Трио в бегах, не считая долгов

ПРОЛОГ

Герои этого плутовского романа – Оливер, который может видеть сущность всех вещей в цвете; Леопольд, циничный прагматик с абсолютной памятью на цифры и факты; и Колетт, авантюрная журналистка, читающая ложь по микрожестам и мимике. После того как могущественный московский чиновник решает отобрать у Оливера жилье в центре Москвы, трио вынуждено спасаться от нависшей над ними расправы. Их одиссея превращается в калейдоскоп захватывающих и смешных приключений по современным городам и странам.

Все персонажи, организации и события, описанные в этом романе, являются плодом творческого воображения автора и полностью вымышлены. Любые совпадения с реально живущими или когда-либо жившими людьми, а также с реально существующими компаниями, организациями или событиями носят исключительно непреднамеренный и случайный характер и не преследуют цели оскорбить чьи-либо честь и достоинство.

Глава 1. Цвет лжи – болотный

Воздух в квартире был густой, как кисель, и состоял из трёх слоёв: нижний – пыль с книжных полок, средний – затхлый дух старой бумаги и сухой герани, которая продолжала "украшать" собой подоконник, верхний – едва уловимый аромат старого дерева от напольных часов. Эти часы тикали в углу гостиной, мерно и неумолимо, словно отмеряли последние минуты чего-то спокойного и навсегда уходящего.

Квартира не очень-то была похожа на современное жилье. Это была двушка в дореволюционном доме, который располагался в тихом, почти провинциальном переулке в самом центре Москвы. Высокие потолки с лепниной, покосившиеся от времени двери, огромные окна во всю стену, за которыми шевелились голые ветви старого вяза и моросил мартовский дождь. Квартира эта давно превратилась в царство творческого беспорядка, странное и трогательное. Книги лежали не только на полках, но и стопками стояли на полу, на подоконниках, на единственном свободном стуле. Между этими стопками были разложены разные находки хозяина: разноцветные камни, аккуратно разложенные на бархатных лоскутках с бирками наподобие «Найден у Спаса на Крови, вызывает ощущение покоя», засушенные букеты диких цветов, старинные географические карты с пометками типа «Здесь ветер пахнет яблоками».

В центре этой тихой, слегка запыленной вселенной, задрав ноги и подложив руки под голову, лежал на ковре Оливер и мечтательно рассматривал трещины в потолку. Рядом стоял письменный стол, заваленный папками с рукописями (Оливер иногда переводил философские трактаты для мелких издательств). Здесь же стоял и подарок отца – маленькая фарфоровая статуэтка ослика с добрыми наивными глазками и потертым ухом. Оливер смотрел на нее, и ему казалось, что от нее идет едва слышный, теплый, коричневый звук – как шепот сухих листьев под ногами в детстве. Это была его синестезия – мягкий, ненавязчивый фон жизни, окрашивающий мир в причудливые расцветки тех или иных чувств.

В соседней комнате перед экраном ноутбука сидел Леопольд. Его пальцы быстро и жёстко стучали по клавишам, складывая цифры в столбики. Затем он, откинувшись на спинку стула, вздохнул, потирая глаза. Этот вздох содержал в себе не просто десятилетнюю историю дружбы. Он содержал долг – долг перед высоким седым человеком с глазами, такими же рассеянно-добрыми, как у его сына. Профессор Фёдоров, отец Оливера, подобрал его, тринадцатилетнего Леопольда, на Казанском вокзале – голодного, злого и абсолютно одинокого пацана, сбежавшего от «заботы» дяди-алкоголика. Он не просто дал ему ночлег в этой самой комнате с книгами, но также тишину, покой и, что было важнее всего для юного Леопольда, не задавал лишних вопросов. Просто сказал: «Здесь есть свободная комната и достаточно еды. Да и Оливеру будет с кем поговорить о чём-то, кроме философии». И Леопольд остался. Сначала на неделю, потом на месяц, а затем навсегда. Профессор умер три года назад, оставив сына и квартиру на попечение своего приемыша. И теперь каждый рубль, потраченный Оливером на «красоту мысли», Леопольд воспринимал не только как растрату бюджета, но и как личную неудачу, как провал в исполнении негласного завета: «Присмотри за ним. Он в этом мире – как инопланетянин».

