Бункер (записки Аллана Рамсэя)

– Помни, Гиши, когда играют на волынке, – говорил отец, – она издаёт звуки умершего животного, из шкуры которого она сделана. Если из шкуры коровы, то она мычит, если из овцы-то она блеет, если из козла-то поёт по козлиному. Звуки с того света. Такое чувство, что трупом пахнет. И, представляешь, твои любимые бабушка с дедушкой заставляли меня на ней играть!

– Ох! – я делал вид, что в ужасе от этой новости, закрывал ладонями лицо, и краешком глаза сквозь пальцы видел, как отец радуется на мою «реакцию».

Отец стал оставлять меня у бабушки с дедушкой намного дольше, уверенный в том, что я никогда не пойду по их стопам.

За вполне короткий срок я уже мог говорить по-гэльски небольшими и несложными предложениями. Вроде бы, уже ничто не мешало мне почти почувствовать себя настоящим шотландцем, но вот однажды… Однажды отец приехал, чтобы забрать меня домой. Площадка для геликоптеров была у дедушки с бабушкой не совсем возле дома, а метрах в ста от него. Отец сажает на неё свой геликоптер. Не сказать, чтобы я особо соскучился по нему, но на этот раз я не видел его недели три, а на такой большой срок я никогда с ним не расставался. Отец выходит из геликоптера, я бегу к нему навстречу и кричу: «Здравствуй, папа!». Всё бы ничего, но только кричу я по-гэльски, так как последние дни разговариваю, точнее, пытаюсь разговаривать, исключительно на нём. Автоматически отец отвечает мне на гэльском. Затем мы оба некоторое время смотрим друг на друга молча. Молчат и бабушка с дедушкой. Отец медленно переводит свой взгляд на них. Они опускают глаза, и виновато улыбаются. Отец берёт меня за руку, и, не говоря ни слова, сажает в геликоптер. Всю дорогу отец молчит, и когда уже мы были дома, под Белишче, отец, посадив геликоптер, тихо произнёс: «Ты мне соврал. Отцу соврал!». И снова молчит. Лишь желваки на его щеках дергаются, и будто пританцовывают. Поздно вечером, лёжа в кровати, я слышу, как отец срывается по сюэклю на своих родителей, и кричит, что не позволит сделать из своего сына «допотопное животное», и с этого дня он позволит им видеться со мной только в его присутствии.

Но не прошло и двух месяцев, как взошло солнце. Моё солнце.

Это было солнце со светло-кофейной кожей, иссиня-чёрными густыми вьющимися волосами и радостным смехом. Это солнце звали Биче, она была новой женщиной отца, и совершенно не разделяла его взгляды на то, что на Земле должна быть только одна нация под названием «земляне» и один язык. И особенно была несогласна с отцом, что допотопная культура и национальные особенности мешают человечеству двигаться дальше. Биче называла себя итальянкой, прекрасно говорила на итальянском, или, как его ещё называют, латинском языке, была танцовщицей в театре итальянского национального танца, и была влюблена в культуру своей родины. И поэтому, узнав, что отец запрещает мне изучать шотландскую культуру, Биче пришла в ярость, и сказала, что не будет жить с человеком, который, по её выражению, «культурно кастрирует собственного сына». И сказала, что уйдёт, если так будет продолжаться дальше.

Отец за ужином, не глядя мне в глаза, негромко произнёс, что «в некоторых элементах воспитания он был не прав». Биче чуть лягнула меня ногой под столом и улыбнулась.

