Дети палача. Месть иссушает душу

© Дмитрий Видинеев, 2016

ISBN 978-5-4483-1911-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Толпа шумела. Ремесленники, знать и нищие – все собрались на площади посмотреть на привычное, но неизменно волнующее зрелище казни. Торговцы, не упуская случая, явились со своим товаром: пирожками и пряниками в деревянных лотках, бочонками с сидром и пивом, водруженными на тележки.

Некоторые пришли, облачившись в лучшие наряды, как на праздник, но большинство людей было в повседневной одежде. К чему наряжаться? Казнь продлиться недолго, а потом нужно снова возвращаться в мастерские, пекарни, кузни и прачечные.

Палач Легис Тоул стоял возле плахи и мрачно смотрел на толпу. Сегодня ему предстояло отрубить голову не какому-нибудь лиходею, а самому министру по внешним делам государства Ростеру Агору. Как и положено, при казнях знатных особ, на Легисе был алый плащ с островерхим капюшоном, лицо скрывала черная полумаска. Руки покоились на эфесе двуручного меча, острие которого упиралось в дощатый настил эшафота.

Раньше Легис верил: отрубая головы преступникам, он совершает благое дело. Да, так было, но не теперь. Вот уже несколько месяцев, как в его душе поселилась уверенность: многие из тех, кого он лишал жизни, невиновны. В последнее время казни участились. Приходилось рубить головы чуть ли не каждый день. Но главное то, что приговоренные к смерти были сплошь изменники государства, шпионы и заговорщики. Многих из них Легис хорошо знал и верил в их невиновность. Взять хотя бы Ростера Агора… ну, какой он шпион? Все знали его заслуги перед страной. Благодаря ему войны с южным государством Рахтар удалось избежать. Министр всегда был предан Исходным землям и трону. Так как получилось, что суд признал его шпионом? Почему многие достойные люди вдруг оказались государственными преступниками?

Сомнение и совесть не лучшие качества для палача, но так уж получилось, что у Легиса Тоула они были. Это не мешало ему заниматься своим ремеслом, пока он знал: все, кого суд приговорил к смерти, действительно ее заслужили.

Как-то Горхал, верховный жрец храма Трех Богов, сказал, что ремесло палача благословенно, ведь оно очищает мир от скверны, хоть и обрекает себя на всеобщее презрение. Слова жреца запали Легису в душу. Они укрепили уверенность в правильности выбора столь неблагодарного ремесла. Да, большинство людей его ненавидели, но палач давно с этим смирился.

Сейчас же приходилось мириться и с тем, что он отправляет на тот свет невиновных. Такие деяния уж точно не могут быть угодны богам. Каждый раз, занося меч над шеей очередной жертвы, Легис сознавал: Великая Пустота, куда после смерти попадают все грешники, все ближе!

Вчера вечером к нему домой приходила жена Ростера Агора. Едва увидев ее на пороге, палач догадался о цели ее визита: просьба о милосердии. Накануне казни часто приходили родственники или друзья тех, кому суждено расстаться с жизнью от его руки. Они предлагали деньги, лишь бы он лучше наточил меч и отрубил голову без показного промедления, которое так любит толпа. Последнее время Легис денег не брал, как не взял их и с жены Ростера, пообещав женщине, что смерть ее мужа будет быстрой. Более для усмирения своей совести он сделать не мог.

Толпа зашумела и начала расступаться, образуя коридор по которому несколько законников вели Ростера Агора. Позади шел глашатай и служитель храма Трех Богов. На министре из всей одежды была только серая рубаха до колен. Легис отметил, что держался Ростер достойно. Не сутулился, голову не опускал, смотрел с вызовом, но в лице и движениях чувствовалось напряжение. Многие люди пытались держать себя в руках, но редко кому удавалось сохранять самообладание до конца. Палач очень надеялся, что Ростер выдержит последнее в жизни испытание.

Люди потрясали кулаками, плевались, лица искажала злоба. Их ненависть всегда была столь ярой, когда казнили государственного преступника.

«Глупцы! – с досадой думал Легис. – Тупое стадо, они даже не пытаются думать и сомневаться… а я в стократ хуже них!»