– Оливер, – сказал он, и в его голосе прозвучала знакомая смесь раздражения и той самой ответственности. – Годовая подписка на журнал «Вопросы метафизики» – четыре тысячи рублей. Сумма, за которую можно было бы купить целый мешок гречки или заменить кран на кухне, который течёт с прошлого года и угрожает залить соседей. Помнишь, что сказал бы твой отец? «Сначала фундамент, потом шпиль».

Оливер привстал, и его лицо, обычно мягкое и рассеянно-задумчивое, сейчас было озарено внутренним светом.

– «Вопросы метафизики» питают душу, Леопольд. И потом, смотри, – он махнул рукой в сторону полок. – Каждый том здесь – это цвет. Тёмно-синий – глубина, бордовый – страсть к познанию, светло-зелёный – надежда на понимание. Разве можно это измерить в килограммах гречки?

Леопольд закрыл глаза и вздохнул. Этот вздох содержал в себе всю десятилетнюю историю их дружбы – историю попыток примирить бюджет с возвышенным мироощущением.

–– Можно. После оплаты коммуналки, которую, к слову, нам снова начислили с каким-то мифическим коэффициентом за «историческую ценность фасада», у нас останется ровно пять тысяч триста рублей и двести евро, припрятанных на черный день. Чёрный день, Оливер, уже стоит на пороге. Он пахнет сыростью и просроченными платежами.

В этот момент тиканье часов вдруг показалось Леопольду слишком громким. Его память, словно безупречный архив, мгновенно предоставила нужную информацию: за последние три года стоимость содержания этой квартиры выросла на 247%. Неофициально. Через странные доначисления, пени, услуги по «мониторингу исторического состояния». Он неоднократно писал жалобы, ходил по инстанциям. Везде получал вежливые отписки. Последняя инстанция – управляющая компания «Старый Город» – принадлежала, если верить слухам, некоему Артемию Сергеевичу Дубосекову, человеку с размытыми чертами лица, но очень чёткими возможностями. Леопольд запомнил это имя. Так же, как запоминал каждый счет, каждый подозрительный ноль в квитанции. Это была его броня.

Звонок в дверь прозвучал как выстрел в тишине библиотеки. Они переглянулись. В это время к ним никто никогда не приходил. Оливер, которому звонки всегда казались предвестниками чего-то интересного, оживился. Леопольд почувствовал холодок под ложечкой – тот самый, который всегда предшествовал неприятностям.

– Сиди, – бросил он Оливеру и пошёл открывать.

За дверью стоял мужчина. Лет сорока пяти. Идеально новый плащ цвета мокрого асфальта, тщательно выбритое лицо, короткая стрижка. Глаза – светло-серые, холодные, как камни на дне ручья. Улыбка – вежливая, ровно настолько, чтобы соблюсти приличия.

– Леопольд Люкс? Оливер Сомов? – голос был мягким, бархатистым.

– Мы.

– Позвольте представиться: Лаврентий Игнатьевич, помощник депутата городской думы Артемия Сергеевича Дубосекова. Могу я войти? Вопрос, требующий обсуждения, носит деликатный характер.

Леопольд пропустил его внутрь, чувствуя, как холодок под ложечкой усиливается. Лаврентий Игнатьевич вошел, бегло, почти незаметно окинул взглядом комнату. Его взгляд скользнул по книгам, по камням, по статуэтке ослика, не выразив ровным счётом ничего. Никакой личной реакции – только холодная инвентаризация.

– Прошу прощения за беспокойство, – начал он, оставаясь стоять посреди комнаты, будто боясь присесть и впитать в себя атмосферу этого места. – Вынужден обратиться по неприятному, но неотложному делу. Речь идёт о задолженности по жилищно-коммунальным услугам за объект недвижимости по данному адресу.

– Какой задолженности? – Леопольд сказал резко, переходя в режим «факты». – Мы оплачивали всё вовремя. У нас есть все квитанции.

– К сожалению, – Лаврентий Игнатьевич с лёгкой, сочувствующей гримасой достал из портфеля папку, – речь идёт не о текущих платежах. Речь идёт о накопленной задолженности за период с 2012 по 2023 год. За капитальный ремонт, который не был проведён своевременно из-за… халатности предыдущих управляющих компаний. Сумма, с учётом пеней и штрафов, – он мельком глянул в бумагу, – составляет четыре миллиона двести тысяч рублей. Плюс стоимость судебных издержек.

