Женьшеневая Женщина. Алиша

Глава 0. Исходник

В то время, когда Алиша отправилась в своё путешествие из знакомой и ведомой конечности замкнутости слабости в незнакомую и неизведанную безконечность раскрытой силы, спящие люди ходили по земле, как несовершенные, искалеченные и изувеченные челом на век боги.

И были спящие люди разделены своим Я, которое ставили выше всего.

И были спящие люди плотью из праха природы, но считали спящие люди себя царями над природой, а некоторые и всерьёз считали себя богами, хотя ещё даже до уровня человека не дотягивались.

И не было у людей счастья никакого, кроме иллюзорного. А страданий, больших и маленьких, было в избытке.

И не было у людей жизни никакой, кроме спящей. А смерть бодрствовала и дела свои активно вела.

Потому что не было у людей настоящей живой любви. Спала настоящая живая любовь глубоко-глубоко в каменной темнице – ледяной пещере, запрятанной внутри телесной грудной клетки. И только тень любви меж людей летала и людей обманывала.

И не было в то время в сердцах людей ничего, кроме тени любви – любви к себе любимым. Потому что даже спящая жизнь невозможна без любви, или хотя бы её тени. Вот и приходилось людям носить в груди каменное сердце и любить себя, раз больше никого любить не получалось.

И не знали люди, что такое живая любовь настоящая. Но хорошо тень любви знали и чувствовали.

И не ведали ещё люди, что высшая, изначальная и безконечная форма бога – это и есть живая любовь настоящая – источник жизни внутри сердца.

И не понимали ещё люди, что пока не проснутся их сердца, и не обернётся любовь от любви к себе на любовь ко всем и всему, не смогут люди вернуться: из спящего состояния – в состояние живого человека настоящего.

И Алиша в самом начале своего пути, уже не спящая, но пробуждающаяся, тоже ещё не ведала и не понимала…

Глава 1. Пора

Когда Он вошёл в её комнату, Она не ощущала ничего, кроме любви, не помнила ничего, кроме любви, и не понимала ничего, кроме любви.

Она была Анахатой. Она была сердцем души и тела. Пока ещё крохотным, но уже просыпающимся сердцем, обёрнутым в спящую материю тела.

А Он был ветром духа и разума. Пока ещё смиренным, ожидавшим салюта слияния, знавшим, в ком хранится и кем управляется его сила.

И любовь у них была одна на двоих.

Но Она не помнила: кто Она, и кто Он.

Когда-то Она была каменной.

Когда-то у неё было имя.

С тех пор Она провела в комнате-темнице множество лет. Так много, что тюрьма-темница превратилась в храм-светлицу. Так долго, что тюрьма стала храмом, камень – тестом, а тьма – светом.

Она прожила взаперти так долго, что забыла своё имя. Так много времени провела в одиночестве, что научилась любить…

И теперь ей уже не нужно было имени.

Когда ты любишь, тебе не надо никакого имени.

Когда ты любишь, тебе не надо не только имени, тебе не надо уже и слов. Когда ты любишь, все слова растекаются привкусом миндальной карамели по языку. Они настолько сладки, что хочется пить их несказанность жадно и медленно, оставляя томительный, распирающий вкус внутри себя.

Когда ты любишь, тебе не нужно: ни имени, ни слов. Когда ты любишь, тебе нужны только: воздух, который дрожит на губах, и груди, и животе; и свет, который можно разминать пальцами, перекладывая из одной ладони в другую. И воздух наполняет тебя и превращает в шар. И свет пронизывает твои пальцы и через поры вливается внутрь. И твои пальцы уже сами начинают излучать свет. И ладони, и руки, и всё твоё тело…

– Как я могу обращаться к вам? – спросил Он.

– Выберите имя сами, – ответила Она.

– Любое?

– Конечно. Любое имя. От А – до А.

– Алиша.

– Почему – Алиша?

– Когда я смотрю на вас, вспоминаю детство и Алису, о которой тогда читал, а может быть вижу ту Алису, которую знал ещё до детства. Но вы не совсем Алиса… Не совсем та… Не такая, как все…

– Хорошо. Пусть будет Алиша.

«Алиса, – думала Она. – Наверное, все Алисы похожи друг на друга. Все они ныряют: кто вслед за кроликом, кто вслед за котом, а кто – за кроликом-котом… И пропадают для мира старого, попадая в мир новый, или испаряются вовсе… И сотворение происходит с ними каждый день и каждый час, и каждое мгновение… И сотворение превращает их самих в творцов; и в мастерских разбиваются горшки и рвутся на бесчисленные клочки рукописи и партитуры; а в небе, взорвавшемся от точки творения, рождается новый Небис. Конечно, пусть будет Алиша.»