Палач увидел, что на широкий балкон ратуши вышел государь Таракот в окружении свиты. Он всегда присутствовал на казнях знатных людей, не отказывая себе в таком удовольствии. Государь был слабым во всех отношениях правителем. Тщедушный, с болезненным блеском в глазах и желтой, как старый пергамент кожей – он не мог унять дрожь в руках даже на людях. За пределами Исходных земель, называя имя Таракот, не забывали добавлять «трусливый». Государю всюду мерещились заговоры. Он не доверял никому, но это не мешало ему верить интриганам и клеветникам, которые пользовались его страхом в своих интересах. Лишь государыня Трейда могла успокоить сына и приструнить лжецов, но полгода назад она скончалась. Связь между этим печальным событием и участившимися казнями была очевидна для тех, кто не разучился разумно мыслить… для таких, как Легис.

Возле лестницы Ростер Агор остановился и один из законников подтолкнул его в спину. Процессия поднялась на эшафот. Глашатай выдержал небольшую паузу и начал зачитывать постановление суда. Толпа притихла. Четкий голос глашатая разлетался по площади, эхом отражался от стен домов и, без сомнения, достигал ушей государя:

– … на основании закона судебного уложения Исходных земель, одобренного государем…

Люди знали каждое слово. Менялись лишь имена и статус обвиняемых, но не общий текст в свитке глашатая.

Легис увидел, что Ростера бьет мелкая дрожь. Палач знал, скольких усилий стоит советнику держаться и мандраж лишь мизерное проявление слабости. На месте министра многие бы уже упали на колени и обливались слезами, или стояли с отрешенным видом, так как их разум смилостивился и вырвался из реальности. Ростер, без сомнения, человек сильный духом.

– …приговаривается к смерти через лишение головы! – закончил глашатай и начал сворачивать свиток. – Прошу палача привести приговор в исполнение.

Над площадью царила тишина. Законники подвели Ростера к плахе, поставили на колени и отошли.

«Держись! – молил Легис. – Осталось немного…»

Министр расправил плечи и посмотрел на небо. В глазах отразились плывущие облака. На несколько мгновений уголки губ Ростера приподнялись, и палач подумал, что сейчас министр видит ни небо, а образы из прошлого, что-то далекое и приятное. Легис часто наблюдал подобное, словно сознание перед смертью давало мимолетное отдохновение, погружая в глубины памяти, в те времена, когда все было хорошо. Министр зажмурился, глубоко вздохнул и положил голову на плаху, при этом он не дрожал и выглядел спокойным, видимо вложив в последние мгновения жизни остаток силы воли.

Все ожидали, что палач медленно подойдет к жертве, поиграет мечом, вызывая в их душах трепет, но произошло то, чего не ожидал и сам Легис: он подскочил к министру, резко взмахнул мечом, – отблеск солнца молнией метнулся вдоль лезвия – и с силой, на которую только был способен, отрубил Ростеру голову. Так быстро. Так мгновенно. Никто не догадывался, каким презрением искажено скрытое за маской лицо палача – презрением к самому себе, к своему ремеслу. Никто не подозревал, какая буря бушует в его душе.

Толпа издала единый шумный вдох. В этом звуке смешались разочарование и восхищение. Люди явно не такого зрелища ожидали, но теперь у них будет тема для пересудов. И главное: как отнесется государь к выходке палача?

Глава 2

Фарамор привык к недружелюбным взглядам. Еще несколько лет назад это его тяготило, вызывало недоумение, но теперь он начал принимать холодное отношение людей к нему и его тринадцатилетней сестре Невее более спокойно. Смерился. А что еще оставалось? Не всю же жизнь тяготиться незримым клеймом «Сын палача»? Был момент, когда Фарамор чувствовал внутренний протест и смотрел на людей с вызовом, будто говоря: мне плевать, что вы обо мне думаете! Но протест длился недолго – к чему скрежетать зубами, если люди этого даже не замечают? А когда ему исполнилось семнадцать, он и вовсе начал надеяться, что рано или поздно отношение людей к нему и Невее изменится. Ему нравилось в это верить и строить планы на будущее, в котором клеймо «Дети палача» растворится в течении времени.

Он любил отца и уважал его выбор, но в душе жалел, что тот не кузнец или, например, не сапожник. Конечно, своя выгода в ремесле палача была: палач никогда не останется без работы; помимо выплаты из казны, ему давали деньги близкие осужденных на казнь. Да и суеверные торговцы отдавали продукты бесплатно, считая, что взять деньги от служителя топора и плахи, значит навлечь на себя тринадцать несчастий. Выгода, несомненно, была, а для вдовца, у которого двое детей – это важно.