В комнате повисла тишина. Даже часы, казалось, замерли. Оливер, подошедший поближе, смотрел не на бумаги, а на самого Лаврентия Игнатьевича. Его глаза расширились не от страха, а от изумления. Он видел это. Не слышал, а именно видел – густую, тягучую волну тусклого, болотного цвета, которая исходила от этого человека. Цвет был настолько плотным и неприятным, что казалось, будто воздух в комнате потемнел. Этот цвет имел вкус – горький, как полынь, и текстуру – вязкую, как смола. Это был не просто обман, а старая, закоренелая ложь, пропитавшая саму суть сказанного.

– Как странно, – тихо произнес он.

Лаврентий Игнатьевич повернул к нему своё каменное лицо.

– Что именно?

– Вы говорите о долгах, о ремонте, о чём-то сухом и счётном, – Оливер говорил задумчиво, как учёный, констатирующий любопытный феномен. – Но от вас… исходит такой густой, болотный, зелёный цвет. Тяжёлый и нехороший. Цвет лжи, которая давно застоялась. Может, вам стоит проверить здоровье? Или… может, вы просто ошиблись адресом?

Лицо Лаврентия Игнатьевича не дрогнуло. Но в его холодных глазах что-то щелкнуло. Как замок сейфа. Вежливость стала тоньше, острее.

– Цвета – это ваше личное восприятие. А вот цифры – это объективная реальность. И реальность такова, что у вас есть неделя, чтобы погасить задолженность. В противном случае в силу вступит решение суда об изъятии жилплощади в счёт долга. Дом представляет историческую ценность, земля в центре города. Её стоимость покроет все издержки.

Леопольд, стиснув зубы, шагнул вперёд. Его память лихорадочно работала, выуживая точные цифры, даты, номера документов.

– Вы утверждаете, что задолженность по капитальному ремонту возникла в 2012-м. Но этот дом, согласно постановлению мэрии № 4471-РП от 20 декабря 2011 года, был признан аварийным и не подлежащим капремонту. Его должны были расселить. Этого не произошло. Вы либо пытаетесь взыскать долг за ремонт несуществующего, с юридической точки зрения, дома, либо ваши документы – фальшивка. И я готов это доказать в любом суде.

Он говорил чётко, рублеными фразами, тыкая пальцем в воображаемые пункты постановления. Лаврентий Игнатьевич слушал, слегка склонив голову набок, как учёный, слушающий щебет птицы.

– Леопольд Станиславович… Ваши познания в жилищном кодексе впечатляют. Но есть нюанс. Бумаги, – он потрогал папку, – это и есть реальность. А ваша реальность, увы, устарела. Постановление 2011 года было отменено в 2013-м. Вы пропустили. Бывает.

В проёме двери появились еще двое. Не в форме, но в одинаковых тёмных спортивных костюмах. Молодые, крепкие, с пустыми лицами. Они просто встали по бокам от Лаврентия Игнатьевича, блокируя выход. Леопольд понял: это конец дискуссии. Это была демонстрация силы, тихая и неоспоримая. Атмосфера сгустилась, стала вязкой и плотной.

И тут произошло нечто, чего не ожидал никто. С улицы, из-под окна, донёсся резкий звук автомобильных тормозов. И почти сразу в открытую ещё дверь, обходя «спортсменов», стремительно вошла девушка. Она была в кожаной куртке, узких брюках-галифе, в руках – профессиональная камера. Её взгляд, быстрый и цепкий, за секунду просканировал панораму: Леопольд, застывший в позе готовности к бою; Оливер, смотрящий на гостей с научным интересом; Лаврентий Игнатьевич с его ледяной улыбкой; двое крепких парней. И, словно считывая невидимую подсказку, она мгновенно оценила расстановку сил, степень угрозы и точку наименьшего сопротивления.

– О, – сказала она громко, с лёгкой, нарочитой небрежностью. – Лаврентий Игнатьевич! Какая встреча в таком уютном интеллектуальном гнездышке. Пишу материал о проблемах исторической застройки. Вы как раз к месту. Можете прокомментировать, почему дом, признанный аварийным, вдруг оброс долгами за капремонт? И почему решение об отмене постановления 2011-го не было опубликовано на сайте мэрии, как того требует закон?

Это была Колетт. Её голос был ровным, но каждое слово било точно в цель. Лаврентий Игнатьевич впервые за всё время встречи изменился в лице. Его вежливая маска на миг сползла, обнажив раздражение и удивление. Он был готов к сопротивлению, к слезам, даже к истерике. Но не к появлению журналиста с камерой.