Имя – как вода. Есть имена – океаны. Есть имена – озёра. Есть стоячие имена – водохранилища. Есть имена – болота. А есть имена – реки. Они в постоянном движении – изменяются сами и текут, изменяя землю.

Имя наделяет человека программой. Но нет никакой программы, способной рассчитать траекторию движения взлётной сущности, чьё имя изменяется вместе с каждым новым глотком кислорода, попадающим в телесную оболочку…

Она встала на подоконнике и открыла окно. В комнату хлынуло дыхание ветра, и Она подалась навстречу, легко выскальзывая из полноты света в полноту тьмы.

Прежде чем сделать шаг, Она обернулась и тихо спросила:

– Вы умеете стрелять?

– Нет, – так же тихо ответил Он, и добавил: – Обычно я попадаю в молоко.

– В молоко попадают все, у кого есть Адамово яблоко, – улыбнулась Она. – Мне нужно спешить. Вы видите термометр? Он висит за окном.

– Да.

– Что показывает Цельсий? – спросила Она.

– Красный приближается к сорока.

– Сердцу пора идти в школу. Нужно успеть попасть в Адамово яблоко, пока кровь не закипела.

Её тело стало прозрачным, платье наполнилось ветром, подол распахнулся, как крылья…

И Она сделала шаг в окно.

Глава 2. Шаг

Шаг. Порой лишь один единственный шаг отделяет нас от самих себя. Один единственный маленький шаг – внутрь. Ни сантиметра! Ноль сантиметров. В ноль. В нулевую отметку себя. В самое сокровенное, укрытое от всех глаз, – своё сердце.

И сделать его столь же легко, сколь и трудно.

Этот шаг снимает с тебя кожу, выворачивает нутро, проявляет истинные желания…

Страшно?

Страшно.

Именно поэтому этот шаг и оказывается самым тяжёлым.

Но если, преодолев страх, сделать шаг в своё сердце, то и сердце, сделает шаг внутрь себя.

Всё, шагнувшее внутрь себя, и ещё раз внутрь себя, выходит за пределы границ трёхмерного пространства и попадает в многомерность. Так начинается школа сердца. Так начинается путь пробуждения души и тела.

В начале, не только само сердце, но и душа, и тело, идущие по велению сердца, путешествуют вслепую. Но преодолев весь путь, сердце открывает глаза истины не только себе, но и душе, и телу…

Глава 3. У Лица

Волнение.

Это было первое, что почувствовала Алиша, выйдя из окна.

В ту минуту она зацепилась за что-то острое, и едва не поранилась.

Она поняла, что совсем не знает, или не помнит, что такое мир вне пределов.

Раньше, когда у неё не было имени, она всегда была внутри комнаты и смотрела на мир из окна. Комната была живой и пребывала в постоянном движении и преломлении света, а мир за окном был мёртвым и статичным, как картина художника-реалиста.

Теперь у Алиши было имя, и она была не внутри комнаты, а снаружи. И мир вокруг вроде бы продолжал быть статичным, но что-то, пока неподвластное взгляду, изменилось. Внешний мир оказался живым. И Алиша чувствовала себя иначе, чем в комнате. Больше не было пределов. Больше не было охраны: стен, пола и потолка.

И это волновало Алишу так, что захотелось вернуться обратно – в защищённость выставленных пределов.

Волнение чувствовалось у лица, на лице и на улице.

– Если есть выход, значит, есть и вход. И если я смогла выйти, значит, смогу и войти.

Так, не обращая внимания на отсутствие собеседников, вслух рассуждала Алиша.

Она торопливо шагала босыми ногами по тёплому тротуару безлюдной улицы в поисках входа в дом, из окна которого только что вышла.

Но здания на этой улице были удивительно похожи. На них пестрело одно и то же граффити-лицо: приветливое и праздничное. И у этого размноженного через трафарет одноликого ряда каменных фасадов имелись широко распахнутые глаза окон, но отсутствовали даже намёки на рты дверных проёмов.

– У каждого дома есть дверь, – размышляла Алиша, рассматривая яркие коробочки домиков-близнецов, вытянувшихся вдоль мостовой в длинный стройный ряд. – Во всяком случае, если есть окно, значит, должна быть и дверь.

Здания-коробочки прислушивались к голосу Алиши, улыбались, провожая её незашторенными глазницами, но, даже медленно уплывая вдаль за её спиной, продолжали прятать в искусной кирпичной драпировке стен свои рты со скруглёнными блестящими зубцами дверных ручек.

