Сказки весеннего дождя. Повесть Западных гор

Годзо больше не приходил, но Мунэ не роптала, утешаясь воспоминаниями о том, как он был нежен с нею. Она не вставала с постели, и вскоре легкое недомогание переросло в болезнь. Мунэ отказывалась от пищи и проводила все дни в затворничестве, совсем не выходя из своей комнаты.

Мотосукэ по юношеской беспечности не принимал случившееся близко к сердцу, мать же, видя, как день ото дня бледнеет и тает Мунэ, как темные тени сгущаются у нее под глазами, догадалась, что это – любовная лихорадка. Снадобья здесь не помогут, решила она, и умолила Годзо прийти.

Годзо пришел в тот же день, пополудни.

– Как можно так падать духом? – пожурил он Мунэ. – Своим недугом ты безмерно печалишь матушку. Это великий грех! Ежели ты доведешь себя до могилы, подумай, в кого воплотишься в новом рождении? Может быть, в наказанье за свое своенравие ты будешь носить тяжелые камни, терпеть тяготы и лишения, вить по ночам веревки! Мы предполагали, что родители мои не дадут согласия на наш брак. Что ж, я пойду против их воли, но не нарушу данное тебе слово. Мы будем счастливы, даже если придется бежать и скрываться в горах. Твои матушка с братом согласны, так что мы не совершим греха непочтительности. Дом мой богат, и отцу не грозит разорение. Он примет наследника со стороны и приумножит свое состояние. Пусть он забудет меня и проживет до ста лет! Конечно, мало кто доживает до столь почтенного возраста, к тому же половину всей жизни человек вынужден тратить на сон, болезни, на работу для государства, – если сложить это время, то на себя самого остается в лучшем случае двадцать лет. Мы же с тобою уединимся в горах или у моря, сокрывшись от мира за бамбуковой занавеской. Мы будем любить друг друга и веровать в лучшее – что сможем быть вместе хоть несколько лет… Но ты сейчас поступаешь неблагоразумно: не веришь в мою любовь и впадаешь в отчаяние. Если ты доведешь себя до могилы, твои матушка с братом обвинят в несчастье меня! Я не вынесу этого. Одумайся же и обещай, что не будешь терять надежды!

– Прошу вас, не беспокойтесь обо мне, – отвечала Мунэ. – Я совершенно здорова! Просто я привыкла ложиться, когда мне хочется полежать. Простите великодушно, что заставила вас волноваться. Я сейчас же исправлюсь. – Мунэ взяла гребень и прибрала рассыпавшиеся волосы, сменила измятое кимоно, встала с постели и запорхала по комнате, наводя порядок. Она радостно улыбалась и даже не взглянула и краешком глаза на ложе болезни.

– Что ж, рад видеть тебя в добром здравии, – заметил Годзо. – Взгляни-ка, что я принес: это рыба-тай[134]. Ее выловили близ Акаси и только нынешним утром доставили на лодке. Прежде чем мне уйти, отведай ее. А я полюбуюсь тобой. – И Годзо достал завернутую в свежие листья рыбину.

Лицо Мунэ озарилось улыбкой.

– Нынче мне привиделся чудный сон. Он оказался в руку: то был знак, суливший удачу. И верно, вы подарили мне «тай»!

Мунэ разделала и приготовила рыбу и подала сначала матери с братом, потом уселась по правую руку Годзо и стала прислуживать ему. Мать взирала на дочь с нескрываемой радостью, Мотосукэ же делал вид, будто не замечает, как счастлива Мунэ.

Годзо едва сдерживал слезы.

– Восхитительно, – пробормотал он и еще усерднее задвигал палочками, принуждая себя съесть больше обычного. Наконец он сказал: – Сегодня я проведу ночь здесь. – И остался.

Наутро он поднялся чуть свет и направился домой, бормоча под нос «Росистую дорогу»[135].

Там его уже поджидал отец. Госодзи был в бешенстве.

– Ты не сын, ты – гнилая опора в доме! – вопил он. – Ты забыл о чести семьи, ты обманываешь отца и мать, губишь себя! Ты перешел все границы! Вот сообщу о твоем поведении наместнику правителя, он сурово накажет тебя и лишит права наследства! Не смей отвечать, негодяй, не желаю я слушать твоих оправданий! – Госодзи ярился пуще обычного.

