- -
- 100%
- +
Помощница отделалась легким испугом. Адвокат сделал почти невозможное – из свидетеля она не превратилась в обвиняемую. Впрочем, на это ушли почти все еще остававшиеся деньги. После вымотавшего всю душу следствия и процесса она снова оказалась в исходной точке.
Молода, одинока, без средств и с сомнительным будущим. Точнее, без будущего. Теперь все казалось бессмысленным. И если один день ничем не отличается от другого то не все ли равно где, когда и с кем ? Именно таких всегда искал Первоткин. Он наткнулся на нее в одном из столичных клубов, в которых она бывала теперь каждый день, стараясь забыть все что было. Получалось плохо, деньги таяли быстро, а забыться. не удавалось. Она не хотела быстро пойти не дно. Пила но не напивалась, плясала, но не была готова лечь с кем попало.
Первоткин решил не спешить. Присмотреться. Поговорить. Тем более ему нужна была не какая-нибудь, а с образованием, языками и поставленной речью. Он и сам был таким: книгочей, эрудит, один из победителей конкурса знатоков, расплевавшийся со всем этим старым хламом и твердо пришедший только к одному: у кого сила, тот и прав. А силу дают только деньги, очень много денег. С этим убеждением он и вступил в те сумасшедшие годы, когда государственная кормушка приказала долго жить, а для умных людей открылись неимоверные возможности. А он был умен. И не только в бизнесе. Она еще никогда не встречала столь тонких и проникновенных говорунов. Он был многоопытен и мудр, как змий, он умел не только говорить, но и слушать, и слушать внимательно, с огромным интересом и почти молча, тем самым давая ей выговориться до конца – верный способ завоевать сердце женщины, особенно юной и неприкаянной.
С самого начала решив завоевать ее, этот седой волчара не торопился. Ну пусть это будет вначале просто дружба. Пусть для нее он станет поначалу просто интересным собеседником, которому можно всё рассказать, поплакаться, доверить свои маленькие тайны. С которым можно запросто выпить бокал вина в дружеской обстановке. Надежный, умный, всепонимающий, многоопытный. Такой всегда посоветует, посочувствует, проявит готовность помочь. А в помощи она и вправду нуждалась.
Ей нравились их ни к чему не обязывающие встречи в маленьких уютных кафешках, а еще больше атмосфера непринужденного доверительного общения, которую так умел создавать многоопытный Первоткин.
Её первое падение и первое отчаяние возвращали ему какую-то почти забытую свежесть чувств. Давно сжегший всё, чему когда-то поклонялся, он испытывал неодолимое влечение к юным душам с легкой червоточинкой, подраненным, но еще живым. Души почти невинные, только-только тронутые тлением, разумеется, в привлекательной телесной оболочке, доставляли ему редкое, неизъяснимое наслаждение. И в этом смысле Настя была просто находкой, счастливо случившейся в нелегкий период его многотрудной жизни…»
Бой настенных часов отвлек его от чтения. Полдень, а Настёны всё ещё нет! Он решил не беспокоить секретаршу и позвонил сам. Ответа не было.
Он набрал Петровича.
– Ты не знаешь, где Настя?
– Нет. А где она должна быть, дорогуша?
– На работе.
– Прогуливает, что ли?
– Мне не до шуток! Пошли к ней своих людей, проверь.
– Хорошо.
– И поторопись, там что-то не то.
Чтобы как убить время, он стал строить предположения. Попытка к бегству ? Бессмысленно, далеко здесь не уйти. До ближайшей трассы восемьдесят миль по бездорожью. Пешком – верная гибель, на машине – не проехать, да и откуда у нее машина ? Вертолет? Мало шансов… слишком заметно…Он еще раз набрал ёё мобильный. «"вызываемый абонент выключен или находится вне…" Бесполезно !
Сергей Петрович, появился внезапно, будто нарисовался прямо в кабинете. Он тяжело опустился в кресло и долго молчал. Куда-то делись его сомнительные шутки-прибаутки, бодряческая повадка, глумливая усмешка.
Лицо его было каким-то усталым, да и веяло от него растерянностью, столь чуждой его натуре .
– Ну что? – прервал молчание Гольц. – Что случилось?
– Случилось, дорогуша… Настя нашлась.
Гольц изо всех сил старался оставаться спокойным.
– Вот как! А где она, где?
– Дома.
– Вот как? И как она объясняет свое столь долгое отсутствие?
– Она ничего не объясняет. Она в коме.