– Все дома для людей строят так! – настойчиво щебетал голос Алиши. – И если есть вход для солнца и воздуха, значит, есть вход и для людей! Ведь я – не солнце и не воздух?

Алиша не понимала о том, что она – сердце души и тела. Она чувствовала себя человеком. Впрочем, она и была человеком, поскольку каждое сердце души и тела находится в человеке. И даже сердце вселенской души и всего тела вселенной находится в человеке.

Алиша вытянула перед собой руки, разглядывая полупрозрачные ладони с едва заметными голубыми прожилками разветвлённых кровеносных ручейков; затем пощупала мягкость тёплых щёк и припухлость чуть увлажнённых губ, которые растянулись под пальцами ответной улыбкой; перебрала непослушные пряди волос и тронула спрятанные под ними мочки ушей, найдя почти заросшие от долгого отдыха бугорки-дырочки, когда-то пробитые под серьги; наконец, сделала глубокий вдох, чтобы убедиться, что у неё есть лёгкие, и выдохнула тоненькую струйку воздуха.

– Да, – успокоила себя Алиша. – Я – не солнце и не воздух. Я – человек. В человеческом теле. И даже если я могу выйти в окно, как солнце и воздух, то всё же входить я должна по-человечески: через дверь.

Однако вокруг Алиши не было ни единой двери, а только множество одинаковых, распахнутых настежь, затемнённых от полноты своих внутренностей, стенных дыр-квадратов. И даже то окно, из света которого Алиша только что вышла, отсюда, снаружи, казалось таким же обычным квадратом, и теперь играло с ней в прятки, сливаясь со всеми остальными близнецами.

Да! Алиша вынуждена была признать, что не может найти не только дверь, но даже своё окно.

Она помнила, что это окно по утрам ловит в хрупкие стекольные сети солнце, осторожно выглядывающее из-за горизонта. Значит, там, где окно – восток.

Но где может быть дверь у дома с окном, выходящим на восток? С какой стороны? С запада или с востока? И как определить сейчас: где просыпается малыш-восток, и где засыпает старик-запад?

Алиша посмотрела вверх: на солнце.

Солнце, едва качаясь на полусонных, истончённых до прозрачности, гребешках облаков, безмятежно плыло по сглаженному, затихшему, как перед штормом, морю неба прямо над её головой.

Алиша вышла из окна в полночь. Но сейчас на дворе стояла самая сердцевина суток: такая сочная и нежная, как юная вишня, наливающаяся вокруг мягкой, едва сформировавшейся белёсой косточки.

Сок вишни. Разве может быть снотворное – лучше? И казалось, раскрой сейчас эту сонную сердечную ягоду пополам со стороны едва заметного бокового шва, разделявшего округлую мякоть надвое, и день, убаюкивая страхи и сомнения, потечёт по пальцам сладким, с привкусом зелени, природным соком.

И воздух нынче был жарким по-летнему, но необычайно живительно весенним: свежим и новым до дремотного головокружения.

Алише начинал нравиться этот запредельный мир. Его воздух и необыкновенные запахи. Было в них что-то предпраздничное. И Алише захотелось праздника.

– Весна-лето, – подумала вслух Алиша, вдыхая запахи пробуждающейся природы, усыпляющей ночной холод. – Надо запомнить число, – и её взгляд скользнул по уличному табло, светящемуся неоном на лбу ближайшего здания.

«22 мая, 40° C», – показало табло.

– Отныне в этот день я буду отмечать Весну-Лето! – обрадовалась Алиша. – Никто пока не знает об этом празднике, но он уже есть! Да! 22 мая – День Весны-Лета!

У неё было большое количество таких Дней.

День Арбузного Счастья, когда она купается в горячем от августовского солнца арбузном соке, и сама становится сочной, как эта самая крупная и самая сочная ягода на Земле. А если в День Арбузного Счастья собрать все косточки от всех арбузов, в соке которых искупаешься, и посадить их на самом жарком и светлом месте, то в следующем году счастья будет во столько раз больше, сколько арбузов вырастет из косточек, помноженное на количество косточек во всех новых арбузах.

День Лукового Горя, когда она может позволить себе есть щиплющий уголки глаз мартовский лук и поливать его слезами. Ну, должна же она хоть иногда плакать? Все женщины непременно должны уметь плакать! Вот и она, затворившись от посторонних глаз, ест лук и с наслаждением плачет целый день в День Лукового Горя, чтобы потом весь год уже не плакать, а только смеяться.