Но тут вмешалась мать Годзо:

– Прошу вас, не надо… Я передам Годзо все, что вы говорили нынешней ночью, а там поглядим, что нам делать. Годзо, умоляю тебя… Пойдем…

Госодзи нахмурился – как-никак, Годзо был его сын, – но сдержался и молча ушел к себе. Мать, обливаясь слезами, взывала к Годзо. Наконец тот поднял голову и посмотрел на нее:

– Право же, матушка, мне нечего вам сказать. Молодые скоры в жизненно важных решениях и никогда не раскаиваются впоследствии. Меня не влечет богатство, но ослушаться вас, оставить родимый дом – это великий грех. Не подобает так поступать человеку, вот я и решил: отныне я повинуюсь долгу. Прошу вас, простите мои прегрешения… – В его лице читалось искреннее раскаяние.

Мать Годзо возликовала.

– Если ваша любовь предопределена Небесами, то непременно настанет день, когда вы сможете соединиться, – сказала она, пытаясь утешить сына, и поспешила к Госодзи рассказать ему обо всем.

Госодзи призвал сына.

– Не следует доверять такому лжецу, как ты, – проворчал старый Госодзи, – но придется. Мой старший мастер слег с коликами в постель, а подручные – эти паршивые воры – так и норовят стянуть то, что плохо лежит. Сколько раз уже прятали по углам рис и саке! Так что сходи проследи за порядком, а потом наведайся к мастеру, справься там о его здоровье. Стоит ему отлучиться, как добро утекает сквозь пальцы… Да поторапливайся!

Годзо поспешил выполнить приказание. Даже не обуваясь, он побежал в винокурню, зашел к мастеру и вернулся.

– Все в порядке, не извольте беспокоиться, батюшка, – доложил он.

– А тебе очень к лицу этот фартук! – заметил Госодзи. – Словно сам бог богатства надел его на тебя. Запомни, отныне ты будешь трудиться в поте лица, изо дня в день, до первого дня весны[136], а если прервешься, чтобы поесть, не забудь заодно облегчиться. Пусть высится наша Гора сокровищ! Надобно не упустить бога богатства! – Госодзи мог толковать лишь о деньгах. – И вот еще что: в твоей комнате целая куча книг или как их там называют. Ты корпишь над ними ночи напролет, жжешь попусту масло. Богу богатства это все не по нраву, уж будь уверен. Но если ты отнесешь книги старьевщику, то потерпишь убыток. Почему ты не хочешь вернуть их в лавку и потребовать назад свои деньги? Подумай, пристойно ли это – знать то, чего не знают отец и мать? Сказано же: «Дитя, не похожее на родителей, – чертово семя!» Воистину так! Это сказано о тебе, – брюзжал старый Госодзи.

– Я буду во всем послушен родительской воле, – поклялся Годзо и каждый день, надев фартук и подоткнув подол кимоно, отправлялся на винокурню, трудился не покладая рук, к великой радости Госодзи. «Теперь бог богатства может быть доволен нашим Годзо», – ликовал он.

Годзо не появлялся, и Мунэ окончательно слегла. Наконец настал день, когда Мотосукэ с матерью поняли: она не протянет и суток. Бесконечно скорбя, они украдкой послали за Годзо. Тот ожидал такого исхода, и, хотя не видел своими глазами страданий Мунэ, сердце его разрывалось от жалости. Получив известие, он тотчас же поспешил в дом Мотосукэ.

– Сбылись мои худшие опасения, – проговорил он. – Говорят, что любящие соединятся в следующем рождении. Не знаю, истинно ли все это, но я не могу надеяться на загробную жизнь. Все обернулось так скверно… Поэтому я прошу завтра же утром прислать Мунэ ко мне в дом невестой. Будь то на тысячу лет или только на краткий миг, но мы соединимся с нею как муж и жена! И пусть мои батюшка с матушкой будут при этом. Это все, о чем я прошу. Мотосукэ, позаботься, чтоб все было как подобает, – я полагаюсь на тебя.

– Я выполню твою просьбу, – ответил Мотосукэ. – Но и ты подготовься к ее прибытию подобающим образом. – Он казался бодрым и оживленным.

Мать вздохнула:

– Долго же я ждала того дня, когда Мунэ покинет наш дом невестой… Так долго, что даже устала от ожиданий. Но теперь-то я знаю, что это свершится завтра, и душа моя успокоилась. – Казалось, мать вот-вот затанцует от радости. Она приготовила чай, подогрела саке, потом подала его Мунэ, и та обменялась чарками с Годзо в знак скрепленья союза трижды три раза, а Мотосукэ исполнил свадебную песнь. Но тут колокол пробил «первую стражу»[137], и Годзо поднялся.