– Вы кто?

– Колетт Вальтер, журналист-фрилансер, независимый автор. Мы с вами пересекались на пресс-конференции у Дубосекова. Вы тогда так вдохновенно рассказывали о программе «Сохраним старую Москву». Вот я и сохраняю. На камеру.

Она подняла камеру, но не успела нажать кнопку: один из «спортсменов» быстрым движением перехватил её руку. Не грубо, но твёрдо.

– Здесь съёмка запрещена. Частная собственность.

– Общественное место, подъезд, – парировала Колетт, не отводя взгляда от Лаврентия Игнатьевича. Она уже поняла главное: эти люди не полиция. Они – частная силовая структура, инструмент. – И я уже всё вижу. Два «сотрудника» без опознавательных знаков, давление на жильцов, фальшивые долги. Отличное начало для расследования.

Однако в этот момент Колетт видела больше, чем озвучила. Она «читала» Лаврентия Игнатьевича, и это чтение не было магией – пока нет. Это была натренированная интуиция журналиста-авантюриста, умение видеть микромимику, напряжение мышц, блеск глаз. Под его холодной маской скрывалась не тревога, а холодная злость и стремительный расчет. Он оценивал риски. Она видела, как напряглись его скулы, как сузились зрачки – признак концентрации на угрозе. Он не благоразумно боялся ее, он считал ее помехой, которую можно убрать, но сейчас – неудобно. А в Леопольде она видела смесь панической ярости, приглушённой железной волей и стремительный, как вспышка, расчёт. Он уже не думал о том, чтобы доказать что-либо. Он искал, как вырваться. И в этом он был ей родственен.

Оливер посмотрел на Колетт, и его лицо озарилось новым оттенком удивления. Вокруг неё не было болотной зелени. Было что-то серебристо-стальное, быстрое, как лезвие, – цвет острой, рискованной правды. Ее голос звучал для него как чёткий, резкий удар по натянутой струне – звук решимости.

– Вам, молодые люди, я бы посоветовал не усугублять ситуацию, – Лаврентий Игнатьевич вернул себе ледяное спокойствие, но адресовал это уже всем троим. – С юридической точки зрения все ясно. Через неделю здесь будут новые собственники. А вы… – его взгляд скользнул по Колетт, – …будете иметь проблемы не только с жильём, но и с распространением клеветы. Уходите по-хорошему. Пока можете.

Это была не просьба. Это был ультиматум, подкреплённый двумя молчаливыми фигурами за его спиной.

Леопольд принял решение за долю секунды. Факты проиграли. Юридическая аргументация разбилась о стену административного ресурса и грубой силы. Осталось инстинктивное знание улицы: продолжать сейчас сопротивляться – копать себе могилу. Надо отступать, чтобы потом… а потом будет видно. Но куда? Эта квартира была не просто убежищем. Она была его первым и единственным настоящим домом. Ковёр, по которому он впервые ступил босыми, чистыми ногами после вокзальной грязи. Стол, за которым профессор Фёдоров молча ставил перед ним тарелку супа. Окно, в которое он смотрел, впервые чувствуя, что за ним – не враждебный город, а просто улица. Он не мог потерять это. Но ещё больше он не мог потерять Оливера. Это был не просто долг. Это была единственная семья, которая у него когда-либо была.

– Оливер, – сказал он тихо, но так, что дрогнуло сердце у приятеля. В его голосе не было паники. Была команда. Команда человека, который когда-то выжил на улице и сейчас вёл к спасению самое дорогое, что у него есть. – Иди в спальню. Возьми старую кожаную папку с документами на столе. И ослика. Всё. Больше ничего.

Оливер, наконец осознав, что его «болотный цвет» материализовался в самую настоящую угрозу, кивнул и почти побежал. Леопольд повернулся к Лаврентию Игнатьевичу.

– Вы получите ответ. В установленном законом порядке.

– Жду с интересом, – кивнул тот. Его тон говорил, что он уже получил всё, что хотел.

Колетт, выдернув руку из захвата «спортсмена», сделала шаг назад к выходу, открывая им путь. Она стала живым щитом, случайным, но уже не случайным союзником.

– Если вы не хотите, чтобы эта история завтра была везде, вам стоит уйти. Пока можете, – бросила она, цитируя его же фразу, но вкладывая в неё иной смысл – угрозу публичности. Это был её аванс доверия этим незнакомым загнанным людям и её ставка в этой игре.