– Постой, дружище… Давай успокоимся… По порядку давай!
– Открыли комнату, она на кровати… Меня словно обухом… Думал, мертвая!
– А дальше, что дальше?
– Осмотрели комнату. Всё на своих местах, в комнате порядок, мобильник выключен, она на кровати, одетая… Вызвали доктора из нашей клиники, Анисимова… Он посмотрел, говорит – жива, но в коме. Отвезли в клинику. Теперь они там над ней колдуют. А я к тебе рванул… У меня, дорогуша, голова кругом…
Наступило тяжелое молчание. Сергей Петрович рассказал все, что знал.
Ладно, – сказал Гольц, – поставь в клинике охрану, и пусть круглосуточно дежурят. А я, пожалуй, пойду посмотрю на нашу спящую красавицу.
– Зачем тебе идти, дорогуша? Пойдешь, когда она очнется, – сказал Сергей Петрович, словно угадывая его мысли. – Или хочешь разбудить ее поцелуем, как ту, из сказки?
Спящая красавица
Он ненавидел больницы. Сама атмосфера, в которой протекают болезни, казалась ему оскорбительной. Это началось еще в юности, когда болела тетка. Она болела долго, мучительно и безнадежно, и Санечке приходилось навещать её почти ежедневно. Больницы были переполнены: больные лежали в коридорах, и тошнотворный больничный запах встречал его уже на дальних подступах. Он с трудом заставлял себя подниматься по лестнице и быстро, стараясь не смотреть по сторонам, проходил мимо грязно-белых обшарпанных стен и кроватей со стонущими и умирающими. Да, умирающими! Он как-то сразу понял: это не место, где исцеляют, а перевалочный пункт на пути в смерть. А лечение казалось ему бессмысленным набором процедур, только оттягивающих неизбежное.
Тетка умирала долго и мучительно. Иногда ей становилось немного легче, и тогда она заговаривала с ним о смерти. Она знала, что ее болезнь неизлечима, что жить ей осталось совсем немного, и ей хотелось поговорить об этом. Но тщетно. Гольц с отвращением к себе вспоминал, как в последние дни и часы он, фальшиво улыбаясь, бодрым голосом рассказывал ей, что лечение идет успешно и врачи надеются на полное выздоровление. А ведь она хотела только одного – чтобы кто-нибудь сказал ей правду, и нужно было просто подать ей руку, чтобы вытащить из мерзкого засасывающего болота лжи, но Санечка, единственный родной ей человек, не мог этого сделать и вместе со всеми участвовал в постыдном спектакле.
«А ведь она ничего особенного не добивалась, – думал Санечка, стоя у ее гроба, – только немного поговорить о смерти. О её смерти. И о том, что с ней будет после. И о том, увидит ли она там своих родителей и свою дочь, погибшую в трехлетнем возрасте. И о своей племяннице, Санечкиной матери, вместе с мужем сгинувшей где-то в горах. Возможно, они все встретятся там, встретятся и обнимут друг друга, это было бы замечательно, не так ли?»
«Нет, ни о чем таком им так и не удалось поговорить», – думал Санечка, глядя на её мертвое, совсем незнакомое лицо. Людям вообще никогда не удается поговорить о самом главном. Говорят они много, но все о какой-то чепухе, и в этом он убедился уже тогда.
До клиники было рукой подать, минут пять хода. Гольц жадно вдыхал свежий воздух и смотрел на вершины гор. После разговора с Сергеем Петровичем его часто преследовало ощущение удушья, а после сегодняшнего – это ощущение было особенно мучительным.
Вот и клиника. Небольшая, но хорошо оборудованная, врачей немного, но все как на подбор. Его провели в реанимационную палату.
Первое, что его поразило, – необыкновенная, неестественная белизна ее лица. Возможно, это был эффект освещения, возможно, традиционная больничная белизна стен, но нет, это был именно тот мертвенно-белый цвет, какой бывает у человека, уже перешедшего черту и пребывающего по ту сторону. Смерть, любая смерть была для него столь отвратительна в своем отрицании всех смыслов, что он вычеркнул самую память о ней. В самом деле, как можно помнить то, что нельзя ни понять, ни принять, ни выразить в словах? Потому что смерть – это ничто, никогда и нигде. О ней нечего сказать, а значит, не следует помнить. Она сама напомнит о себе. В нужное время и в нужном месте.
– Доктор, она когда-нибудь очнется?
– Не знаю. Удивительный случай. Она не больна, мы ничего не нашли. Тем не менее, она в коме, и когда выйдет из нее, неизвестно.
