Бункер (записки Аллана Рамсэя)

Томас торжественно стоит за коляской бабушки высокой сосной. Он всю жизнь в нашей семье. Меня на руках качал! Рядом с бабушкой Гленной сидит Мэри, и держит бабушку за руку. Бабушка смотрит на Мэри и нежно говорит: «Мэри!». У Мэри большой животик. Рядом с Мэри Алекс, в свою очередь держащий за руку мать, мою Эйлис. Нашу Эйлис, которая настояла на богослужении, вспомнив, что Эван сын священника, прекрасно знает службу, и в нашем экстремальном положение просто обязан провести её. С другой стороны Эйлис-я. Эйлис время от время выходит из какого-то забытья и снова произносит дорогие ей имена. В том числе имя Джеймс. Я молчу. Что мне говорить? Кеннет сидит рядом с Гризель, и, что-то улыбаясь, пытается говорить ей на ухо. Гризель отворачивается, и делает вид, что не слышит. Мне это не нравится. Но больше мне не нравится, что Шеймас с Абигейл сидят, взявшись за руки. У них ничего не может быть между собой! Ничего! Как ничего не может быть между братом и сестрой. А Шеймас мне как сын, а Абигейл как дочь. Всю жизнь я им это пытаюсь донести, а они не понимают. Акирихо одиноко стоит в углу. Он, наверное, первый раз на христианской службе. Да и некоторые из нас, христиан, что греха таить, годами не посещали мессу. Стоит стойкий запах перегара. Понятно дело, мы позволяем себе в такие дни лишнее. В тишине Эван запел пресвитетерианские духовные гимны. Гризель местами подхватывает, видно, что она тоже хорошо знает службу. Я даже и не знал, что у неё такой красивый голос. После гимнов Эван прочел полностью восьмую главу из «Бытия». «И вспомнил Бог о Ное, и о всех скотах, бывших с ним в ковчеге, и навел Бог ветер на землю, и воды остановились… И обонял Господь приятное благоухание, и сказал Господь в сердце своём: не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышления сердца человеческого-зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал:

Впредь во все дни земли сеяние и жатва, холод и зной, лето и зима, день и ночь не прекратятся»

Эйлис опустила голову мне на плечо и успокоилась. И я успокоился.

Затем Эван провёлся пальцами по кнопкам ноутбука, как по клавишам, и из двух больших колонок, поставленных специально по бокам, заиграл орган и запел хор. Отдельные моменты из «Страстей по Матфею» Баха, не самые страстные. И так хорошо мне стало. Я даже и не помню, когда мне было так хорошо, спокойно и одновременно свободно. Наверное, в детстве. В далёком детстве, когда гулял с бабушкой Гленной в Лотиане, и когда я тайком пробирался в конюшню к лошадкам. Я закрыл глаза и слушал, слушал, прекрасную музыку Баха, и казалось, что сердце Господа смилуется над нами, и дождь вот-вот прекратится. И плывёт наш бункер по штурмующим волнам, словно ковчег, и скоро, очень скоро мы причалим к тихому берегу. И вот голубка летит к нам со свежим масличным листиком в клюве…

После Баха было несколько фрагментов моцартовского «Реквиема». На «Dies Irae» Эйлис проснулась, и снова заплакала. Надо на будущее Эвану сказать, чтобы вся музыка была умиротворяющей. Потом мы встали, и Эван выдал каждому по листочку бумаги, на котором мелким шрифтом было напечатано несколько псалмов. Мы хором пропели их. Последний из псалмов, под номером пятьдесят, мы пропели несколько раз. Прости нас, Господи, прости нас! После музыки было то, что больше всего хотела Эйлис. Ради чего была наша служба. Эван причастил нас всех. Даже неверующий Кеннет причастился. И даже Акихиро, увидев, что все открывают рот для облатки, и запивают её вином, сделал тоже самое. Не причастили одного бедолагу Клайда, который, увидев, что все что-то едят без него, тихо и хрипло скульнул. Я ещё вдруг заметил про себя, что Эван и Гризель принимают символические тело и кровь Христовы, а я с Эйлис и детьми-настоящие плоть и кровь Христовы. А что принимают англикане? Мне стыдно, но я не помню отношения англикан к причастию. И ещё мне стыдно, что я так мало посещал церковь. Господи, если ты спасешь нас, обещаю, буду регулярно посещать храм твой святой, и молиться тебе регулярно обещаю.

