пробивался сквозь плотный полог листвы. Рассвет. Ночь кончилась. Элис лежала в грязи и мокрых листьях. Тело ломило, царапины на руках и ногах горели. Жажда жгла горло. Она попыталась встать, но ноги не слушались. Рядом лежал Тошка, грязный и мокрый. Элис потянулась к нему, и в этот момент ее взгляд упал на землю рядом с тем местом, где она лежала.

В мягком, влажном мху отчетливо виднелись отпечатки. Не звериные. Человекоподобные, но огромные, длиной с нее от плеча до кончиков пальцев. И невероятно глубокие, будто оставленные существом неимоверной тяжести. Пальцы заканчивались не ногтями, а глубокими вмятинами, похожими на следы когтей. Рядом, на высоте гораздо выше ее роста, на стволе молодой осины были видны глубокие, свежие царапины – четыре параллельные борозды, как от когтей огромного зверя. Или от тех самых пальцев, что оставили следы во мху.

Элис поняла. Он был здесь. Стоял рядом, пока она лежала без сознания. Смотрел. И эти следы… они были не для того, чтобы показать дорогу. Это была метка. Знак того, что она принадлежит Чаще. Что бежать бесполезно. Первая ночь в Глухомани закончилась. День принес не спасение, а новый, более страшный ужас осознания. Она была не просто потеряна. Она была помечена. И Дух Леса знал, где ее найти. Всегда.

Глава 3 Голод и Черный Свет

Голод и Черный Свет

День в Глухомани был не лучше ночи. Серый, без солнца, свет пробивался скупо, лишь подчеркивая мрачную монументальность стволов и зловещую пышность папоротников, похожих на оскалы гигантских рептилий. Отпечатки во мху и когтистые царапины на осине жгли Элис глаза даже когда она отворачивалась. Метка. Слово, которого она не знала, но смысл которого впивался в душу ледяными когтями. Она была собственностью Чащи. Собственностью Рогатого.

Жажда стала невыносимой. Горло пересохло, язык прилипал к нёбу. Голод из нытья превратился в острую, скручивающую боль. Элис подобрала Тошку, прижала его к груди – единственный островок знакомого в этом зеленом аду – и поползла, опираясь на стволы. Ноги дрожали, царапины горели. Она искала воду. Вспоминала бабушкины рассказы: ручейки журчат в низинах, мох растет гуще у воды. Но лес казался единым, бесконечным телом, без понижений и возвышений, лишь бесконечная череда стволов, корней и тени.

Камень на шее был холодным и безжизненным. Элис тоскливо коснулась его. Вчерашнее свечение казалось сном. Но не сном был страх, въевшийся в кости. Она шла, спотыкаясь, слушая. Лес дышал. Не шепотом, как ночью, а тихим, непрерывным гулом – жизнь насекомых в коре, далекие крики невидимых птиц с хриплыми голосами, шелест чего-то скользящего в подлеске. Каждый звук заставлял ее вздрагивать, вжиматься в ближайшее дерево, замирать, пока сердце не переставало колотиться о ребра.

Она нашла воду случайно. Не ручей, а грязную лужу под огромным, подгнившим буреломом. Вода была цвета ржавчины, покрытая радужной пленкой. Пахла тиной и чем-то кислым. Элис, забыв про брезгливость, рухнула на колени и стала жадно пить горстями. Вода была теплой, противной на вкус, но она утоляла жжение в горле. Напившись, она увидела свое отражение в темной глади. Белые, спутанные волосы. Большие синие глаза, огромные от страха и голода, с темными кругами под ними. Лицо, испачканное грязью и следами крови от царапин. И на шее – кожаную нить с темным камешком. Оно было здесь. Часть этого кошмара. Она дернула нить, пытаясь сорвать. Кожа на затылке протестующе загорела. Узел не поддавался, будто спаян. Камень будто врос. Элис сдавленно всхлипнула, опустив руки. Бесполезно.

Голод вернулся с удвоенной силой. Она огляделась. Кое-где на стволах росли наросты, похожие на устрицы. Бабушка называла их грибами, но говорила, что есть нельзя. Элис сорвала один. Он был твердым, пахнущим сырой древесиной. Она отломила кусочек, сунула в рот. Горький! Она тут же выплюнула, скривившись. Потом увидела ягоды. Маленькие, красные, гроздьями на кустике у корней дуба. Они выглядели как брусника, только ярче. Элис сорвала одну. Помнила бабушкино: «Незнакомое не ешь!». Но живот скрутило от боли. Она сунула ягоду в рот, раздавила зубами. Сладость! Миг облегчения – и тут же жгучая волна горечи ударила в язык и горло! Элис закашлялась, слезы брызнули из глаз. Она выплюнула жвачку, но горечь не проходила, язык распух. Она снова напилась из лужи, но кислая вода лишь усилила жжение.