С одобрения отца, Фарамор вот уже два года состоял в учениках у живущего по соседству старика алхимика Шабатара. Учитель был один из тех немногих людей, которых совершенно не волновало, чей Фарамор сын, да хоть самого хозяина Великой Пустоты. Главное – ученик способный. Старик не раз отмечал, что усердие юноши в постижении алхимической науки достойно восхищения. И хотя Шабатар всегда был щедр на похвалу, в отношении молодого ученика он не кривил душой.

Да, Фарамор старался и после двух лет обучения видел свое будущее в житейском плане вполне четко: выучиться и стать мастером; открыть алхимическую лавку, благо денег в семье на это хватало; жениться. Нормальное, спокойное будущее.

Строить планы легко, когда мир вокруг не претерпевает больших перемен. Но, как раз в последнее время жизнь в столице становилась иной. Это тревожило Фарамора. Он видел в лицах людей страх. По улицам ходили усиленные патрули законников. А еще эти ежедневные казни… После смерти государыни Трейды, жизнь города менялась не в лучшую сторону.

Но хуже всего то, как изменился отец. За последнее время он будто выцвел, как упавший с ветки лист, осунулся, постарел. Иногда Легис подолгу сидел без движения, погруженный в свои мысли. Тогда Фарамор видел в его глазах тоску, которая временами перерастала в приступы гнева. Легис всегда сдерживался, заставлял себя успокоиться, но в его взгляде еще долго оставалось то, что Фарамор расценивал, как душевная боль. Душевная боль? Но в чем ее причина? Конечно, Фарамор спрашивал отца, но тот всегда отвечал что-то неопределенное, не желая делиться с сыном тяжелыми мыслями.

Фарамору приходилось довольствоваться догадками. Он полагал, что такое состояние отца связано с участившимися казнями. А с другой стороны у Легиса и раньше бывало много работы. Год назад поймали целую ватагу разбойников, промышлявших грабежом в окрестных лесах. Тогда он рубил головы лиходеям каждый день в течение недели и выглядел вполне довольным своим неблагодарным делом. Так чем же те казни отличались от нынешних? Фарамор никогда не ходил смотреть на работу отца. Он не знал, что большинство преступников в последнее время обвинялись в государственной измене.

После казни Легис Тоул возвращался домой мрачный. Ему было не по себе. То, как он отрубил голову министру, люди могли расценить по-разному. Кто-то решит, что это праведный гнев на изменника государства, из-за которого палач проявил несдержанность. Но найдутся и те, кто скажет: «Старина Легис пожалел предателя и шпиона». Какой из этих вариантов выберет государь Таракот?

Прежде чем войти в дом, палач зашел в маленькую пристройку, которую в шутку называл «оружейная». На дощатой стене висел устрашающего вида огромный топор. Им Легис рубил головы тем, кто недостоин смерти от меча. В углу стоял грубый, словно сколоченный наспех сундук без замка. Легис сделал его сам, а плотник из него был неважный. Палач положил в него плащ и маску. Меч завернул в пропитанное жиром полотно и повесил на стену рядом с топором.

Легис уже собирался уходить, но что-то заставило его остановиться возле дверного проема, повернуться и посмотреть на меч на стене. У палача возникла странная мысль, что он больше никогда не прикоснется к этому оружию. По спине пробежал холодок. Руки затряслись, и Легис сжал кулаки, чтобы унять дрожь. В побелевшем лице и широко открытых глазах отразился ужас. Легис вдруг подумал, что он никогда не ставил себя на место своих жертв. Никогда! Да, он мог представить их чувства. Но одно дело представлять, а другое испытывать этот всепоглощающий, пронзающий каждую частицу тела страх.

Палач долго стоял в оцепенении, глядя на завернутый в полотно меч. Сейчас он проклинал свое ремесло и жалел о слабости, которую проявил на сегодняшней казни.

«Прошу вас, боги, – молил Легис, – пусть Таракот расценит мой поступок как праведный гнев на предателя».

Он боялся не только за себя, но и за Невею и Фарамора. Что с ними станет, если его выходка на площади будет чревата последствиями?