После причастия ощущение, даже уверенность, что беды пройдут, дождь прекратится, и что всё будет хорошо.

Эван сделал Эйлис ещё один успокаивающий укол, после которого она погрузилась в сон. Я некоторое время сидел возле постели Эйлис, сжимая её кисть, и слушал её дыхание.

Вода пребывает. Дождь идёт. Связи нет. Пытались запустить маяк, но он, очевидно, сломан окончательно.

У меня приступы паники. Слава Богу, что алкоголя у нас более, чем достаточно. Буду продолжать писать о семье.

Началась Вторая Мировая война. Самая страшная война в истории человечества, уничтожавшая множество народа, оставившая огромное количество людей без крова, без средств к существованию, без родных и близких. Война, морально изуродовавшая целую нацию, поверившую неудачному художнику со смешными чаплинскими усиками под носом. Война, втоптавшая в грязь и изменившая весь мир, тем не менее, возвысила небольшую горстку людей. Среди этих последних был и мой дед. После того, как Германия объявила Британии войну, множество заводов были переведены на «военные рельсы», круглосуточно работавших на оборонную промышленность. Завод, на котором работал дед, и изготавливающий какие-то болванки, (не помню уже, какие и для чего), стал изготавливать снаряды. Все братья и сёстры дедушки отправились на фронт. Дед тоже рвался в окопы, но из-за травмы руки его не взяли. «Сынок, ты здесь нужнее!» – убедил его тёзка-директор. И он был прав. Очень скоро дедушка стал его правой рукой. («Правая рука» без пальцев – только сейчас об этом подумал))). Завод был одним из лидеров Глазго по производству снарядов. Кроме оригинальных идей, у деда было одно потрясающее качество. Он точно видел, на каком месте человек нужнее. Это был редкий талант. Талант видеть идеальное сочетание места и человека. Доходило часто до абсурда. Дед предлагал поменять, допустим, сотрудников местами. Ему возражали: как же так, этот сотрудник получал образование, долго учился, чтобы работать на ЭТОМ месте, а этот сотрудник, наоборот, получал образование, чтобы работать на ЭТОМ месте. Дело не в образование, спокойно отвечал дед, а в людях. Меняйте! Работников меняли местами, и удивительное дело, оказывалось, что они будто были рождены для работы на том месте, на которое указывал дед! Более того, работники получали удовольствие от этой работы намного большую, чем от предыдущей, чувствовали больший стимул и большие перспективы. На заводе деда искренне любили, и поэтому, когда после болезни умер директор, перед смертью просивший поставить на своё место деда, то никто не возражал. Не возражал и владелец завода, которой незадолго до этого познакомили с дедом. Джон Рамсэй сменил Джона Рамсэя. К концу войны у деда был уже небольшой капитал. Небольшой для небольшого буржуа, и огромный для человека из той среды, откуда дед вышел. Двое из его братьев погибли в Северной Африке, третий сложил голову под Шербуром, а четвёртый в Арденнах. Одна из сестёр погибла во время последних немецких военных успехов. В госпиталь под Дувром, где она была санитаркой, попала ракета Фау-2. Из всех шести детей на войне выжила только Норма Рамсэй, зенитчица из A.T.S., женского вспомогательного территориального корпуса, закончившая войну уже после капитуляции Германии в конце мая 1945 года. Присутствовала при аресте немецкого правительства во главе с гросс-адмиралом Карлом Дёницем. Сам Монтгомери вешал ей медаль на грудь, которой бабушка Норма гордилась всю жизнь. Мать деда, моя прабабушка, умерла во время войны после второй похоронки. Неизвестно, какова бы судьба деда, не оторвало бы ему два пальца и окажись он на фронте. У прадеда осталось только двое детей. Все обиды к деду были забыты. Вальтер Рамсэй не сдержал слёз, чего с ним не было раньше, когда блудный сын приехал к нему в «Дальхьюзи» на окраину Хаддингтона после войны. Бабушка Норма вернулась с войны с женихом из американской армии союзников. На последний день рождения прадеда дед сделал ему замечательный подарок. Поехал в Эдинбург на тренировочную базу «Хартса», поговорил, и заплатил хорошую сумму денег. И представляете, когда во время празднества открывается дверь, и входит основной состав «Хартса» с главным тренером, с тортом в виде футбольного поля с горящими свечами, и с мячом с автографами всей команды. Тут уж прадед рыдал, не стесняясь никого, а потом веселился, бегал с колпаком на голове, дудел в разворачивающуюся дуделку, обкидывал всех конфетти и хорошенько выпил вместе с футболистами и тренером. На следующий день сказал, что это был лучший день рождения в его жизни, и он может теперь спокойно умереть. Мужчина сказал-мужчина сделал. Через несколько месяцев прадед спокойно умер, завещав положить с собой в гроб мяч с автографами. Мяч не вмещался в гроб. Его просто невозможно было закрыть. Мяч был спущен, и уложен в ногах. Гроб с трудом, но закрыли. Просьба прадеда была удовлетворена.