ЛюбльУшкин День, когда она не произносит ни одного другого слова, кроме слова «Люблю», да и его произносит только один раз и на самое ушко, но так звонко, чтобы оно звенело внутри серебром колокольчиков ровно год – до следующего ЛюбльУшкиного Дня.

День Колыбели Золотого Кита, когда она вообще не произносит ни одного слова, потому что Золотой Кит слышит все слова только в молчании. И от молчания Золотой Кит растёт не по дням, а по часам. И если Золотому Киту дать хоть один день тишины, то он открывает фонтан, и заливает тебя золотыми брызгами. И твоё тело становится золотым, и мысли становятся золотыми, и все слова твои становятся золотыми на весь год. А если Золотого Кита кормить молчанием и тишиной целый год, то Золотой Кит вырастает таким огромным, что золотых капель из его фонтана хватает на весь мир! И мысли всех людей становятся золотыми, и слова их, и поступки…

День Весеннего Урожая, когда она летает с Ветром в космос собирать звёздный виноград. Ведь без звёздного винограда невозможно приготовить звёздное вино, которое пьянит и кружит голову, делая всё тело лёгким и прозрачным, а все движения мягкими и волнительными. И даже один глоточек звёздного вина способен создать тело таким невесомым, что можно качаться на космических качелях целый год до следующего Дня Весеннего Урожая.

День Нулевой Точки, когда она соединяет начала и концы. И каждый месяц в этот день: начало отплывает в конец, а конец втекает в начало; и последнее становится первым; и нулевая точка скругляется, превращаясь в День Точки Творения.

А День Точки Творения даёт толчок двум прямым, и соединяет их в четыре угла в День ПараПерпендикуляра.

И если хотя бы раз пропустить День ПараПерпендикуляра, то можно застрять в Дне КривоЗеркальности, и тогда только День Венского Шёпота подскажет дорогу к Дню Константы.

А День Константы – самый важный День из всех Дней. Потому что только в День Константы космическая арфа играет чистую вселенскую музыку. И только музыка космической арфы способна открыть небесный кран и заполнить мир чистой водой, без которой не может жить Золотой Кит.

И без Дня Константы невозможны были бы другие Дни: День Синего Троллейбуса; День Сиреневого Вкуса; День Подсолнухового Поля; День Двоичной Матрицы; День Фонаря Фантазии; День Единицы, впрочем, Дней Единицы у неё было по три в каждом месяце; День Сердца в Ладошках; День Лунного Вхождения; День Солнечного Храма; День Прославления Башни; День Первого Утра; День Поливки Сада Главной Мечты; и все остальные обыкновенные праздники и необыкновенные будни.

Отплывая в свои любимые дни, Алиша размечталась, мысли о поиске входа в дом улетели выше окон, её движения невольно ускорились, и она бодро зашагала навстречу празднику Весны-Лета, который только что включила в свой ежегодный жизненный райдер.

Глава 4. Сарафан

Алиша шла по улице, улыбалась запредельному миру и новизне ощущений.

Её длинные золотые волосы, волнуясь, щекотали шею и открытые плечи, а кокетливый короткий сарафан ласковым прикосновением зелёного шёлка на каждом шаге обнимал: то левое, то правое бедро, то одно, то другое.

Заметив эту прикосновенную игру сарафана, Алиша вспомнила песенку, когда-то слышанную в детстве: озорную частушку, которую пели заводные морщинисто-улыбчивые старушки на шумных и весёлых городских гуляниях.

Алиша рассмеялась и принялась считать объятия сарафана.

– Раз! Два! Три!..

На сороковом шаге-объятии Алиша представила себя сороконожкой: длинной и неуклюжей рыжеволосой сороконожкой в сарафане, семенящей на коротких толстеньких ножках по шершавому тротуару.

– Если бы я была сороконожкой, то сарафану пришлось бы туго! – сквозь смех сказала Алиша.

– Если бы ты была сороконожкой, я бы на тебя не налез! – обиженно возразил Сарафан, и перестал обнимать её ноги, потому что в этот момент Алиша остановилась.

Сарафан оказался живым.

Алиша удивлённо посмотрела на Сарафан. Раньше Сарафан никогда с ней не разговаривал.

Сарафан не мог посмотреть на Алишу.

У него не было глаз-пуговиц. Вместо глаз заботливая портниха, совершенно далёкая от чаяний всех кокетливых сарафанов, пришила ему мелкие, глубоко утопленные в ткань, пластиковые крючочки, запирающие прорезь уха на спинке. Поэтому Сарафан всегда мог чувствовать Алишу своим цветущим шёлковым телом, и даже слышать её своим полу-глухим ухом, но никогда не мог видеть.

