Консоламентум. Следы на камнях

Глава 1. Журналист из Парижа (вместо посвящения)

«Любовь – это нечто большее, чем просто чувство. Это тайна, которая требует разгадки, и каждый раз, когда ты думаешь, что понял её, она ускользает, как тень на закате».

– Умберто Эко, «Имя розы»

Франция, окрестности Люберона, май 1922 года.

Величаво разливался закат над холмистой долиной, поливая медью колышущиеся луга. Мерные вздохи ветра превращали этот живой ковер в волнующееся драгоценное озеро.

Рассекая волны диких цветов и трав, приобретших единоцветие, плыла тонкая женская фигурка.

Девушка была удивительно хороша собой: стройная, невысокая, с волосами, повторяющими цвет окружающего пейзажа. Белая кожа, окрашенная закатом, отливала жжёной охрой. Казалось, сама богиня Иштар спустилась на Землю провести смотр своим владениям! Такое совпадение времени, света, природных явлений и человека, вполне могло бы сойти за фантазию художника-импрессиониста.

Смеющиеся золотисто-карие глаза изумительно гармонировали с этой природной оптической престидижитацией. Четко очерченная, небольшая грудь, скорее девичья, нежели женская, дополняла образ ожившей статуи, предназначенной для свершения древних культов. Богиня любви и плодородия.

Едва касаясь руками гребней мерно колышущихся растений, она смотрела на заходящее солнце, не щурясь, как будто была с ним одним целым. Вдыхая вечерний аромат долины – пряный, медовый, – грудь девушки вздымалась в такт бегущим волнам.

Вдалеке, едва различимо, синей лентой раскинулась роща. Девушка уверенно направилась в её сторону. Ещё полчаса – и она увидит крышу знакомого коттеджа, спрятанного под сенью свежей весенней листвы.

Дом. Уже без малого два года, подчиняясь прихотливой механике небесных сфер, они находили друг друга в этих стенах – то на миг, то на целые луны, – словно их свидания были вписаны в вечный гороскоп мироздания таинственной рукой астролога-демиурга, чьи расчеты включали не только движение планет, но и метафизический трепет человеческих желаний, зашифрованный в хитросплетениях звездной пыли.

Багряный прямоугольник света угасающего вечернего неба лёг на деревянный пол одиноко стоящего дома, выпорхнув из-за отворённой двери. Лёгкая тень проскользнула в чрево коттеджа.

Сильные руки подхватили девушку как пушинку, заставив её тело слегка вздрогнуть. Знакомый запах древесины с примесью табака защекотал тонкие ноздри – Алессер. Сердце забилось учащённо. Мрак помещения скрыл от молодого человека румянец, внезапно окрасивший белую кожу красавицы.

В углу медленно разгорался камин. Слегка сырой воздух дома, смешиваясь с запахом горящей осины, дурманил, пьянил. Стол был практически пуст, что позволяло хрусталю фужеров играть своими гранями симфонию света – отблесков огня камина, усиленную цветом рубинового вина. Деревенская еда не многообразна, но то, что нужно для утоления голода после долгой прогулки, было: сыр, хлеб, холодный цыплёнок, пожаренный ещё в обед, какая-то зелень…

Он ждал. Наверное, приехал ещё накануне. Пыли не было, кровать слегка помята, но не разобрана – спал не раздеваясь, поверх покрывала. По комнате витал лёгкий шлейф табака – курил ночью у камина. При ней он себе этого позволить не мог. Значит, накануне.

Между ними царило молчание, но не то косное, тягостное, какое бывает между чужими людьми, а насыщенное, как старый мускат в их бокалах, – молчание, в котором растворялись невысказанные мысли, подобно тому как дубовая терпкость тает в долгом декантировании.

Его взгляд, прямой и неотрывный, словно взор инквизитора, изучающего еретика перед аутодафе, не столько наблюдал, сколько «извлекал» – вытягивал из неё признания, которых она никогда не произносила. Возможно, в этом и заключался главный его гедонизм: не в пище, не в вине, а в этом почти тактильном проникновении сквозь зрачки прямо в лабиринты памяти, где ещё хранились обрывки её прежней стыдливости.

Когда-то, в те первые недели, когда каждый жест между ними ещё был обставлен церемониальными оговорками, – такой взгляд заставлял её пальцы судорожно сжимать салфетку, будто это был единственный якорь в внезапно разверзнувшемся океане смущения. Но постепенно, как средневековый пилигрим, привыкающий к тяготам пути, она научилась не просто выносить это пронзительное созерцание, но и обнаружила в нём странную прелесть. В нём угадывалось противоречие, достойное схоластического диспута: жадность адепта, требующего откровения, и в то же время – потерянность ребёнка, который, зачарованно глядя на фреску, забывает, где кончается изображение и начинается реальность.

– Ешь, давай, – усмехнулась она, жестом приглашая разделить с ней трапезу, – я всё одна не осилю!

– Я написал ещё одну главу, – осторожно начал Алессер, – интересно?

На столе догорали свечи, а между тарелками лежала рукопись. Всегда рукопись.