– В этот час у нас запирают ворота, – сказал он и поспешно откланялся. А мать с детьми все сидели в сиянье луны и проговорили всю ночь напролет.

Едва забрезжил рассвет, мать достала белое торжественное косодэ[138] и стала готовить дочь к свадебной церемонии. Укладывая ей волосы в прическу, она вздохнула:

– До сих пор помню день своей свадьбы. Ах, как я была счастлива! Когда ты прибудешь в дом мужа, сразу увидишь, что свекор – сварливый, дурной человек. Постарайся не раздражать его. Но новая матушка непременно полюбит тебя…

Она нарумянила и набелила Мунэ, расправила платье и, пока дочь усаживалась в паланкин, продолжала давать ей последние наставления.

Мотосукэ облачился в льняной камисимо[139], как предписывает обычай, и опоясался двумя мечами.

– Ну, довольно, довольно, – нахмурился он. – Через пять дней Мунэ прибудет домой погостить. К чему говорить все прямо сейчас? – Но было видно, что и у него кошки скребут на сердце.

Мунэ лишь улыбнулась в ответ.

– Я скоро вернусь, – прошептала она на прощание.

Мотосукэ последовал за паланкином.

Как только они скрылись из виду, мать зажгла огни у ворот[140] и с облегчением вздохнула.

Слуги были недовольны.

– Ну и свадьба… – ворчали они, разжигая огонь в очаге. – Мы-то размечтались… Думали, тоже пойдем, деньжонок получим да угостимся на славу. Какое… – И даже пар от котла поднимался лениво, словно бы нехотя.

При появлении паланкина домочадцы Госодзи онемели от изумления. «Кто это заболел?» – «Глядите-ка, да там девушка! А мы и не знали, что у Госодзи есть дочка!» – перешептывались челядинцы, столпившись вокруг Мунэ.

Мотосукэ церемонно поклонился хозяину дома.

– Молодой господин любит мою сестру, – проговорил он, – и велел прислать ее к вам невестой. Однако сестра моя нездорова, и господин Годзо просил нас поторопиться, вот почему я пришел вместе с ней. Сегодня счастливый день для свадебной церемонии. Благоволите распорядиться, чтобы подали саке скрепить их союз!

Чертов Содзи разинул от удивления рот и заорал:

– Ты что такое плетешь? Когда я узнал, что мой сын посмел спутаться с твоей сестрой, я тотчас же положил этому конец! Он уж и думать о ней забыл! Что вы там все, одурели? Или в вас лисы вселились? – Госодзи злобно сверкал глазами. – Вон с моего двора! Не то прикажу слугам, чтоб прогнали вас палками! Сам-то я рук марать о тебя не стану! – Госодзи был вне себя от ярости.

Мотосукэ рассмеялся:

– Извольте позвать сюда господина Годзо. Он обещал, что сам встретит нас. Впрочем, мы теряем драгоценное время. Сестра моя очень больна и пожелала встретить смерть здесь, в вашем доме, – если ей суждено умереть. Похороните ее на вашем родовом кладбище – тогда она будет лежать в земле рядом с молодым господином. Я знаю, вы скупы, но я не введу вас в расход. Вот три золотых: этого хватит на самые скромные похороны…

При слове «золото» Госодзи так и подскочил.

– Мой бог богатства даст мне столько золота, сколько я пожелаю! Мне не нужны ваши жалкие деньги! Эта девица не может быть невестой моего сына, и если она собирается отдать богу душу, то убирайтесь отсюда, да поживее! Эй, Годзо, где ты там? Ты что о себе возомнил? Если ты сейчас же не разберешься с этими оборванцами, я вышвырну и тебя. Вот доложу наместнику, что ты идешь наперекор родительской воле, – гляди, суровое будет тебе наказание! – Он ударил Годзо и сбил его с ног.

– Делайте со мной что хотите, – ответствовал Годзо. – Но эта девушка – моя жена. Если вы выгоните нас из дому, мы уйдем вместе, рука об руку. Мы давно были готовы к этому. – Он обернулся к Мунэ. – Пойдем.

Видя, что они собираются уходить, Мотосукэ сказал:

– Она упадет, если сделает хоть один шаг. Она – твоя жена. Она должна умереть в твоем доме. – С этими словами Мотосукэ выхватил меч и отрубил сестре голову.

Годзо поднял голову с земли и, завернув ее в рукав кимоно, побрел прочь со двора. Ни слезинки не пролилось у него из глаз.