После смерти отца бабушка Норма вышла замуж за американского жениха и переехала жить к нему в окрестности Бостона. А у деда тоже совершился неожиданный и удивительный скачок в личной жизни. Дед познакомился с молодой девушкой из клана Ротшильдов, и они влюбились друг в друга. Я до сих пор не понимаю, как, где, и при каких обстоятельствах мой дед, молодой директор шотландского завода из небогатой семьи, мог познакомится с девушкой из Ротшильдов. Но отец говорил, что дед был такой человек, что если надо бы в простой деревенской конюшне найти зебру, жирафа, и питона, то он обязательно бы обнаружил их. Причём не в единственном экземпляре.

В общем, мой дед и девушка из Ротшильдов решили пожениться. Дед поставил непременное условие невесте-перейти из иудаизма в христианство. В пресвитерианскую конфессию. Девушка вроде бы как согласилась. Через несколько дней Ротшильды назначили деду встречу в одном из лучших ресторанов Глазго. За шикарном столиком в дорогих костюмах сидело двое Ротшильдов. Папа невесты и его старший брат. Дед был в рабочем пиджаке. Приносили вкусные дорогие блюда, в фужеры наливалось вино из древних погребов, Ротшильды расспрашивали деда про жизнь, про семью, про завод, и потихоньку подошли к теме женитьбы, и дедушка промолвил, что, в общем, он, как добрый христианин, хочет, чтобы и его жена перешла в христианство, и чтоб непременно пресвитерианской конфессии.

– Вообще-то, молодой человек, – жестко сказал отец невесты, – это мы выбираем, куда переходить, и в какую конфессию!

– Ну, значит, разговор окончен! – дед встал, раскланялся и обвёл рукой шикарный стол. – Не беспокойтесь, я расплачусь.

Ротшильды переглянулись.

– Постойте, молодой человек, – мягко улыбнулся второй Ротшильд, который почти всё время молчал. – Мы не для того прилетели из Лондона, чтобы за нас оплачивали наши ужины.

В общем, что произошло, мы точно не знаем. Отец говорил, что дед, конечно же, что-то умалчивал, когда рассказывал ему эту историю. Но Ротшильды приблизили деда к себе. При этом помолвка с еврейской невестой расстроилась. То ли они действительно охладели друг к другу, но Ротшильдам понравился бескомпромиссный характер деда, толи всё-таки дед пошёл на компромисс, приблизившись к сильным мира сего ценой размолвки с любимым человеком. Тем не менее, дед и его бывшая возлюбленная сохранили тёплые отношения на всю жизнь, и дед обзавёлся семьёй уже после смерти бывшей любви, умершей на руках мужа и детей. Ему к тому времени было больше, чем мне сейчас. Пятьдесят с небольшим.