Он поднял взгляд. Эти глаза – серые, почти голубые, – всегда смотрели сквозь. Как будто её тело было зеркалом, за которым начинался мир Льюиса Кэрролла.

– Я дописал главу о Бернаре, – он провёл пальцем по краю бокала, – он всегда верил, что мир можно рассчитать. Но забыл, что любовь – это не формула. Это погрешность.

Она подошла, наступив на страницу. Чернила отпечатались на её ступне татуировкой.

– Ты не ошибся, Жан недолюбливает погрешности. Выбрасывает данные, которые не вписывались в его теорию заговоров.

– Потому его теория так и останется незавершённой, как уравнение с потерянной переменной, – уголки его губ дрогнули, намекая на первую за вечер улыбку. – Он так и не узнает, что истина строится на погрешностях.

– Ты сам ему расскажешь, когда вернёмся в Марсель? Я, пожалуй, тогда оставлю вас двоих – слушать споры ночь напролёт… это без меня.

– Ну, читать ему придётся немало, у меня текста уже на новый том Элифаса хватит!

– Тогда оставим чтения на потом, – ответила Кира, вставая со стула, – каждый раз это лишает равновесия.

Девушка ловко обогнула стул, слегка задев подолом платья лежавшие на отодвинутой табуретке босые ступни его ног, ловко вскочила к нему на колени, заставив мышцы мужчины напрячься.

– Кошка…

Она потянулась, держась руками за его напрягшуюся шею, и издала звук, и правда напоминающий кошачье урчание.

Их дыхание сплелось медленной семантикой желания. Алхимия жидкостей упругих тел превращалась в физиологический практикум. Их руки вели топографический диалог – объёмную картографию страсти…

Было слышно лишь мерное покачивание маятника старых часов в углу да треск поленьев в камине.

Звёзды за городом светили ярко, образуя знакомые со школьной скамьи созвездия. Сидя на поленнице, плечом к плечу, закутавшись в плед, они слушали пение цикад, сулящих жаркий день. Горизонт уже прочертил чёрное пространство между небом и землёй бледной полосой, предвещавшей восход.

– Пойдём в дом? – предложил он.

– Ты хочешь спать? – удивилась она.

– Я хочу проснуться с тобой…

Девушка встряхнула головой, сгоняя дремоту. Волосы волной упали на плечи. Она потянулась и взяла его протянутую руку. Он снова пристально смотрел на неё…

– Давай проснёмся позже…

***

Застывший в кресле напротив кровати, как алхимик перед тиглем, рождающим золото, он наблюдал. Тлеющие угли камина – единственный источник света в комнате, погружённой в ночную тишину, – играли в её волосах, превращая их в расплавленный янтарь, в переливы тёмного шёлка, вытканного из самого света. Каждый завиток, каждая прядь становились частью тайного шифра, который он безуспешно пытался разгадать с самой первой встречи, – шифра, где под слоями обыденности скрывалась истина, доступная лишь посвящённым.

Она спала – не просто сомкнув веки в усталом забытьи, а погрузившись в бездну сна, в ту глубину, где время теряет линейность, а тени воспоминаний сплетаются с пророчествами будущего. Тело её, освобождённое от тирании сознания, стало лёгким, как опавший лист, уносимый тёплым ветром над усыпанными лавандой холмами Прованса.

Сон Киры был погружением в Лабиринт Леви. Её дыхание вышивало рунические паттерны «Ансуз» и «Перт» в воздухе, мерцавшие, как грани «Ключа» в бликах нервных всполохов. Полуоткрытые губы шептали знаки: сплетённые «Райдо» и «Лагуз», солнечный меридиан Дарема. Казалось, «Астральный Лабиринт» проецировал свою карту на её кожу.

Внезапно её тело напряглось. Из глубин сна вырвался шёпот: «Камень… Голубь… Муно Эгу…» Алессер почувствовал ледяной ветер Монсегюра. «Через шесть, семь, восемь лет…» – День Голубя был близок. Он, чистя линзы купленного в Тулузе теодолита, наблюдал, как семиотик перед шифром: вздох, дрожь века, тени на шее становились значимыми в тексте сна. Предупреждение? Указание на «узел»? Его пальцы потянулись за листом бумаги – зафиксировать знаки. Её сон был индексом силы книги, иконой Лабиринта, символом пророчества.

В тихом потрескивании углей ему слышался ропот толпы, скандировавшей непонятные ему лозунги. Тень «Хагалаз» легла на её лоб. Они знали. Они шли. Покой Бонньё был зеркалом надвигающейся бури. Их отношения – ключевая переменная в формуле управления сущим. Единственный верный код старинного шифра, который не взломать. Её сон – текст на языке земли и страха. Он – интерпретант. Истина Лабиринта – в их связи. Она дрожала перед ним, беззащитная и бесконечно важная.