Я стал снова проводить большую часть своего времени на Ньюфаундленде. В отличие от отца, меня никто не заставлял учить гэльский. Я выучил его сам и довольно быстро. Меня никто не заставлял регулярно читать Вальтера Скотта и Роберта Бёрнса. Я сам читал их. Меня никто не заставлял выучить наизусть допотопный альманах «Птицы южно-шотландской возвышенности». Я так часто его просматривал, что автоматически знал почти наизусть. Меня никто не заставлял учиться играть на волынке. Я сам научился на ней играть. Бабушка с дедушкой были, как говорили в допотопье, на седьмом небе от радости, души не чаяли в Биче, и называли её «доченька», «радость наша», и «самая вкусная шоколадка на свете». И Биче, которую вырастила тётка, тоже танцовщица, полюбила родителей своего мужчины как своих, и горячо интересовалась шотландской культурой, заставляла отца вспомнить язык, и говорить со мной по-гэльски, и, в свою очередь, рассказывала про латино-итальянскую культуру. Несколько раз в неделю она летала на геликоптере к себе в Милан для танцевальных представлений, на которые приходило довольно большое количество людей. Отец стал работать на удалении, почти не приезжая на завод, и всё время сопровождал Биче. Он был очень ревнив. И его можно понять. Помню, у отца собрались другие инженеры с завода, чтобы что-то обсудить, да и просто душевно пообщаться, попить кофе или пива под спокойную беседу. Все они прилетели, когда Биче долго нежилась в ванной. И вот она входит на веранду в своём шёлковом недлинном халатике бежевого цвета, позволяющим увидеть полностью ноги, верхняя часть халата приоткрыта, светло-коричневая кожа влажная, кое-где блестят капельки воды. На плечах тонкий халатик прилипает, и принимает форму тела. Биче удивлённо смотрит на оторопевших мужчин, вспоминает, что отец ей говорил про гостей, улыбается, и медленно с растяжкой произносит своим чуть низковатым голосом: «О-о-о, ма-а-а-альчики!». И каждому показалось, что эти «О-о-о, ма-а-а-альчики!» относится исключительно к нему. Все раскраснелись, и бросали на Биче тайные взгляды. Разговор, до этого довольно бойкий, совершенно расклеился. Тогда Биче взяла всё в свои руки, сказала, давайте познакомимся, и взяла беседу в свои руки. Отец сидел молча, и тяжело дышал. Биче рассказала какую-то историю, как у неё на сцене случайно задралась юбка, все засмеялись, отец вскочил, громко сказал, что у него внезапно заболела голова, что уже поздно, и пора всем разлетаться по домам. Все нехотя, бросая на Биче взгляды, разлетелись. Каждого Биче пригласила в Милан на танцевальные выступления в свой театр. После того, как улетел последний, отец взял Биче за руку, быстро повёл наверх в спальню, закрыл за собой дверь, и долго что-то говорил ей на повышенных тонах. Я из своей комнаты, перед тем как заснуть, слышал, как Биче шла по лестнице, и всхлипывала. Кстати, теперь я спокойно засыпал в одиночестве. Благодаря Биче.

Как я уже говорил, засыпать в одиночестве я не мог. Находясь у бабушки с дедушкой, в моей комнате, когда я засыпал, обязательно также спали или бабушка, или дедушка. Дома я спал в спальне родителей. После смерти матери засыпал в той же спальне, уже отца и Биче. Время от времени я отходил ко сну не сразу, и иногда слышал, как мать шептала отцу: «Погляди, не заснул ли он?». Отец подходил, наклонялся, я к этому времени закрывал глаза, и притворялся спящим. «Да вроде спит» -говорил отец, отходил, и они с матерью начинали сначала сильно ворочаться на кровати, а затем чуть подпрыгивать на ней. Это было недолго, потом всё затихало, и они, а вслед и я, засыпали. Я это застал всего несколько раз. С Биче же всё было по-другому. Сначала я просто просыпался от их возни и стонов. «Тише! Тише! -шептали они друг другу, -Гиши может проснуться!». Однажды я долго не мог уснуть, и услышал, как Биче шепнула отцу, что пойдёт посмотрит, «не уснул ли наш мальчик».

Я, как и раньше, закрыл глаза, и сделал вид, что сплю. Биче подошла на цыпочках к моей кроватке, и я услышал над ухом её горячее дыхание. «Ты не спишь, Гиши? – очень тихо спросила меня Биче, и тронуло плечо через тонкое одеяло. А затем сказала настолько тихо, что это слышал я. – Если не спишь, то хотя бы притворись спящим!». Затем вновь началась возня, стоны. А затем сильно заскрипела кровать. Я хотел открыть глаза, повернуться и поглядеть, что они там делают, но боялся. Затем я услышал немыслимое! Биче срывающимся шепотом очень сильно стала просить отца отхлопать её по попе! Послышались громкие шлепки. «Сильнее, Сиши, сильнее! Я хочу, чтоб искры летели!». Я очень испугался, зарылся в одеяло с головой, и уже и не помню, как и заснул.