Деду всё время предлагали купить какое-нибудь звание. Графа, лорда, или сэра. Дед с презрением отвергал такие предложения. Родившийся в трудовой среде, он уютно себя чувствовал только с выходцами из простых сословий. Он испытывал к ним по-настоящему тёплые чувства. К крупным дельцам, банкирам, аристократам, то есть к людям, составлявшие его основной круг общения, он испытывал лишь два чувства. Или чувство уважения, или чувство отсутствия уважения. Ротшильдов он уважал. А одному бизнесмену, когда тот сокрушался при потере на акциях, сказал с брезгливостью: «С вашим состоянием так сокрушаться по поводу потери пару сотен тысяч фунтов можно только в том случае, что вы не смогли потратить их на благотворительность!». Сам дед занимался благотворительностью серьёзно и регулярно.

Когда дед уже ни о какой семье не помышлял, как-то, проезжая рядом с Сент-Панкрасом, он увидел на скамеечке плачущую девушку. Чуть отъехав, он попросил водителя поставить свой лимузин на стоянку, отпустил его, сказав, что доедет сам, и подошёл к девушке. Никаких личных чувств он не испытывал, тем более он и не успел толком её разглядеть. Дед часто помогал простым людям, не открывая своего социального статуса. Дед спросил девушку, что случилось, и не может он чем-нибудь помочь. Девушка сначала не хотела говорить с незнакомым человеком, кто знает, какие камни за пазухой у него могут быть, но доверительный тон деда успокоил её. Она рассказала, что из бедной семьи, отец давно ушёл от них, а мать тяжело больна. В Лондоне она присматривала за ребёнком из хорошей семьи, получала приличное жалованье. Взяла кредит на лечение мамы. Но хозяевам попросили устроить дальнюю бедную родственницу, и поэтому они извинились перед девушкой, сказали, что берут эту родственницу на её место, выплатили выходное пособие, еще раз извинились, дали рекомендацию, и, не смотря на плач ребёнка, который очень любил свою няню, попросили в течение суток собраться и уехать. Пусть даже и с рекомендацией, она оказалась никому не нужна. Сколько таких как она в Лондоне?! Сейчас успокоится, сядет на свой поезд до Лестера, и поедет домой. Может, в родных краях повезёт, кто знает. Может, действительно, где родился, там и пригодился? Конечно, в Лестере никто не будет платить таких денег, как в Лондоне, но зато к маме поближе. Вдвоём не так одиноко. Да и за кредит надо хоть как-то платить. Поэтому, спасибо, сэр, за вашу сердобольность, что выслушали меня. Мне это очень помогло. И простите, мне пора, скоро поезд, а мне ещё билет надо купить.

И тут, как говорил дед отцу, он «что-то такое почувствовал». Дед сказал девушке, что его очень тронул её рассказ, что он очень понимает её положение, и предложил поработать у него некоторое время, убирая квартиру, стирая бельё и с приготовлением пищи. Девушка сказала, что согласна с условием, что интимные услуги ни в коем случае не предлагать, иначе она тут-же без разговоров развернётся и уйдёт. Дед сказал, что она могла бы об этом не говорить, и что он себе никогда такого не позволит. Девушка извинилась, и сказала, что не сомневалась в благородстве деда, и сказала это так, на всякий случай. Они подошли к дедову лимузину, и дедушка открыл перед девушкой дверь, предлагая садится. – Это ваша машина? – удивлённо воскликнула девушка.

– Нет, что вы, – вырвалось у деда, – я работаю водителем у одного знатного джентльмена!

– Наверное, вы прекрасный водитель! – только в автомобиле девушка увидела, что у деда нет двух пальцев.