Через две минуты Оливер вернулся, прижимая к груди потертую папку и фарфорового ослика. Он шёл, не глядя по сторонам, словно боялся, что взгляд зацепится за что-то привычное и не отпустит. Проходя мимо стола, он задел уголом папки статуэтку. Та упала на ковёр с глухим стуком. Оливер наклонился и поднял её. У ослика отломилось ухо. Он замер, глядя на осколок в ладони. Это была первая, самая маленькая и самая громкая потеря.

Леопольд схватил Оливера за локоть и буквально вытянул его из квартиры, проходя между «спортсменами», которые даже не шелохнулись, пропуская их. Колетт шла следом, спиной вперёд, не спуская глаз с Лаврентия Игнатьевича, пока дверь в их старый мир не закрылась с тихим, но окончательным щелчком.

Они оказались на улице, под холодным мартовским дождем. Влажный ветер бросал им в лица колючую изморось. Леопольд стоял, сжимая в кармане кулаки, и лихорадочно соображал. Пять тысяч триста рублей. Двести евро. Паспорта – вот они, в папке. Никаких виз. Никакого плана. Только инстинкт: бежать. Оливер смотрел на отломанное ухо ослика в своей ладони, и в его глазах впервые появилось не изумление, а боль. Тупая, непонятная боль от того, что безвозвратно что-то сломалось. Что болотный цвет лжи оказался сильнее всех его светлых синестезических мелодий.

Колетт, достав ключи, указала на припаркованный неподалёку неказистый хэтчбек цвета мокрого асфальта – ироничное совпадение с плащом Лаврентия Игнатьевича.

– Если вы вообще понимаете, с кем только что связались, – сказала она жёстко, открывая водительскую дверь, – то вам стоит исчезнуть. Дубосеков не шутит. Он не просто чиновник. Он – система, и система решила, что ваша квартира ей нужна. Вы – досадная помеха. Помехи убирают. Садитесь в машину, если хотите жить. Или оставайтесь здесь – будет сюжет для криминальной хроники. Только вот сюжет этот напишем уже не мы.

Она сделала паузу, глядя на них прямым, изучающим взглядом.

– Я влезла в эту историю со своими вопросами и камерой. Теперь они знают мое лицо. Значит, наша лодка общая. Так что садитесь, поедем ко мне на одну ночь, чтобы придумать, как нам быть дальше. Если, конечно, вы не хотите сдаться.

Они молча сели: Леопольд – на переднее сиденье, Оливер с папкой и одноухим осликом – на заднее. Машина тронулась и, выехав из переулка, растворилась в вечернем потоке, в мигающих огнях и струях дождя на лобовом стекле.

Леопольд ехал с закрытыми глазами, но не спал. В его памяти, как на экране, всплывало лицо профессора Фёдорова. Слова, сказанные тихим, усталым голосом у его больничной койки: «Он особенный, Леопольд. Мир для него – не система, а поэма. Помоги ему не разбиться о систему». Он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Чёрный день наступил. Все его прагматичные расчеты, его аккуратные бюджеты оказались детской игрой перед лицом настоящей, безжалостной «механической жестокости». Теперь правила диктовались не здравым смыслом, а клятвой, данной самому себе три года назад.

Выжить. И сохранить Оливера. Всё остальное было статьёй расходов.

– Кто вы? – наконец спросил Леопольд, не глядя на Колетт.

– Тот, кто ведет расследование на Дубосекова. Не первый месяц. Ваша квартира была одним из последних «пятен» на его квадрате в центре. Теперь она практически его. А вы – живые свидетели его методов, которым не положено быть.

– И что вы предлагаете? Спасаться журнальной статьёй?

– Бежать, – коротко и четко ответила она. – Пока он не принял окончательного решения, что свидетели ему не нужны в принципе. У вас есть хоть какие-то деньги?

Леопольд коротко рассмеялся. Сухо, беззвучно.

– Пять тысяч триста рублей. И двести евро.

Колетт кивнула, будто услышала ожидаемое.

– Тогда план прост, – сказала она, ловко перестраиваясь между рядами в плотном потоке. – Вам, а точнее нам, нужны деньги. Много. И, желательно, новые документы, чтобы нас никто не нашёл. А пока – исчезнуть из Москвы. Совсем.

Оливер с заднего сиденья тихо произнёс, глядя на проплывающие в потёках на стекле огни:

– Какой насыщенный день… И цвета… все перепутались. Болотный, стальной, коричневый от ослика… и теперь вот этот красный от тормозных фонарей – он такой тревожный.