На следующий день мы полетели смотреть пирамиды. Биче, в отличие от отца, всё время любила куда-то ездить, что-то открывать для себя, что-то смотреть, да и просто побывать и позагорать на пляже, на котором раньше мы никогда не были и не купались. Пирамиды произвели на меня большое впечатление. Из морской глади одиноко торчали три каменных острова-конуса. Самая большая пирамида возвышалась над волнами почти на сто метров, вторая чуть-чуть поменьше, а третья совсем маленькая по сравнению с двумя остальными. Метров двадцать над водой, не более. «Смотри, Гиши, – Биче показала рукой на самую большую пирамиду, – это твой папа. – Вот эта, -показала на пирамиду поменьше, это я, Биче. А это, – указала на самую маленькую пирамидку, – это ты, Гиши!» В нескольких километрах от пирамид была большая плавучая платформа для гостей, где мы посадили геликоптер, и пересели в батискаф. Можно было поплыть на экскурсию с экскурсоводом, или прослушать экскурсию в записи. Экскурсоводы были сплошные мужчины с куском белой ткани на голове, перетянутой толстой верёвкой. Все они улыбались Биче. Биче делала вид, что не замечает их взглядов, а отец сказал, что будем слушать экскурсию в записи.

(Сейчас я и не знаю, можно ли опуститься на батискафе к подножию пирамид, и остались ли они, эти самые экскурсоводы…)

Мы спустились на батискафе под воду, и долго плавали вокруг головы огромной фигуры человека-льва, так называемого Сфинкса. Поразительно, но его возраст был более четырёх с половиной тысяч лет! Примерно такой-же возраст был и у пирамид, у оснований которых мы тоже долго плавали, слушая про тайные комнаты и захоронения, которые были, и до сих пор существуют внутри пирамид, но экскурсий туда нет, так как это довольно опасно. После чего на части иллюминатора батискафа наступило затемнение, после которого пошла трансляция записи съёмок этих комнат, потом нам стали показывать саркофаги из музеев мира, изображения амфор, существ с головами зверей, птиц, и прочего, связанного с Древним Египтом, допотопной страной, над бывшей территорией которой мы сейчас плавали. Записи сильно завораживали. Точнее, завораживали нас с Биче, отец смотрел их довольно равнодушно. Кстати, мы часто платили отцу тем же самым, когда он возил нас на выставки новых роботов своего завода. Хотя, что скрывать, не всегда наше равнодушие было искренним. Некоторые экземпляры, например, робот-птица для института орнитологии, или робот-рука для универсальной помощи в быту производили впечатление. Робот-собака для одиноких людей, которого не надо было выгуливать и кормить, тоже был ничего. Не отличался от настоящей собаки. И ещё умел танцевать на задних лапать, вылаивал музыкальные песенки, и ходил в маркет за продуктами.

После пирамид, по дороге домой, мы отклонились от маршрута, и залетели на Мальту поужинать. Этот остров с россыпью островков вокруг него сплошь покрыты ресторанами и кафешками с замечательными кулинарами. Там подают даже мясные блюда. Но в определённых маленьких ресторанчиках, конечно. Когда-то Средиземноморье, как оно раньше называлось, было одним из самых населённых мест на нашей планете. Но во время Потопа, во время сдвига тектонических плит и землетрясений, Гибралтар, тогда еще не перешеек, защёлкнул свою пасть, превратив таким образом Средиземное море в Средиземное озеро, во внутреннее закрытое море, каким мы его знаем в современном виде. Эту историю мне рассказывает Биче, когда мы летим ужинать.

Наш ресторан называется «Серебряная Финта», с кабинетами, куда могут подать и рыбные блюда, которые мы, в отличие от отца, очень любим с Биче. Отцу нам так и не удалось навязать свои вкусы даже в пище. Мы с Биче заказываем суп из раков и стерляди и жареных креветок с сухарями. Отец себе сливочный суп с макаронами и пирог с соей и морской капустой. Первым делом приносят большой бокал брусничного морса для меня, маленькую бутылочку вина для Биче, и отцу кружку его любимого тёмного пива «Чебоксары», которое Биче тут-же пробует.

– Ого! Лихо! Градуса четыре будет!

– Три и восемь, – уточняет отец. Он если и выпивает, то делает это очень редко. Но никогда не берёт слабоалкогольного пива.

Биче наливает из бутылочки немного вина в бокал, и разбавляет его водой. Вообще-то Биче любит неразбавленное вино, но отец, в отличие от меня, этого не знает. Мы поднимаем наши бокалы с кружкой, и чокаемся. Через некоторое время отец выходит в уборную.

– Биче, а ты в чём-то провинилась перед папой, что просила его наказать себя? – решаюсь спросить я, вспоминая события прошедшей ночи.

– Чего?

– Ну… ты сказала, что, если не сплю, чтоб сделал вид, что сплю… Ну, я и сделал. Ты просила папу похлопать… ну… по своей попе… ты что-то натворила?