Отчаяние накатило волной. Она прижалась лбом к холодной коре дуба. Силы уходили. Скоро она не сможет встать. И тогда… Тогда придет Он. За своей помеченной собственностью. Мысль была настолько ужасной, что Элис застонала. Камень на шее дрогнул.

Не теплом. Не светом. Вибрацией. Тонкой, едва уловимой дрожью, как от далекого зова. Элис подняла голову. Дрожь шла вглубь леса, туда, где полумрак сгущался до черноты даже днем. Она не хотела туда идти. Каждая клеточка тела кричала об опасности. Но дрожь в камне совпала с новым спазмом голода в животе. Это был не зов. Это был приказ. Беззвучный, но непреложный.

Элис поползла. Каждый метр давался мучительно. Колючие ветки хлестали по лицу, корни цеплялись за одежду. Лес вокруг менялся. Деревья становились еще древнее, толще, их стволы покрывались причудливыми наростами, напоминающими скорченные лица. Воздух густел, насыщался запахом сырости и… сладости. Той самой сладости, что была в ягоде перед горечью, только концентрированной, тяжелой, как запах разлагающихся фруктов. Камень вибрировал сильнее, направляя ее, как стрелка компаса. Элис выкарабкалась из зарослей папоротника и замерла.

Поляна. Небольшая. Посередине лежало оно. Кусок мяса. Свежий, сочный, темно-красный, с прожилками жира. Он лежал на широком листе лопуха, будто на блюде. Кровь сочилась из него, пропитывая лист, привлекая рой сине-зеленых мух. От мяса шел сладковато-медный запах крови и что-то еще… дикое, звериное. Элис почувствовала, как слюна брызнула во рту, несмотря на отвращение. Голод заурчал зверем.

Но страх был сильнее. Кто положил это здесь? Она оглядела поляну. Никого. Тишина. Даже гул леса здесь стих. Только жужжание мух. Следов вокруг мяса не было – ни человеческих, ни звериных. Оно просто… появилось. Как дар. Или как приманка.

Камень на шее вспыхнул. Не теплом, а холодным, черным светом. Он не освещал, а, казалось, впитывал окружающий свет, делая тени вокруг Элис гуще, а поляну – зловещей. В этом свете мясо выглядело еще более пугающе – слишком яркое, слишком живое. И вдруг Элис увидела. Не глазами. Внутри камня. Мелькнул образ: огромная, чешуйчатая лапа с когтями, разрывающая брюхо оленя. Кровь. Внутренности. И ощущение… удовлетворения. Чужого, звериного. Образ исчез, но чувство осталось. Камень тянул ее к мясу. Не приказом, а голодом. Не ее голодом. Его голодом. Голодом Духа Леса.

Отвращение боролось с животной потребностью выжить. Слюна текла по подбородку. Элис подползла ближе. Запах крови ударил в нос, смешиваясь с черным светом камня, кружа голову. Она протянула дрожащую руку. Коснулась мяса. Оно было теплым, упругим. Почти пульсирующим. Мухи взвились с противным жужжанием. Камень на шее загудел, холодный свет залил поляну. В голове Элис пронеслось: «Ешь. Это дар. Твой удел».

С криком, смесью ужаса и торжества зверя, она впилась зубами в мясо. Теплая кровь хлынула ей в рот, по подбородку, на руки. Вкус был диким, железным, непохожим на курицу или говядину. Он был… живым. Она рвала зубами волокна, глотая куски почти не жуя, давясь, но не останавливаясь. Голод был сильнее страха, сильнее разума. Черный свет камня лизал ее лицо, руки, окровавленное мясо, превращая трапезу в какой-то первобытный, жуткий ритуал. Она ела, рыча, как зверек, забыв про Тошку, забыв про дом, забыв про все, кроме всепоглощающей потребности наполнить пустоту.

Когда последний окровавленный кусок исчез у нее во рту, она откинулась назад, тяжело дыша. Руки и лицо были в липкой крови. Живот болел от непривычной тяжести. Но голод утих. Камень погас, вибрация прекратилась. На поляну вернулся серый свет дня. И вернулось осознание.

Она посмотрела на свои окровавленные руки. На пятна на рубашке. На пустой, залитый кровью лист лопуха. На мертвую тишину вокруг. Ужас медленно поднимался по пищеводу, смешиваясь со съеденным мясом. Что она только что сделала? Что это было? Чем она питалась? Откуда этот кусок? От оленя? От кабана? Или от… человека? Мысль была такой чудовищной, что Элис сглотнула рвотный позыв. Камень на шее был холоден и безмолвен. Но внутри Элис что-то изменилось. Насыщение пришло, но не облегчение. Пришло знание вкуса крови и дикой плоти. И ощущение, что черный свет камня теперь живет и в ней самой. Она была сыта. Но ее душа была запачкана чем-то куда более страшным, чем грязь леса. Она приняла дар из рук Тьмы. И этот дар навсегда связал ее с Глухоманью и его Рогатым Хозяином еще крепче, чем следы когтей на осине. Она больше не была просто потерянной девочкой. Она стала частью пищевой цепи Чащи. Ее первой ступенькой снизу.