Фарамор никогда не видел отца таким изможденным. Словно сегодняшняя казнь вытянула из него все силы. Запавшие глаза болезненно блестели, а морщины на осунувшемся лице, казалось, стали глубже, чем были утром.

Невея, с улыбкой, подбежала к отцу. Она всегда радовалась, когда он возвращался домой, даже если уходил ненадолго. Фарамор позавидовал сестре, ее детской непосредственности. Она не замечала состояния отца. Или замечала? Порой ему казалось, что он недостаточно хорошо знает Невею. Несмотря на возраст, девочка была стойкой, терпеливой. Если и плакала, то старалась, чтобы ее никто не видел. Скрывать слезы, как заметил Фарамор, она начала три года назад, после смерти матери. Невея редко смеялась, но еще реже ее лицо было мрачным, и только в больших серых глазах, порой, отражались ярчайшие эмоции. Фарамор не исключал, что сестренка видит душевную боль отца, но улыбается, желая таким образом растворить уныние.

Легис подхватил дочку и поцеловал в щеку. Проявление нежности он мог себе позволить только дома. На людях же палач должен оставаться всегда грозным, словно самим олицетворением суровости – так оговорено в ремесленном контракте. В нем описано много условий, которые приходилось соблюдать. Нарушить одно из них, значит, недополучить жалование. Но с Легисом такого еще не случалось.

Он поставил Невею на пол, подошел к сыну:

– Мне надо с тобой поговорить.

Фарамору не понравились проскользнувшие в его голосе интонации. Слишком серьезные. До ужаса – серьезные.

– Конечно, отец, – ответил он.

Отец и сын сидели за столом, на который сквозь небольшое окно падали лучи полуденного солнца. Снаружи доносились обычные звуки города: далекие выкрики зазывал на купище, цокот копыт и стук колес по мостовой от проезжавших мимо повозок. Звон наковальни из кузницы в конце улицы. Все было так мирно и обыденно, что Фарамору казалась рассказанная отцом правда дурным сном. Ему не хотелось верить в казни невиновных людей, в то, что отец изо дня в день вынужден бороться с самим собой. Верить не хотелось, но наполненные болью глаза отца были лучшим доказательством правды.

– Да, я совершил ошибку, – тихо сказал Легис. – Не знаю, о чем я думал? Это был какой-то порыв. Моя несдержанность может дорого обойтись, – он посмотрел в дверной проем, ведущий на кухню. Там за столом дочь резала овощи к обеду. – Боги, как бы я хотел, чтобы время повернулось вспять!

– Может, все не так плохо, как ты думаешь? – с надеждой спросил Фарамор. – Ничего ведь еще неизвестно. Думаю, отец, ты напрасно переживаешь.

Легис посмотрел в глаза сына цвета ледяной синевы, прошелся взглядом по его худому с длинным подбородком лицу, которое, судя по цвету кожи, видало больше тени, чем солнечного света.

«Сможет ли Фарамор постоять за себя и Невею, если меня не станет? – подумал Легис. – Он парень смышленый, но… В Великую Пустоту все эти „но“! Возможно и, правда, не стоит настраиваться на худшее».

– Будем надеяться, что все обойдется, – с воодушевлением сказал он. – Должно быть я просто устал, потому и лезет в голову всякое… Да, скорее всего так и есть. В конце концов, кто я такой, чтобы сам государь Исходных земель обращал на меня внимание?

Через час после этого разговора к ним в дом пришли законники и забрали Легиса Тоула. Они не удосужились объяснить причину задержания. Прежде, чем его вывели за порог, палач оглянулся и посмотрел на детей. Сын стоял с поникшими плечами и отчаянием в глазах. К нему жалась перепуганная Невея. Теперь Легис был уверен, что больше их не увидит. Он попытался ободряюще улыбнуться, но лицо исказила гримаса полная отчаяния и боли.

Фарамор и Невея долго простояли возле Дома Закона, пытаясь хоть что-то разузнать про отца. Тщетно. Стражники толком ничего не знали и внутрь пускать отказались. А все, кто выходил из здания, либо от вопросов отмахивались, либо пожимали плечами. Когда стемнело, уставшие и измученные тревожными мыслями, брат и сестра отправились домой.