Биче недоумённо смотрит на меня, медленно отпивая из бокала, затем до неё резко доходит смысл сказанных мною слов. Она давится вином, начинает кашлять, вино летит мне в лицо, и Биче начинает громко, не сдерживая себя, хохотать. Занавеска откидывается, показывается робот-официант, и спрашивает, всё ли у нас хорошо. Биче душит смех, она хочет ответить, но не может, лишь кивает головой, и снова начинает смеяться. Официант говорит своей мембраной, как ему прекрасно слышать женский смех, и исчезает. Биче приходит в себе, и, вытирая мне лицо подолом платья, просит никому об этом не говорить.

– Совсем-совсем никому, хорошо, Гиши? – её лицо рядом с моим. Я вижу её гладкую коричневую кожу, я смотрю в её тёплые чёрные глаза. – И ещё. С этого дня ты будешь спать один в своей комнате. Один. Я сейчас кое-что сделаю, и ты не будешь бояться засыпать в одиночестве.

Она посмотрела из занавески, очевидно, не идёт ли отец.

– Закрой глаза, – шепчет мне Биче. – Не бойся, глупенький, закрой глаза.

Я закрываю глаза, и чувствую, как наши губы соприкасаются. А затем… А затем горячий язык Биче ловко скользит через мои губы, ящеркой юркает сквозь зубы, и нежно и не быстро гладит круговым движением мой язык своим языком. Затем так же быстро убирает его, откидывается на мягкую спинку диванчика, и подносит палец к губам.

– Только никому, Гиши, – я киваю утвердительно, – теперь ты не будешь бояться спать в одиночестве?

Я киваю ещё более утвердительно.

Биче подливает в мой бокал с морсом немного вина, и подмигивает мне. Я в ответ подмигиваю Биче. Мне нравится, что у нас столько тайн, о которых известно только нам вдвоём.

Входит отец, и Биче поднимает тост за меня, который с этого дня будет не бояться спать в одиночестве. Отец криво усмехается, но чокается и выпивает. Я тоже пью, и вкус у морса уже не тот.

Отец допил своё пиво, и Биче тут же стала требовать, чтобы отец выпил неразбавленного вина.

– Биче, я не сумасшедший!

– Любишь меня? – строго спрашивает Биче своим низковатым голосом с хрипинкой.

– Более того, Биче, я не допотопный!

– Люби-и-ишь ме-е-еня??

– Биче, тебе надо принять таблетку от алкоголя!

– Лю-ю-ю-юбишь ме-е-е-еня??? – Биче уже хрипит-шипит как дракониха из допотопных мультиков, которые показывали мне дедушка с бабушкой.

– Биче, ты знаешь, я не буду это пить!

Биче плещет вино из бутылки в пустую кружку от пива, и подносит её к лицу отца.

– Пе-е-е-ей!

– Ну Биче….

– Пе-е-е-ей! А не то сегодня по приезду вещи начну собирать!

Отец понимает, что никаких вещей Биче собирать не будет, но эта фраза, тем не менее, каким-то непонятным образом действует на него. Он берёт кружку, и, морщась, залпом выпивает вино.

– Какая гадость! – ещё больше морщится отец, и хватает себя за горло. Но через пару секунд выражение лица его меняется. Видно, это не так противно, но он не хочет в этом признаваться.

– Ну что, вещи останутся на своих полках? – улыбается отец.

– Я рада, что тебе понравилось, – хлопает в ладоши Биче, и кричит за занавеску. – Ещё вина! Ещё вина!

Отец снова начинает отнекиваться, но уже как-то вяло, и в итоге выпивает второй раз неразбавленного вина, потом третий, и кладёт свою голову Биче на колени. Биче, наливая вина себе, заодно, улыбнувшись, плескает и мне в бокал. Голова отца ниже уровня столешницы, и он не может этого видеть. Она чмокает меня на расстоянии, а я в ответ чмокаю её, она улыбается, мы чокаемся и выпиваем.

Морса у меня в бокале почти не оставалось, поэтому в этот раз я распробовал вино намного лучше. Реакция была как у отца, сначала что-то неприятное, которое если не через мгновение, то через несколько мгновений превращается во что-то вкусное.