Госодзи стоял как громом пораженный. Потом очнулся.

– Что ты хочешь делать с этой головой?! Я не позволю тебе хоронить ее рядом с нашими предками! Ее брат – убийца! Его надобно сдать властям! – Госодзи вскочил на коня и во весь опор поскакал к деревенскому старосте.

Узнав о случившемся, староста поразился:

– Они, верно, сошли с ума! Мать их, конечно, не ведает ни о чем… – И поспешил в дом Мотосукэ, стоявший по соседству.

Задыхаясь, он поведал матери Мунэ о случившемся.

– Не иначе, Мотосукэ лишился рассудка! – заключил он рассказ.

Но мать продолжала ткать, как ни в чем не бывало, и только заметила:

– Вот как… Значит, он это свершил… – Она все осознала, но не выказала удивления. – Спасибо, что соблаговолили известить нас.

Староста остолбенел. «Я-то считал, что дьявол – Госодзи. Но эта женщина будет похуже его… Как ловко она дурачила нас!» – пробормотал он себе под нос и помчался к наместнику.

Тот повелел немедля схватить всех причастных к убийству и доставить к нему.

– Эти люди возмутили спокойствие всей деревни! – гневался он. – Следует выяснить обстоятельства дела. Мотосукэ убил родную сестру и должен быть брошен в тюрьму. Годзо тоже должен остаться здесь для дознания.

По приказу наместника обоих заточили в темницу.

Спустя десять дней наместник призвал всех к себе. Закончив дознание, он объявил:

– Хотя Госодзи не совершил преступления, он несет на себе тяжкое бремя вины. Ибо все, что случилось у него на глазах, есть следствие его алчности и корыстолюбия. Ему надлежит находиться пока под домашним арестом. После того как суд определит меру его вины, Госодзи будет вынесен приговор. Что до Мотосукэ, то он виновен менее Госодзи. Да, он убил родную сестру, но мать одобрила этот поступок. Однако ему также надлежит не отлучаться из дому. А вот поступки Годзо вызывают недоумение и подозрение. Но дело это не столь простое, чтобы прояснить его обстоятельства обычным дознанием. – И наместник приказал снова отправить Годзо в темницу.

Спустя пятнадцать дней наместник огласил окончательное решение:

«Высочайшее повеление правителя провинции! Виновными признаны Госодзи и Годзо. Им надлежит немедля оставить родное селение и покинуть пределы земли Сэтцу!»

Отца и сына вывели из управы под стражей и препроводили до границы провинции.

«Мотосукэ и его мать совершили неслыханное. Посему им также воспрещено оставаться в селенье. Им дозволяется жить у западных границ Сэтцу».

На этом дело было закрыто. Все имущество Госодзи, в том числе бога богатства, конфисковали чиновники. Чертов Содзи в ярости топал ногами, потрясал кулаками, выл и бесновался так, что тошно было смотреть.

– Годзо! – вопил он. – Это ты во всем виноват!

Он бросил Годзо на землю и принялся избивать его, но тот даже пальцем не пошевелил.

– Делайте со мной что хотите, – только и вымолвил он.

– Ненавижу! Ненавижу тебя! – кричал Госодзи и продолжал избивать Годзо, пока у того не хлынула кровь.

На шум сбежались жители селения, Госодзи всегда вызывал у них отвращение; его оттащили от Годзо и помогли юноше встать на ноги.

– Вы спасли мне жизнь, хотя она недостойна подобной милости. И все же мне еще не время принять смерть…

Ни одна черточка не дрогнула в лице Годзо.

– В тебя, верно, вселился бог нищеты! – завопил Госодзи. – Я потерял все, что имел, я буду ползать в грязи, но верну свое состояние! Я поеду в Наниву[141] и открою там дело! А тебя я лишаю наследства. Не смей больше ходить за мной! – Лицо Госодзи перекосилось от ярости, он выбежал из деревни – и исчез навсегда.

А Годзо вскоре принял постриг и вступил на Путь Будды. Он поселился в горном монастыре и достиг выдающейся святости.

Мотосукэ по-прежнему поддерживал мать. Оба они нашли пристанище в Хариме, у родни со стороны матери, и Мотосукэ снова взял в руки мотыгу и вернулся к крестьянскому труду. А мать поставила свой станок и ткала с утра до ночи, уподобившись Такухататидзи-химэ[142]. Жена Госодзи вернулась к родителям и тоже постриглась в монахини. А люди и поныне помнят бесстрашную улыбку отрубленной головы Мунэ…

Сноски