– Что вы собираетесь предпринимать?
– Наблюдать и поддерживать жизнедеятельность.
– А если она не очнется?
– Так не бывает. Либо очнется, либо умрет.
– И нам остается только ждать?
Доктор ничего не ответил, только кивнул, и Гольц понял, что разговор окончен. Но уходить не хотелось. Вернее, не получалось. Он всё смотрел на ее мертвое лицо, и это продолжалось так долго, что доктор забеспокоился.
– Александр Борисович !
– Да.
– Александр Борисович, пора !
– Что пора ?
– Вам пора идти.
– Я не могу, пока. Я лучше здесь посижу
– Александр Борисович !
– А ?
– Вам пора…
– Знаю.
Гольц тяжело поднялся.
– Пойду, пожалуй.
Его немного пошатывало и мутило.
– Дайте воды, доктор.
– Вам плохо?
– Ничего. Сейчас пройдет.
– Может быть Вас подвезти ?
– Нет, тут близко, – сказал Гольц и вышел, не попрощавшись.
Он не помнил, как добрался до Замка, но к вечеру, очнувшись от забытья, обнаружил себя на диване в собственной спальне.
Было темно.
Посланник и переговорщик сидел в кресле напротив.
– А, это ты, – сказал Гольц. – Черт тебя подери.
Пётр Сергеевич оглушительно захохотал. «Чёрт подери, это хорошо, это по-нашему! Тебе привет от моего начальства, дорогуша!»
– Да пошел ты подальше ! Я спать хочу !
– Грубишь, дорогуша! А я ведь к тебе спешил, хорошие новости у меня, благая, так сказать, весть!
– Знаю, видел я твою весть… Тут в больнице лежит, мертвая… почти.
– Живая, дорогуша, почти живая. Просто в наших краях климат для ваших не подходящий, подмерзла она немного, но это пройдет!
Гольц опять то ли заснул, то ли забылся. Очнулся он оттого, что мобильник разрывался от «Призрака оперы».
Сергей Петрович! Гольц, не вставая, взял мобильник, который, как оказалось, лежал на полу рядом с диваном.
– Очнулся, дорогуша! Вот и ладушки! А я уж думал, ты совсем поплохел.
– Я спал.
– Мне докторишка этот звонил, напугал, сказал, что ты ушел как-то странно, будто не в себе. Я думал, ты на фабрику вернешься, а тебя всё нет и нет. Вот я и стал названивать… Хотел уже бригаду посылать, но какой-то хмырь (слуга, что ли) сказал, что ты спишь и до полудня тебя беспокоить не нужно.
– Кто это был, из обслуги?
– Нет, я их всех по именам знаю! А этот назвался Петром Сергеевичем! И тут я испугался по-настоящему, потому что никакого Петра Сергеевича у нас нет!
– Ну ты даешь, Петрович, – засмеялся Гольц, – это робот, робот-автоответчик. Это я такую программку соорудил на досуге, чтобы зря не беспокоили! И для смеху назвал Петром Сергеевичем.
– Предупреждать надо, дорогуша !
– Ну извини, не успел, смастерил только вчера и спать завалился. А новости есть ?
– Меня чуть кондратий не схватил от всей этой чертовщины, вот и все новости ! Но поговорить надо.
– Хорошо, я тебе пришлю, – сказал Гольц.
– Вот что, дорогуша, – сказал Сергей Петрович, когда они встретились в одном из мелких разбросанных там и сям заведений. – Я тут узнал кое-что. Им не нравишься именно ты.
– Вот как.
– Мне нелегко об этом говорить, но им нужно, что ты исчез. Растворился. Ты мозолишь им глаза.
– Кому именно ?
– Трудно сказать. Там такая запутанная система, Иван кивает на Петра, Петр на Ивана, говорят, что сложилось мнение…
– Чепуха, полная чепуха. Мое исчезновение ничего не решает.
– Им кажется, что решает. Не мне тебя учить. Важна не реальность, а картинка в голове. Громкая новость,и картинка.
– Вот как ? Новости они захотели ? Нате выкусите !
И Гольц грохнул по краю стола кулаком с такой силой, что стол накренился и посуда посыпалась на пол.
Возникло замешательство, официанты бросились подметать осколки.
Сергей Петрович слегка побледнел.
– Дорогуша, – сказал он, – ты, конечно, прав, но зачем же стулья ломать? Давай обсудим ситуацию спокойно, без эмоций.