Не видеть девушку, которая в тебе! Разве может быть хоть что-нибудь мучительнее для тонкого летнего сарафана?

Это гораздо мучительнее, чем быть запачканным или нечаянно порванным! Это мучительнее, чем быть просто забытым и заброшенным на самую дальнюю полку шкафа! И даже если бы Сарафан и вовсе выбросили, наверное, это не было бы так мучительно, как мучительна невозможность видеть ту, чьё загорелое тело скрываешь от чужих глаз, незаметно обнимаешь и гладишь, едва касаясь…

Без глаз Сарафан считал себя ущербным и беспомощным – недостойным такой, наверняка, самой красивой девушки на свете, как Алиша.

Даже слепым он был уверен в том, что она самая-самая красивая! И все вокруг видели её красоту. Все – кроме него, который был к ней ближе всех!

– А вдруг она в действительности уродлива? – ущипнула губу Сарафана предательская мысль.

– Нет! Этого не может быть! Алиша – самая красивая! – выскользнула из-под губы другая мысль, и Сарафан ещё сильнее огорчился.

От обиды Сарафану хотелось плакать! Но ему нечем было плакать. Не мог же он плакать ухом! Поэтому Сарафан просто наморщился у талии и, вконец разозлившись на предательскую мысль, принялся: то справа, то слева, – приподнимать подол, оголяя Алише ноги.

– Не дуйся! – улыбнулась Алиша Сарафану.

– Я и не дуюсь, – насупившись прошелестел Сарафан, и соврал: – Это всё – твой любимый Ветер.

– Он уже здесь?! – вздрогнула Алиша, и сердце её сжалось в малюсенький комочек – такой маленький, как только что проклюнувшаяся среди игольчатой скорлупки ёлочная шишка, – и запряталось глубоко-глубоко под рёбра.

Сарафан настырно молчал.

Сарафану был противен Ветер. Этот наглец всегда врывался между Алишей и Сарафаном. А Сарафан терпеть не мог тех, кто пытался забрать у него Алишу. Но… Если Алиша побежит сейчас к Ветру, то Сарафан вновь сможет касаться своей материей её ног…

– Где? Где Он?! – быстро-быстро зазвенело из-под рёбер Алиши тысячами маленьких серебряных колокольчиков, ведь, когда она думала о Ветре, все иголочки превращались в колокольчики. – Где Он? Где?!

– Сама ищи, – ещё сильнее надулся Сарафан, и… резко прижался к её груди, бёдрам, ногам, потому что Алиша стремительно побежала вперёд!

Эх, если бы Алиша знала, куда бежать…

Глава 5. Ветер

Ветер!

Ветер, волнующий её Небо!

Западный Ветер, несущий на своём плаще чистые дожди его небесных поцелуев!

Ветер, поднимающий Алишу: над широкими лапами подрагивающих и уклоняющихся от его дыхания деревьев, раскинувшихся лиственным зонтом; над покато-скользкой черепицей крыши, поблёскивающей от дождевых капель; над фонарными столбами, рассеивающими мёртвый свет электрических пятен; над уплывающим вниз городом – крохотным и размытым, словно нарисованным акварелью на землянистом картоне!

Ветер, уносящий её на своих нежных до невесомости руках к облачно-перистой перине, на которой можно лежать сверху и пересчитывать парящие воздушными шариками капельки небесной влаги, собирать их в ладони и разбрызгивать по сторонам!

Ветер, оставляющий за собой долгий яркий шлейф послевкусия семицветным куполом радуги, по которой можно гулять босиком, и самой становиться радугой – от ног до самой макушки!

Разве есть на свете хоть что-нибудь – восхитительнее её Ветра?

Даже Солнце не могло быть для Алиши прекраснее Ветра. Ведь Алиша сама была частичкой Солнца.

Но Ветер был частью его! Лишь малой толикой всего того, чем был Он! Того, кто такой волнительный и такой разный! Такой не похожий на миллиарды других, потому что все миллиарды других – лишь крошечные искорки вселенского костра, который раздувается только от его движений! Того, кто глубже всех океанов, потому что все океаны – лишь вмятины следов от его шагов – маленькие плошки, хранящие влагу с его плаща! Того, кто выше любых гор, потому что даже самые высокие горы – лишь ступенчатые кочки под бесконечными облаками его крыльев!

Когда Ветер прилетел к ней в первый раз, она не узнала его, и спряталась между домами – в беседке, укутанной от сквозняков и солнца лианами дикого вьющегося винограда.