Леопольд не ответил. Он открыл глаза и уставился в темноту за окном. В его памяти уже всплывали лица, имена, тёмные схемы быстрого заработка, которые он когда-то знал на окраинах этого города, но давно избегал, встроившись в эту тихую, книжную жизнь. Теперь было не до прежних принципов. Принцип остался только один – выжить. Выжить и сохранить. Циничный плут внутри него просыпался. Стиснув зубы, он лихорадочно начал искать первую лазейку в новом жестоком мире. Их побег начался. И это было только начало.

Глава 2. «Золотое сияние» стартапа

Ночь они провели в съёмной однушке Колетт на окраине, где пахло старой краской и чужими жизнями. Леопольд не сомкнул глаз. Его мозг, как бухгалтерская программа, перебирал разные варианты. Суммы складывались с пугающей простотой: даже если сложить все остатки (пять тысяч триста рублей, двести евро и немного мелочи Колетт), не хватало даже на месяц скрытного существования, не говоря уже о билетах, визах, новом жилье где-нибудь за тридевять земель. Нужен был способ стремительно разбогатеть – или, на худой конец, получить хоть какую-то фору.

На рассвете, пока Колетт спала, укрывшись курткой, а Оливер сидел у окна, созерцая серое небо окраины и тихо напевая себе под нос (небо сегодня было приглушенно-серым, но в нем проскальзывали фиолетовые прожилки тревоги), Леопольд «вышел на разведку». Он обзвонил несколько полузабытых, тёмных, но всё ещё живых контактов из своего прошлого. Голоса в трубке звучали сонно, настороженно или раздражённо. Ответы были однообразны: «Сейчас всё чисто, Лео», «Риски неоправдано высокие», «Дубосеков? Ох… Слышал. Держись от всего этого подальше. Не связывайся». Мир, который когда-то давал ему возможность выжить, теперь отворачивался, почуяв запах большой беды. Последний звонок, однако, дал толику безумной надежды: «Слышал, один молодняк в «Арме» сейчас деньги собирает на какую-то зелёную цифру. Хайп, пузырь, однозначно. Но если очень нужно и быстро – может, проскочишь на первой волне, пока не лопнул. Рулетка, в общем».

Когда Леопольд вернулся в комнату, лицо его было каменным, но в глазах горела та самая холодная, отчаянная решимость, которая когда-то заставляла его драться за еду на вокзале. План был плох, пах отчаянием и глупостью и противоречил всем его прагматичным принципам. Но других у него не было. Отступать было некуда.

– Собирайтесь, – буркнул он, не глядя ни на кого. – Едем в Москва-Сити. Там есть один… потенциальный инвестпроект. Быстрый.

Дорога в центр была нервной, до тошноты. Колетт вела машину, постоянно поглядывая в зеркала, оценивая каждую иномарку тёмного цвета. Оливер, сидя на пассажирском сиденье, вдруг прижался лбом к холодному стеклу. Они как раз выезжали на набережную, и перед ними, за свинцовой лентой реки, открылась стерильная стеклянная панорама делового района. Башни-иглы, сверкающие даже в этот пасмурный день.

– Подожди… – прошептал Оливер, и в его голосе было нечто, заставившее Леопольда насторожиться.

– Что? – отозвался он с заднего сиденья.

– Стой! Остановись, пожалуйста, – попросил Оливер, и в его просьбе была такая нетерпеливая, детская убеждённость, что Колетт, хмыкнув, все же притормозила у обочины.

Оливер выскочил из машины, не обращая внимания на мелкий колючий дождь. Он стоял, вглядываясь в одну из башен – не самую высокую, но с фасадом из тёмного стекла и бетона, у подножия которой мерцала неоновая вывеска «АРМА. Коворкинг».

– Леопольд, смотри, – он указал пальцем, и его рука чуть дрожала, но не от холода. – Видишь?

Леопольд вышел, нахмурившись. Он видел лишь мокрый бетон, стерильное стекло и ядовито-синий неон. Ничего более.

– Вижу высотку. И что?

– Цвет, – выдохнул Оливер, и его голос стал тихим, полным изумления. – От всего этого здания… и особенно от того угла, где эта вывеска… исходит поток. Тёплый, густой, почти физический. Как жидкое золото, но легче. Как сияние самого солнца, пропущенное сквозь чистый топаз.