– Ещё никто не жаловался! – гордо и честно сказал дед.

У деда в Лондоне, кроме большого дома, была ещё квартира в Ислингтоне. Скромно обставленная, она специально предназначалась для любовных утех. Дед приводил сюда ночных бабочек. Разумеется, девушка об этом никогда не узнала.

– Грязновато, конечно, но зато район хороший! – сказала девушка, взглянув на квартиру.

– Зато есть, что убирать, – сказал дед, попросил хорошенько прибраться, и оставив денег, попросил приготовить еду.

Боже, уже утро, а я и не заметил. Всё вспоминал и писал, затем смаковал, затем снова вспоминал, писал, и перечитывал. Перехожу на гэльский всё чаще и чаще.

Дождь идёт.

14 августа: – Проспал до обеда, но оказывается, почти вся семья сегодня ещё более сони, чем я, и ещё спали. Вода пребывает, и на связь никто не выходит. Ко мне подошёл Акихиро, и сказал, что большие запасы еды, приготовленные на юбилей, через некоторое время кончатся, и попросил осмотреть получше пищевые кладовые. Алкогольные запасы хоть и не закончились, но мы уже осмотрели винные подвалы. Вина там, правда, немного, но приличное количество виски в больших канистрах и здоровые запасы этилового спирта в двадцатилитровых бидонах. Мы взяли Эвана и спускаемся в подвалы. Проходя вниз мимо медицинского отдела, снова поблагодарил отца. В том числе и за кресло для родов. Если у Мэри будут схватки раньше времени, Эван сказал, что поможет. Этот спецназовец всё умеет. Вот и спустились. Налево-алкоголь и вода, направо-пища. Заходим в пищевой. То, что раньше осмотрели бегло, рассматриваем основательно. И конечно меня вновь и вновь потрясает творение отца, этот бункер. Эти широкие сухие коридоры, вырубленные в горе. Я провёл рукой по стене. Сухо-сухо. Гладко-гладко. Сколько же их рубили? Как? Вдоль коридоров стояли высокие стеллажи с лестницами. На стеллажах-мешки, мешки, мешки. Двухпудовые мешки из прочнейшего прозрачного пластика, недоступного для зубов крыс. Да и нет тут никаких крыс. Но отец всегда страховался на всякий случай. На мешках этикетки-мука пшеничная, мука рисовая, мука гречишная, мука ещё так какая-то, и отдельно пшено, рис, греча, ещё там что-то. Сухой картофель. Сухие баклажаны. Сухие разные другие овощи. Сухие яйца. Сухое молоко. Ещё там что-то сухое. Потом помещение с ящиками, полные вакуумных пачек с галетами. Потом помещение с консервируемыми и сухими супами. Следующее помещение с большими кирпичами в обёртках, судя по всему, оставшиеся после стройки бункера. И только приглядевшись, мы обнаружили маленькие этикетки на каждом кирпиче, что это шоколад. Швейцарский шоколад. Причём разный. Белый, чёрный, коричневый. Помещение с невероятным количеством разных макарон, также запаянных в пластиковые мешки. Помещение с мешками соли, сахара, перца, специй, чая, кофе, каких-то «витаминных сухих напитков» и травяных сборов. Помещение с мешками сухой сои. И потом очень широкий ангар с мясными консервами. Отец узнал, что в своё время Наполеон консервировал мясо во время похода в Россию по особому рецепту, после которого консервы можно было есть спустя полтора столетия. Он нашёл этот рецепт. Ничего там особенного не было, за исключением некоторых тонкостей. И законсервировал мясо именно по этому рецепту. Мы долго осматривали консервы. Они были как в больших десятилитровых стеклянных баках, так и в обычной жести. Кроме мясных, всевозможное количество всяческих рыбных консервов. Сардины, сайра, лосось, шпроты, анчоусы, мидии в масле, мидии в рассоле, акульи плавники и прочие морские гады. Долго обходили коридоры со стеллажами, и за всё время нам удалось обнаружить только две чуть вздутые банки. Мы их не стали, конечно, трогать, а взяли наугад первую, что под руку попалось. А под руку попалась обычная говяжья тушенка. Пошли обратно, зашли в галетную, и взяли упаковку галет. Затем взяли наугад банку консервированного супа. Переглянувшись, открыли её. Это был красный борщ. Пахнет, вроде, приятно. Открыли галету, разломали её на три части. Акихиро достал три ложки, которые предусмотрительно взял с собой. И первый попробовал борщ. Чмокнул, закрыв свои узкие глаза, затем открыл их и улыбнулся. «Вкусно!» – со смаком произнёс он. Мы с Эваном последовали его примеру. В общем, борщ мы съели моментально. Это было действительно вкусно. А если подогреть, то думаю, что было бы ещё вкуснее. Затем открыли и съели тушенку. Прекрасная, высокого качества тушеная говядина. Почти лет сорок лежала тут, в подвале, а такое чувство, будто вчера закрыли. Спасибо тебе, Бонапарт, за прекрасный рецепт! И галеты вполне даже ничего. «Да тут нам на несколько лет пищи хватит!» – сказал Акихиро. «На несколько десятков лет!» – уточнил Эван.