– Слушаю тебя внимательно.
– Тебе, дорогуша, хорошо бы уйти. Но так уйти, чтобы остаться.
– Имитировать отход от дел?
– Да. Мы организуем торжественные проводы. Мы будем бережно хранить твое наследие и двигать дело дальше. А ты будешь наслаждаться жизнью в каком-нибудь райском уголке и рулить по-прежнему, но из тени. Как тебе такой план?
Сергей Петрович замолчал. Молчал и Гольц. Только смотрел на Сергея Петровича своим долгим, спокойным и очень внимательным взглядом, так что тот забеспокоился: «Ты что, дорогуша, ты что?»
«Ничего, – сказал Гольц, отхлебнув из чашки. Кофе совсем остыл.»
Затем встал, сделал еще один глоток и поставил чашку на стол.
«Посмотрим, сказал слепой, – проговорил он. – Между прочим, это любимая поговорка моей тетушки, а она жила довольно долго».
После этого он покинул кафешку, даже не взглянув в сторону окаменевшей фигуры Петровича.
Войдя в свой кабинет, кабинет Большого шефа, он приказал секретарше никого не пускать. Неясное и необъяснимое чувство, а точнее, предчувствие требовало немедленных действий. Он пробежался по последним новостям. Ничего серьезного, один словесный мусор, слухи, грязь, идиотские прогнозы.
Искать дальше, искать дальше! Прокуратура, спецслужбы, парламент, стоп-стоп. Вот оно: «Депутат Иванов требует провести дополнительное расследование загадочного происшествия пятилетней давности!» Да, сомнений уже не было. Оставалось только открыть личный сайт персонажа со столь редкой фамилией. Так и есть! Иванов требовал еще раз расследовать самоубийство Юрия Соколовского, случившееся 5 лет назад.
Телефонный звонок. Ага, Сергей Петрович!
– Ты что, никак обиделся, дорогуша! Это же только один из вариантов… На крайний случай!
– Хорошо, я тебе пришлю, – сказал Гольц.
За эти годы он выучил Петровича наизусть. Всё понятно. Тот закинул удочку, чтобы проверить, но, увидев ответную реакцию, испугался. А замысел простой, как мычание: уход Гольца развяжет Сергею Петровичу руки. Малый Шеф превратится в большого, а большой – в малого. Рокировочка!
Постой, постой, а разве я не смогу объявиться? В любой момент?
Теоретически – да… Но Петрович это понимает и примет меры… За мной будут присматривать, и еще как! Каждый чих под контролем… Под контролем! Это главное… Я им нужен, но под контролем… А контроль – через него. И он на месте, и корпорация работает, и я как генератор идей!
Ему снова стало не хватать воздуха и он быстро вышел на улицу.
Ноги сами понесли его в больницу, к ней.
Доктор был всё тот же и столь же почтительно вежлив.
= Увы, Александр Борисович, наша спящая красавица еще не проснулась.
Знаю. Я просто хочу посмотреть.
– Хорошо.
Так и есть, ничего не изменилось. Все то же неподвижное тело и то же белое лицо.
Возможно, она проснется, если я буду на нее смотреть? Глупо, глупо… Мертвые не пробуждаются… Стало быть, и сидеть здесь, у этого неподвижно лежащего тела, бессмысленно. «Нужно работать, и спасение придет само». Эту фразу, звучащую как заклинание, он вычитал в какой-то очень старой книжке. Но рядом с этим неподвижно лежащим телом она звучала как насмешка. Всё бессмысленно, всё кончается смертью, любое нечто кончается ничем. Так не всё ли равно, сколько других жизней ты проживешь вместе со своей изначальной единственной?
– Совсем ты, дорогуша, раскис! – услышал он насмешливый голос.
Гольц вздрогнул и оглянулся.
Сергей Петрович? Нет, Пётр Сергеевич стоял за его левым плечом! И даже дружески по плечу похлопал, мол, не унывай, дорогуша!
Всё! Хватит! Гольц встал и огляделся. В палате никого не было.
Он вышел из палаты. Врач ждал его в коридоре.
– Скажите честно… Есть ли надежда, доктор?
– Как Вам сказать… Мы не знаем причин…
– Ясно, что ничего не ясно. Продолжайте наблюдать и держите меня в курсе.