Они шли по улице не спеша, неосознанно не желая отдаляться от места, где сейчас находился отец. Ветер гонял по мостовой мусор, от водостоков доносился запах гниения. Теплый свет из окон падал на брусчатку янтарной желтизной и размывал темноту, превращая ее в сумрак. Вдалеке пьяные голоса горланили песню, им вторил еще более далекий собачий лай.

– Что теперь будет? – тихо спросила Невея. Всю дорогу она задумчиво смотрела себе под ноги, ветер трепал ее вьющиеся каштановые волосы.

Фарамор вспомнил, как днем сказал отцу, что не стоит переживать и, возможно, все обойдется. И сейчас хотелось ответить сестренке теми же словами. Это было так просто. Всего лишь обнадежить, успокоить, даже если и сам уже не веришь во все эти «возможно».

– Я… я не знаю, – ответил он и подумал, что так погано на душе у него еще никогда не было.

Невея взяла его за руку и слегка сжала ладонь, решив этим жестом поддержать себя и брата.

Мимо прошел патруль законников, освещая себе путь зеленым фонарем. Из таверны справа доносился людской гомон и писклявые звуки скрипки. На крыльце заведения сидел и клевал носом пьяный старик, рядом лежала лохматая собачонка – она проводила девочку и юношу равнодушным взглядом и прикрыла глаза.

В эту ночь Фарамор не спал. Сидел возле очага и смотрел на огонь, будто бы там, в языках пламени пытаясь найти ответ на вопрос, который вечером задала Невея: что теперь будет? Он не хотел думать о худшем, но тяжелые мысли безжалостно заползали в сознание, не давая расслабиться. Иногда Фарамор вставал с кресла, подходил к окну и вглядывался в ночь, сам не понимая, что надеясь увидеть. Силуэт отца в темноте улицы? Пожалуй. Хотя он понимал, что его надежда так и останется надеждой.

Глубоко за полночь Фарамор тихо зашел в спальню. Невея спасла, но он заметил, что сон ее не был спокойным: веки девочки подрагивали, иногда она морщила лоб, на котором выступила испарина. Рядом с подушкой лежала кукла – тряпичный человечек с рыжими лоскутными волосами и вышитой красной нитью улыбкой. Невея звала его Хитрец Хет. Она уже переросла тот период, когда играла в куклы, но этот человечек был для нее чем-то вроде талисмана.

Под утро, когда усталость полностью затуманила разум, Фарамор все же уснул, сидя в кресле возле тлеющего очага.

Его разбудил стук в дверь – громкий, нетерпеливый, заставивший Фарамора вскрикнуть при пробуждении. Ноги затекли, но он все же быстро подошел и открыл дверь. В переднюю ввалились двое законников. Их взгляды не предвещали ничего хорошего.

– Твой отец, парень, обвиняется в участии в заговоре против государя! – резко, с металлом в голосе сказал один из них.

Внутри у Фарамора все похолодело. Внизу живота появилась тяжесть. Слова законника врезались в сознание, как таран в ворота осажденной крепости, разнося их в щепки.

– Но… но, как же суд? – в голосе пересохло, и голос Фарамора походил на кряхтение старика.

– Суд уже состоялся. Твой отец полностью признал свою вину, и сегодня в полдень ему отрубят голову.

– Нет! – чувствуя, как тело наполняется слабостью, выдохнул Фарамор.

– Вам с сестрой разрешено присутствовать на казни, – без единого намека на сочувствие продолжал законник. – После чего вы должны навсегда покинуть город. По закону вам разрешается взять с собой столько добра, сколько сможете унести… Кроме денег и драгоценностей.

В дверном проеме спальни появилась заспанная Невея. При виде законников ее глаза округлились. В серых радужках отразился падающий из окна свет.

– Фар, что случилось? – ее голос дрожал.

«Что… что ей ответить?! Что?» – разум Фарамора стонал в поисках ответа.

– Твой папаша сегодня лишится головы, малышка, – ухмыляясь, сказал законник, чем заслужил осуждающий взгляд своего старшего товарища, по всей видимости, имевшего представление о сочувствие.