Сели обедать мы только около четырёх. Кеннет, не стесняясь, плещет себе в стакан коньяк. Мы молчим. Он хоть не лицемерит, и не пьёт втихую, как я. Пытается усадить Гризель себе на колени. Я сделал сыну замечание. «Извини, отец, против природы не попрёшь!» – ухмыльнулся Кеннет, но Гризель всё-таки отпустил. Меня передёрнуло. При всех сказать такое за столом. Как мерзко. Все сделали вид, будто не услышали, и дальше обедали в тишине. Когда подали чай, бабушка Гленна, впервые за всё время, обнаружив отсутствие старшего правнука, вышла из своего внутреннего мирка, и, как всегда, улыбаясь, спросила: «А где-же Фергус со своими? Всё спит? Томас, сходи, разбуди Фергуса, скажи, что обедать пора. И поставь ему прибор». Эйлис, в это время размешивающая ложечкой чай, остановилась, некоторое время смотрела в пустоту перед собой, затем тихо застонала, опустила голову в ладони и зарыдала.

Мы отвели её в спальню, Эван сделал Эйлис укол, и моя любимая вновь провалилась в сон. В её состоянии лучше спать.

Встретил в коридоре Гризель. Она, как всегда, опустив глаза, пыталась незаметно проскользнуть мимо. Я остановил её, и сказал, если Кеннет ещё что-нибудь будет позволять себе того, что ей не понравится, она может в любой момент обращаться за заступничеством ко мне. Ох, как жарко она поблагодарила меня, и как мило улыбнулась. Её аристократическую кровь видно невооружённым глазом. И как она мила с этим подносом! Прям «Шоколадница» Лиотара!

Выходил сегодня с Эваном и Акихиро наружу под дождь. Маяк, представляющий собой высокий полый четырёхсторонний треугольник с зеркальным вертящимся фонарём сверху, был сломан. Толи от землетрясения, но скорее от сильнейших порывов ветра фонарь был сброшен вниз, на вертолётную площадку, и разбит вдребезги. Вместе с фонарём упал и разбился и передатчик сотовой связи. Мы из верхнего дома протянули провод, и Эван лазил на вершину конуса, чтобы укрепить новый передатчик, который он паял сегодня всю ночь. Интересно, есть ли область, в которой Эван ничего не понимает? Наверное, нет. Я крепко держусь за металл пирамиды. Несколько раз резкие порывы ветра едва не сбили меня с ног. Если бы конус не был полым, точнее даже, треугольным скелетом, а был чем-то обтянут, наверное, его снесло бы уже давно. А дождь… Я помню, был в специальной душевой кабине, где вода с разных сторон била по телу и делала тем самым массаж. Но в кабине было приятно. И ты знал, что в любой момент можешь выйти из неё. А тут чувствуешь страшную, беспощадную, и при этом равнодушную к тебе стихию. Эван уже намертво прикрутил передатчик, и спускался вниз. Мы зашли в дом, и заглянули в смартфоны

Связи как не было, так и нет.