Он брёл по Главной улице, пошатываясь, и ему казалось, что редкие прохожие проходят сквозь него, как тени. В висках стучало. Лечь, лечь, лечь! Сказаться больным, запереться в замке и лежать, спрятавшись под одеялом! А что такое? Сломался наш несгибаемый, наш непробиваемо спокойный? Не дождетесь! Бред… Вот и замок, и маленький парк над обрывом… Упасть навзничь, вот так, вот так… Будут искать, ну и пусть ищут!
Спать, спать, спать!
Другие жизни
В такие периоды, периоды полного отчаяния, ему удавалось многое, почти всё. Дни проносились мимо, как дорожные огни в окнах ночного поезда, и он начисто забывал о таких вещах, как усталость, сомнение, уныние. Работа снова делала его тем Гольцем, к которому его сотрудники давно привыкли: спокойным и натянутым, как стрела. Нет, он не забыл Настёну. Он просто переключился. Он всегда считал, что жизнь – не что иное, как совокупность сюжетов, и между ними можно перемещаться: выйти из одного, войти в другой, приостановить, запустить снова столько раз, на сколько хватит времени и сил. И он оставлял зазор между собой и ситуацией, чтобы иметь возможность безболезненно выйти из нее. Это и поражало в нем: казалось, будто он всегда существует немного по ту сторону, не здесь и не сейчас.
«Ты всегда, как страус, прячешь голову в песок», – говорила старая тетка, его вырастившая.
А он и не думал прятаться: просто он уже тогда любил бродить в нескольких жизнях, таких разных и таких своих.
Собственно, так и была построена его «игровая среда»: как совокупность жизненных историй и ситуаций, которые пользователи могли собирать из готовых блоков, а особо продвинутые могли создавать свои оригинальные компоненты, развивая тем самым игровую среду.
Комбинация сюжетов, ситуаций и персонажей создавала уникальный жизненный путь пользователя, причем таких путей могло быть множество, столько, сколько позволит воображение. Вся совокупность пользовательских историй охранялась и в дальнейшем использовалась. Специально созданная нейросеть заглатывала все эти сюжеты, перетряхивала и создавала новые. Подобно снежному кому, возникающему из маленького снежка, подбирающего по мере того, как его катят, лежащий снег, Корпорация подбирала и включала в свою среду мечты, страсти и фантазии своих клиентов. И если в начале еще можно было каким-то образом обозреть содержимое этого гигантского снежного кома, то теперь это представлялось совершенно невозможным. Процесс вышел из-под контроля. Игровая среда воспроизводила саму себя подобно живой жизни.
Просматривая статистику игровой среды Гольц в который раз убеждался,насколько убогим было воображение большинства.
Да, погружаясь в игровую среду люди уходили от унылой повседневности, но куда ? В злачные помойки мегаполисов, и прочее пряное ням-ням ? Впрочем, Гольца это не удивляло. Так было, так будет.
Удивительным было то, что находились и другие. Выбиравшие далекие страны и неведомые миры, строители новых городов где-нибудь в Антарктике, фанаты межзвездных экспедиций и строители «светлого будущего», как оно виделось в начале прошлого века.
Находились и те, кто пытался продать свою бессмертную душу, и те, кто хотел воспарить к небесам, и многие другие, желающие и того, и другого, и третьего. Корпорация торговала возможностями. А кто и как этими возможностями пользуется, считал Гольц, не наше дело и не наша забота.
Так прошла зима, одна из самых успешных и плодотворных. Шла повседневная работа, разработка, тестирование, исправление ошибок и эта текучка не оставляла времени для пустых надежд.
. Днем он был в своей стихии – стихии дела. Он допоздна сидел в Главном Здании и возвращался в свой Замок только после наступления темноты.
Как только он входил в своё убежище, тишина, которая когда-то успокаивала, каменной плитой наваливалась на плечи. Он садился за стол, и молчаливые почтительные слуги, бесплотные и безглазые тени, ставили на стол всё необходимое, кланялись и уходили. И тогда, оставшись один, он прижимал лицо к теплому дереву стола и пытался заплакать. Но плакать он не умел, и, чтобы прекратился этот позорный кошмар, он вставал и плюхался на диван, пытаясь заснуть. Нужно было как-то перетерпеть ночь, но тут его начинал бить мелкий, всё возрастающий озноб, тот, который и раньше приходил время от времени, но сейчас посещал его еженощно, как назойливый приживал.
«Ну что тебе надо, что? – вопрошал Гольц. – Уймись, отстань, растворись в темноте!»