Фарамор опустился на колени и закрыл лицо ладонями, не желая видеть реакцию сестры на эти слова. Он беззвучно зарыдал, изо всех сил подавляя рвущийся из легких крик и проклиная себя за эту слабость. Но ничего не мог поделать. Мир рухнул. Прошлое и будущее затягивала мгла, оставляя лишь этот наполненный болью островок настоящего. Фарамор почувствовал на голове мягкую ладонь сестры. Невея погладила его, пытаясь успокоить. Он подумал, что она сильная, гораздо сильнее него. Ему надо взять себя в руки. Во что бы то ни стало, нужно взять себя в руки.

Он медленно поднялся с колен, чувствуя тошноту и злясь на свою слабость. Не сразу, но посмотрел в глаза законнику:

– Кто будет палачом?

– Гейдер. Тюремщик Гейдер. Его назначили на место вашего отца.

Под присмотром законников Фарамор собирал вещи. Невея сидела на лавке возле окна, крепко прижимая к себе куклу. Глаза девочки блестели от слез, но она упорно держалась, чтобы не расплакаться в голос.

Фарамор набил полную сумку припасов; в мешок положил одежду и кухонную утварь. Он ходил по дому, все еще не веря, что покидает его навсегда. Сознание не желало это воспринимать.

Один из законников нетерпеливо ходил за ним и смотрел, как бы тот не умыкнул какую-нибудь ценную вещичку. Второй – с безразличным видом сидел в кресле и курил трубку.

Фарамор не знал, что еще взять. Его мысли путались. Он брал предметы, крутил их в руках и клал обратно. Смотрел на увешанные полинялыми гобеленами стены, прикасался к мебели. Он неосознанно тянул время, пытаясь впитать в себя частицу души родного дома; то, что нельзя забрать с собой, но можно сохранить в воспоминаниях. Фарамор чувствовал жгучую тоску, боль из-за несправедливости происходящего. Он не был готов к таким испытаниям. Нет, к такому нельзя быть готовым. Что теперь станет с ним и Невеей?

К горлу подкатил комок. Мышцы на лице дрогнули.

– Давай, поторапливайся! – резко сказал законник.

Фарамор глубоко вздохнул, втягивая в легкие запахи пепла из очага, меда, старого дерева и пыльных половиц. Запахи родного дома.

На улице было тепло, но Фарамор и Невея надели зеленые осенние плащи. Выйдя за порог, юноша повернулся и низко поклонился. Девочка, не раздумывая, последовала его примеру. Фарамор только сейчас понял, что с тех пор, как Невея услышала слова законника: «Твой папаша сегодня лишится головы, малышка», она не произнесла ни слова.

Фарамор взвалил на плечо связанные вместе суму и мешок, взял сестру за руку.

– Сейчас нам надо найти Гейдера.

Невея никак не отреагировала на его слова. В глазах девочки появилась странная пустота, словно ее сознание отстранилось от окружающего мира.

Как найти дом Гейдера подсказал нищий старик, который просил милостыню на углу улицы.

– Зачем вам, детишки, понадобился этот выродок? – прокряхтел он.

– Гейдер теперь новый палач, – ответил Фарамор. – И нам… – юноша покосился на сестру и решил не объяснять причину поиска. – Спасибо, нам пора.

Старик поморщился и покачал головой.

– О, Хозяин Пустоты, – вздохнул он. – Куда катится мир?.. Куда катится…

Открыв дверь, Гейдер несколько секунд разглядывал юношу и девочку маленькими поросячьими глазками, затем ухмыльнулся:

– А, я знаю, кто вы. Дети старины Легиса Тоула. Догадываюсь, зачем вы пришли.

От Гейдера воняло потом. Красное одутловатое лицо напоминало морду борова. Губы щерились в убогом подобии улыбки, обнажая гнилые зубы. Некогда белую рубаху покрывали серые жирные разводы.

– Мы пришли просить о милосердии, – чувствуя отвращение, проговорил Фарамор.

Он расстегнул верхнюю пуговицу плаща, запустил руку за пазуху и сорвал с шеи серебряный медальон – единственную ценность, упущенную из вида бдительным законником. Юноша протянул медальон и произнес слова, которые множество раз говорили его отцу:

– Прошу вас лучше наточить топор и сделать все быстро.

Гейдер принял медальон, повертел в руках и пожал плечами.

– Конечно. Мне же не трудно, – согласился он. – Ваш отец даже ничего не почувствует. Р… раз, – с его губ слетела слюна, – и он уже в чертогах Трех Богов. Сделаю, как надо.

Глава 3