***

Бескрайнее небо царило над холмами, одетыми в переливчатый наряд. Серебристо-зелёные волны молодой лаванды прошиты первыми, ещё разреженными островками цветения. Их аромат, пока лёгкий и терпковатый, смешивался с пыльным дыханием нагретой земли, запахом диких трав и горьковатой свежестью сосен на склонах. Каждый стебель тянулся к солнцу, неся на себе короткие колоски бутонов, лишь местами приоткрывающие сиреневые искорки. Каждая капля утренней росы на узких листьях – словно обещание грядущего изобилия. Природа здесь не спешила, бережно собирая силы для июньского чуда, и в этой неторопливой подготовке под бездонным небом таилась своя, трепетная красота начала.

Островком уюта и покоя среди этого яркого безумия был дом. Его стены, выбеленные солнцем, хранили тепло прожитых лет, а крыша, покрытая черепицей, слегка поросшей мхом, будто шептала истории о тех, кто когда-то здесь жил. Он был окружён ивами; их серебристые листья переливались на солнце, создавая причудливую игру света и тени. Ветви деревьев, казалось, обнимали дом, защищая его от суеты внешнего мира.

В этом месте время словно останавливалось. Часы тикали тише, а минуты растягивались, как карамель на солнце. Здесь реальность и мечта переплетались, создавая новую, почти волшебную действительность. Дом был наполнен тишиной, но не пустой, а живой: шелестом листьев, пением птиц и далёким звоном церковного колокола. Каждый вдох здесь был как глоток свежести, каждый взгляд – как открытие нового мира, где всё было возможно. Архитектура, сочетавшая элементы традиционного деревенского стиля с влияниями ар-нуво, была оснащена системой водоснабжения. Трубы тянулись вдоль плинтуса, уходя через отверстие в стене в комнату с медной ванной.

Сама ванна была глубокой, но в длину не превышала полутора метров, так что разместиться вдвоём в ней не представлялось возможным. Быстро приведя себя в порядок и подшучивая друг над другом, они собрались и выбрались во двор.

Солнце было в зените. Тени ив, охранявших их убежище своими кронами, едва прикрывали собственные корни, узловато выступающие на поверхность красноватой почвы. На небе не было ни облачка. Июнь ещё не наступил, но лето в долине было уже в самом разгаре. Молотили своими маленькими молоточками кузнечики в кустах травы, перелетали с цветка на цветок пчёлы. Долина жужжала, стрекотала и шептала налетавшим изредка ветерком.

Люберон, Бонньё, воскресенье 28 мая 1922 года.

До деревни идти было недолго, каких-нибудь пятнадцать минут – ровно столько, сколько требовалось, чтобы прочитать «Отче наш» апостольским числом или вспомнить все грехи со времени последней исповеди. Их путь лежал через каменный мостик, построенный, если верить выбитой на парапете дате, в год, когда Наполеон отправился в Египет за тайнами пирамид. Мост перекинут через холодный ручей, начинавшийся в роще, которая служила ориентиром по направлению к их дому. Ручей так и назывался – «Холодный», хотя местные старики шептались, что прежде он носил имя «Ручей Забытых Клятв». Вода в нём журчала тихо, будто шептала древние секреты, а вокруг, в тени деревьев, воздух был напоён свежестью и ароматом влажной земли, смешанным с едва уловимым запахом серы – возможно, от близлежащих минеральных источников, а возможно, это было игрой воображения.

Бонньё встретила их каменными домами, словно вырастающими из самого холма, как грибы после дождя. Узкие улочки, вымощенные булыжником, петляли между старыми зданиями, покрытыми рыжей черепицей, цвет которой напоминал о закатах времен трубадуров. Фасады, украшенные ставнями в пастельных тонах – голубыми, как глаза Мадонны на фресках Джотто и розовыми, как щёки флорентийских портретов Боттичелли, увиты плющом и цветущими бугенвиллиями. Каждое строение казалось частью пейзажа, а каждый камень – страницей истории, причем истории не линейной, а циклической, где прошлое постоянно возвращается, переодевшись в современные одежды.

Они прошли мимо старинных фонтанов, где когда-то собирались местные жители не только для того, чтобы набрать воды, но и обменяться новостями, которые в этих местах часто оказывались древнее самих фонтанов. Вышли на площадь, которая была небольшой, но уютной, словно созданной для того, чтобы здесь останавливалось время или, по крайней мере, замедляло свой бег до скорости прогулки старика с тростью.

Старая церковь «Église Haute», возвышавшаяся над деревней, её массивные каменные стены и строгие романские линии напоминали о временах, когда она служила не только местом молитвы, но и крепостью, крепостью не столько от земных врагов, сколько от врагов невидимых, тех, что приходят во снах и говорят на забытых языках. Они поднялись по ступеням, выщербленным за века ногами паломников и грешников, и перед ними открылась панорама долины. Виноградники, оливковые рощи и поля лаванды расстилались до самого горизонта, а вдали синели холмы, покрытые лесами, в которых, по преданию, ещё можно было встретить потомков тех самых друидов, что противостояли римлянам. Солнце пылало ярче театральных софитов, заливая долину золотом, и казалось, будто земля дышит – медленно и глубоко, как спящий алхимик перед открытием великой тайны.