– Экий ты, батенька, нежный, – отвечал тот из темноты. – До тебя только дотронешься, сразу в караул кричать? Ведь я по-дружески, чисто по-дружески! А то, что холодный такой, – так не обессудь, тут природа, а против законов природы разве попрёшь? Законы природы не добрые и не злые, они просто законы и ничего более. Вот, скажем, родился ты и считаешь это для себя благом, а это просто закон такой, сперматозоид с яйцеклеткой встретился. Или вот: ты помер, ну это ж великое для тебя зло, ан нет, ничего личного, просто клетки перестали делиться. Так и тут: я холодный в своем законе, а ты слишком тёплый пока. Вот станешь одним из нас, и страдать перестанешь, и эту забудешь, как её?
– О! Смотрите, как нахохлился, прям герой, а зубки-то стучат, стучат… Закон природы, против него не попрешь!
Обычно Гольц с трудом дотягивался до дверцы шкафа, нащупывая в темноте,бутылку коньяка.
«Не поможет, батенька, не поможет, – слышал он вкрадчивый голос. – Только бросать начнет из холода в жар, а из жара обратно в холод… Впрочем, я совсем забыл, что ты, дорогуша, еще и мазохист, любитель острых ощущений». Гольц открывал бутылку и делал большой глоток прямо из горлышка. Потом делал еще один глоток и наконец замечал, как в дальнем углу комнаты вырисовывался знакомый силуэт.
– Это ты, Пётр Сергеевич?
– Я, родимый. Посланник и переговорщик.
Пётр Сергеевич выглядел совсем как прежде. Всё та же обходительная повадка, интеллигентская бородка и душноватая навязчивость манеры.
«Давненько не виделись, – продолжал Петр Сергеевич, – а ты преуспел, молодец… Хватка у тебя еще тогда была, проглядывалась, а глазища-то, глазища, глянешь – сожжешь!»
– Не тяни резину – говори, зачем пришел.
– Вижу, поплохел ты сегодня, – сочувственно замечал Петр Сергеевич, – коньячком здоровье поправляешь, угости приятеля по старой памяти…
Гольц обычно доставал еще одну бутылку и бокал.
– Наливай и пей. Мне с некоторых пор ни к чему.
– А что так?
– Действовать перестало. Ваши небось проделки.
Мы здесь ни при чём. Хороший коньячок, настоящий, французский. Я налью, если позволишь.
– Валяй, – устало сказал Гольц и отвернулся.
«Вот повернусь, и пропадет», – думал он без особой надежды.
– Ну, без обид, – сказал Пётр Сергеевич, поднимая полный бокал. – Поехали, дорогуша!
Выпил он быстро, деловито и даже не поморщился.
Гольц повернулся – нет, никуда этот мерзавец не исчез, только причмокнул удовлетворенно.
– Не обессудь дорогуша, но живешь ты кучеряво
– К делу, Пётр Сергеевич, к делу, а то устал, сил никаких нет..
– А мы о чем батенька? Мы о деле.
– Не о чем нам толковать.
– А ты, дорогуша, молодец!
– Заслужил одобрение начальства ?
–Ты таких дел наворотил, что и мы бы не смогли. Я всегда считал, что вы лучше нас всё устраиваете. Но начальству виднее – оно считает, что вас направлять надо.
– Ты что же, привез указания?
– Нет никаких указаний. Ты в них не нуждаешься.
– Так зачем?
– Так просто. Посмотреть. Доложить.
– Посмотрел? А теперь убирайся.
– А передать-то что? Пожелания, просьбы?
– Ничего.
– Ну я пошел?
– Стой! Стой!
– Стою, дорогуша.
– Передай – пусть ее вернут.
– Тут незадача. Я-то передам. Но вернут ли – вопрос!
— Да разве не вы ее на тот свет отправили?
— Еще не на тот. Еще только в предбанничек.
– Зачем ?
–Она мешала. Ты уже почти наш стал. А тут поплыл, стал подтаивать. Непорядок. Да и зачем она тебе? Отработанный материал. Шлак. Забудь ты о ней! Мы тебе новых приведем, у нас лучше есть!
– У вас они холодные очень, – отвечал Гольц, плавая в каком-то тошнотворном бреду, – а она была теплая, живая!
– Холод жжет, дорогуша, холод жжет, – возражал Петр Сергеевич, поправляя пенсне.
На этом месте Гольц обычно пытался бросить в него бутылкой, но проваливался в беспамятство, а наутро просыпался почти здоровым. Почти.
– Ну, – спрашивал он Петра Сергеевича очередной ночью, – передал?