Вечер. Пили виски небольшой мужской компанией. Вода поднимается. Кеннета пришлось нести в комнату. Очень пьян. Долго сидел у Алекса и Мэри. Как они любят друг друга! Удивительно, со средним сыном у меня никогда не было никогда глубоких чувств, а сейчас будто заново знакомлюсь с ним и заново открываю его для себя. Он не выпускает руку жены, и всё время занимает её какими-то рассказами и смешными историями. Я даже не думал, что Алекс способен рассказывать смешные истории. Но совершенно не нравится те же самые чувства между Шеймасом и Абигейл. Я хотел поговорить с ними, но я выпил, а выпивши серьёзные разговоры вести не буду. Тем более с меня слово отец взял, что выпивши-никаких серьёзных разговоров. Поэтому снова окунусь в воспоминания. На чём мы там остановились?

Вспомнил. Точнее, подсмотрел. Дед оставил девушке деньги, попросил убраться, приготовить пищу, а сам поехал к себе в Челси, оставив девушку одну в Ислингтоне, отдав ей ключи от квартиры. Ночью деду сообщили, что ему надо срочно вылетать в Америку на деловую встречу. Из аэропорта он много раз звонил в Ислингтон, но трубку никто не брал. Дед вспомнил, что это он сам попросил девушку не отвечать на звонки. Через три дня дед вернулся и открыл квартиру, которую было не узнать. Всё было чисто, мебель была переставлена так, что было ощущение уюта, а не бесформенной анархичной холостяцкой норы.

– Я подумала, что так лучше, – сказала девушка, – но, если не нравится, я могу переставить обратно. А главное скажите, Бога ради, где вы были? Я вся изволновалась!

Дедушка наврал, что хозяину приспичило на рыбалку, а рыбачить хозяин привык исключительно с дедом, и дед звонил, чтобы сказать об этом, и только потом вспомнил, что сам попросил не брать трубку. Раньше телефоны были другие. Непереносные. Такие неуклюжие аппараты, где трубка связана с основной базой проводом, изогнутым в колечки. Я их в интернете видел. Сотовая связь появилась позже, при отце. Дедушка с девушкой договорились, что он будет звонить, через два гудка бросит трубку, а затем позвонит снова. Это будет знак, что звонит именно он, и девушка ответит. А затем девушка сказала, что давно приготовила пищу, и она испортится, если дед не поест. Дед потом говорил отцу, что решил всё для себя точно во время второго блюда. Но никак не мог решиться. Он просил приготовить ещё еды, давал денег, уезжал, приезжал на следующий день с твёрдым решением, но в последний момент не решался, и уезжал снова. Они много разговаривали. Дед честно рассказал ей всю свою жизнь до того момента, как ему оторвало пальцы. Потом он говорил, что пошёл водителем, и, не смотря на отсутствие пальцев, дослужился до одного важного человека, имя которого он не может сейчас вслух произнести. Девушка понимающе кивала головой. Дед платил ей жалованье, больше, чем было договорено, девушка не хотела брать, но дед говорил, что он стал получать больше, и, как порядочный человек, хочет, чтобы девушка оплатила лечение своей матери, и что он сам заинтересован в том, чтобы у девушки, которая прислуживает у него, всё было хорошо в семье. Несколько раз он отпускал девушку в Лестер к матери. А потом, увы, отпустил и на её похороны… За несколько месяцев их знакомства он ни разу не ночевал в Ислингтоне, хотя и проводил там много времени. Говорил, что обязан ночевать у хозяина, так он может в любое время сорваться по делам. И срывался на деловые встречи как в сам Лондон, так и в Америку, Испанию, Австралию, Чили и другие страны, откуда он неизменно привозил девушке сувениры.