В зале заиграла музыка. Биче хватает отца за руку, вытаскивает из кабинета, и при этом кивает мне головой, показывая, давай за нами. Я выскакиваю последним, успеваю схватить бутылку, и сделать глоток неразбавленного вина. В зале танцуют, и мы присоединяемся к ним. Я впервые в жизни вижу такого беспечного, а главное, радостного отца, весело скачущего вместе со всеми. После этого номера Биче подходит к музыкантам, (а это один из очень редких ресторанов, где выступают музыканты), и о чём-то говорит с ними. Они начинают темы на своих трубах и гитарах, но Биче отрицательно машет головой. Снова о чём-то договариваются, Биче машет головой ещё жёстче и отрицательнее. Музыканты ищут что-то, наигрывают, и наконец, Биче показывает большой палец. Музыканты начинают играть довольно лихой мотив, в руке у Биче появляется красный платок, и она начинает, как сама любит говорить, «подбрасывать коленца». Это тарантелла! Люди встают в круг, и начинают аплодировать Биче. Биче танцует! Не дёргает конечностями в разные стороны, а именно танцует. Лицо её сияет от радости. Её обнажённые ноги прекрасны. Платок в её руке похож на дерзкую красную бабочку. И вот моей прекрасной мачехе тесно внутри тарантеллы. Она делает знак музыкантам, призывая их увеличить темп, и уже несётся по кругу галопом, импровизируя на ходу. Платок уже не бабочка, а факел, переходящий от быстроты движений в изогнутую алую ленту. Все начинают хлопать Биче, и видно, как это её заводит. Несколько человек пытаются подражать ей, но моментально путаются, сбиваются с темпа, а один человек даже падает на пол. Биче подаёт ему руку, не останавливаясь в танце помогает ему подняться, несётся дальше и снова делает знак музыкантам увеличить темп, после чего встаёт в центр аплодирующего круга, и начинает бешено крутить фуэте. Окружающий её людской круг гудит от восторга. И вот последний фуэте, и Биче опускается в поклоне на колено, и получает водопад аплодисментов. Женщина рядом со мной говорит громко своему мужчине, что так танцевали раньше, и что это очень красиво. Я спрашиваю, если ей так нравится этот танец, почему бы ей не научиться танцевать также? Неожиданно мои слова вызывают смех и умиление. «Посмотрите, какой смешной мальчик!», «Ах, ну зачем танцевать как раньше, это время ведь прошло!», «Ах, эти дети! У меня ребёнок как-то увидел допотопный замок, и спросил, почему мы такие же не строим?», «А у меня ребёнок тоже самое спросил про допотопную песню!», «А у меня…». Голова моя кружится. Биче берёт меня на руки, и говорит отцу, что Гиши хочет спать. Идём к геликоптеру. Я на руках Биче, отец рядом. Он не замечает, что его сын откровенно пьян, так как сам пьян так, как не был пьян ни разу в жизни. Отец смеётся, что-то говорит, а я уже ничего не понимаю. Мы садимся в геликоптер, я утыкаюсь в подмышку Биче, и меня обволакивает запах её духов вперемежку с острым запахом пота, я проваливаюсь в сон, и прихожу в себя уже в Белишче, когда Биче меня раздевает, чтобы уложить спать. Уложить спать не в их с отцом спальне, а в моей комнате.

– Я не усну, Биче, я не усну, – пьяным языком я пытаюсь что-то сказать.

– Сможешь, – улыбается Биче.

– Нет, не смогу…

– Посмотри на меня!

Я смотрю на Биче, она улыбается мне, кладёт ладонь на лоб и долго смотрит в глаза. Долго-долго. я готов смотреть на Биче бесконечно.

У меня кружится голова и я проваливаюсь в сон.

Впервые в моей сознательной жизни я проснулся в своей комнате один.

Я прочитал довольно большое количество допотопных сказок. Особое место в этих сказках занимает место мачеха, жена отца главного персонажа, пришедшая на место умершей родной матери. Эта мачеха всю сказку, обычно со своими детьми, всячески унижает главного героя или героиню, и даже пытается лишить его или её жизни. Все эти мачехи похожи друг на друга своим скверным характером. И самое страшное, что подобных людей было довольно большое количество в допотопную эпоху. Да и вообще, своих детей любят больше, это понятно. Но у меня всё по-другому. Всё самое лучшее, самое нежное и светлое связано у меня с Биче. С моей мачехой Биче. Конечно, я многим обязан бабушке и дедушке. В первую очередь приучению к гэльской, но главным образом, к общей культуре допотопной Великой Британии. Но именно Биче осветила мне культуру тем светом, в котором она для меня существует. Бабушка и дедушка принесли мне угли. А Биче помогла их раздуть и разжечь огонь. Мне стыдно говорить, но я даже и не могу сказать, что дали мне отец и мать, которую я очень плохо помню. Хотя нет, они с матерью дали мне жизнь. Спасибо им за это. Они дали мне хороший холст, натянутый на крепкий подрамник. Бабушка и дедушка хорошо его загрунтовали, но нарисовала меня частично именно Биче, оставив мне другую часть для личного самосовершенствования. Я не просто так привёл в пример картину. Кроме танца Биче была просто помешана на живописи, и, конечно, таскала нас с отцом по музеям.