Глава 4 Шелк из Паутины и Теней

Шелк из Паутины и Теней

Сытость была тяжелой, чуждой гирей в животе Элис. Вкус крови и дикого мяса, теплый и металлический, все еще стоял во рту, смешиваясь с горечью отвращения к самой себе. Она отползла от кровавого листа лопуха, вытирая липкие руки о мокрый мох, но пятна на рубашке и портах не исчезали. Они были меткой другого рода – свидетельством ее падения, принятия дара из когтистой лапы невидимого хозяина леса. Тошка, валявшийся в стороне, смотрел на нее своими стеклянными глазами с немым укором. Элис отвернулась. Даже плюшевый мишка казался теперь частью того мира, который ее выбросил. Мира света и хлеба. Здесь царили кровь и черный свет камня.

Она бродила бесцельно, движимая смутным желанием смыть с себя позор трапезы. Лес после поляны казался еще более угрюмым и наблюдающим. Тени между деревьями сгущались, принимая знакомые, рогатые очертания, которые распадались при ближайшем рассмотрении. Воздух вибрировал тем же напряженным безмолвием, что и перед появлением мяса. Элис чувствовала – Он следит. Пристальнее, чем прежде. Удовлетворенно. Она съела его дар. Она стала его.

Ноги сами привели ее к небольшому лесному озерцу, скрытому в чащобе. Вода была темной, почти черной, гладкой как зеркало, лишь изредка вздрагивающей от падающих с крон капель. Отражение, вставшее перед Элис, заставило ее вздрогнуть. Грязь, спутанные соломенные волосы, синяк под глазом от падения, огромные, полные немого ужаса синие глаза. И пятна. Темные, бурые, засохшие пятна крови на светлой ткани рубахи и портов. Она выглядела как маленькое лесное чудище. Не та неземная красота, что пугала деревню, а нечто дикое, одичавшее, запачканное.

«Смыть…» – прошептала Элис, голос хриплый от недавних рыков. Она подошла к воде, замеряя перед ледяной гладью. Черная глубина пугала. А что, если там, под водой, живут те, чье мясо она?.. Она сжала кулачки, отгоняя мысль. Сбросила стоптанные лапти. Потом, дрожащими пальцами, стала расстегивать пуговицы на рубашке. Ткань была грубой, пропахшей потом, страхом и теперь – кровью. Она стянула рубаху, потом порты, оставаясь в тонкой, грязной сорочке. Воздух ледяными иглами уколол кожу. Она быстро наклонилась, зачерпнула горсть воды, начала тереть пятна на рубахе. Вода становилась розовой, но пятна лишь расползались, становясь больше, проступая сквозь ткань еще явственнее. Как клеймо.

Отчаяние снова сжало горло. Она бросила рубаху, схватила порты, яростно терла – результат тот же. Кровь въелась навсегда. Она не просто носила метку когтей на земле – она носила ее на себе. Элис зарыдала, бессильно швырнув мокрую одежду на берег. Она осталась стоять у черной воды в одной сорочке, мелко дрожа от холода и унижения. Что теперь? Ходить так? Умереть от холода? Или… ждать нового «дара»? Мысли путались, окрашиваясь в черный цвет камня на ее шее.

И тут камень отозвался. Не светом, не вибрацией. Теплом. Направленным, как луч фонаря. Элис подняла голову. Тепло вело ее взгляд не в воду, а вдоль берега, к завалу из упавших вековых стволов, покрытых густым мхом и паутиной. Паутина… Ее было невероятно много. Она висела толстыми, серебристо-серыми полотнищами между стволами завала, переливаясь в скупом свете, пробивающемся сквозь кроны. Казалось, какое-то гигантское, невидимое существо оплело это место своим саваном.

Тепло от камня усиливалось, подталкивая Элис вперед. Страх боролся с любопытством и странной, зовущей силой камня. Она подошла ближе. И увидела его.

Висело на одной из толстых, как канат, нитей паутины. Платье. Не похожее ни на что, что она видела в деревне. Не домотканое, не грубое. Оно было темного, глубокого цвета – не черного, а скорее цвета запекшейся крови, смешанного с тенью вековых елей. Ткань переливалась, как крылья той самой синей бабочки, за которой Элис пришла сюда, но отливы были глубже, зловещее – темно-синие, фиолетовые, почти черные. Платье было простого покроя, без рукавов, с глубоким вырезом, но длинное, до самой земли. И оно выглядело… живым. Ткань дышала, чуть колыхаясь в неподвижном воздухе, будто сотканная не из нитей, а из самой лесной мглы и теней.