По московским музеям, дрезденской галерее, Прадо и мюнхенской Пинакотеке я могу с закрытыми глазами хоть сейчас провести экскурсию. (С закрытыми глазами по закрытым на век музеям…). Но самый любимый музей был в родном городе Биче, в Милане, на Сан-Сиро. Это был «Музей Утраченных Картин».

Допотопной живописи, в отличии от скульптуры и архитектуры, повезло меньше. Значительное количество великих музеев оказались в затопленных городах. Посетителями Лувра, Эрмитажа, Метрополитена, Рейксмюзеума, галерей Уффици, Бостона, Стокгольма и других прекрасных музеев и галерей стали рыбы и членистоногие. Мировая живопись растворилась в мировом океане. Кому-то повезло, как, например, Тициану, чья огромная выставка проводилась во время Потопа в Москве, где она в итоге и осталась, а вот от моего любимого Вермеера, увы, остались только «Географ» во Франкфурте-на-Майне, и «Мастерская художника» в Вене.

А от некоторых совсем ничего не осталось.

Буквально за полгода до Потопа все крупные музеи мира произвели оцифровку своих картин на самом высоком для того времени качестве. Где-то полвека назад на основе этой оцифровки и современных технологий, которые регулярно обновляются, и был создан «Музей Утраченных Картин» с удивительными голограммами, которые невозможно, как мне кажется, было отличить от оригинала. Подойдешь к картине, видишь тонкие застывшие старинные мазки, трещинки-кракелюры, видишь раму, чуть поеденную жучками, но стоит протянуть ладонь к картине, дотронуться кончиками пальцев до её поверхности, и рука проходит сквозь картину, и через секунду упирается в стену. Отец, равнодушный совершенно к живописи, но будучи инженером, ходил в этот музей чисто из-за этих технологий, и получал необъяснимое удовольствие, тыкая в ты или иную картины пальцем, кулаком, или даже локтем. Это выводило Биче из себя, и она делала отцу замечания. Больше всего Биче любила Ван Гога, художника, жившего лет за двести до Потопа. Мне он тоже нравился, но я не мог долго находится в зале с его картинами. Он был настолько ярок и экспрессивен для меня, что я уставал буквально после пятой-шестой просмотренной картины. Но, вернувшись к отцу, замечу, что он и любил в подобных музеях, так это ужасаться тому, насколько нецивилизованно жил человек до Потопа, и насколько цивилизованным человек стал в послепотопное время. При этом отец был крайне неравнодушен к музыке, и обожал терменвоксы, особенно после того, как учёные признали, что для психики человека это самый гармонический звук. Любил терменвоксы и я. До тех пор, как в нашей семье не появилась Биче, и уже после первого прослушивания «Маленькой ночной серенады» я напрочь забыл, что такое терменвоксы. Удивительно, но отцу тоже нравилась эта старинная музыка, но он считал, что для современного человека она чересчур страстная, поэтому в «Ла Скалу» мы ходили обычно вдвоём с Биче.

А ещё Биче учила меня итальянскому языку, и добилась разрешения у отца, чтобы дедушка и бабушка называли меня шотландским именем Аллан, которым они в тайне от отца называли меня между собой. Конечно же, отец долго не соглашался, и Биче жёстко сказала, что отец похож на допотопного человека, не желающего идти на компромиссы, ибо компромиссы даже в школе отдельным предметом изучают. Чего-чего, а сравнение с допотопным человеком отцу совершенно не понравилось, и отец пошёл на попятную. Я не мог и поверить в это! Так мне не нравилось быть Гиши, и так нравится быть Алланом! Более того, отец сказал, что я волен в будущем даже взять нашу старую фамилию. Это было так не похоже на отца, но через некоторое время я узнал секрет его чрезмерного великодушия. Оказывается, Биче была беременна! Фанфары Биче и её беременности! И прощай, Гиши, и здравствуй, Аллан Макгрегор.

Аллан Макгрегор… Звучит сильнее, чем какой-нибудь Владетель Баллантрэ!