Очкарик из Кудымкара

Ружья, коты и собаки

Отец был охотник, поэтому ружья у нас были в доме всегда. Никакого сейфа не было, а ружей имелось целых три, одно всегда всегда на стене, и это была большая провокация, как для отца, который, хорошенько выпив и вспомнив, что жить надо до пятидесяти и он уже просрочил, хватал ружье со стены и радостно заявлял: «Как раз два патрона». Радость эту мы не разделяли, правда, и особо его как-то не боялись.

Помню, отец как-то по пьянке решил застрелить нашего собакена Дружка, и я встал под ружье. Папаша сам испугался, заорал: «Ты что, дурак? Оно заряженное!»

Как-то, устав от пьяных концертов отца, мать вызвала милицию. Узнав, что в доме есть три ружья, те мигом приехали, а папаша к этому времени ушел в свою любимую разливочную. Менты выбрали меня, чтобы я показал, где этот шалман, и я, как Павлик Морозов, привел их туда. Там куча народа, подхожу к отцу и говорю грустно: «Там, это, за тобой пришли…»

Он выходит, хоть и пьяный, но такой солидный, милиционерам как-то неудобно его задерживать, но всё равно говорят, мол, поступил сигнал, проедем в отделение. Отец говорит, да, сейчас, я только на одну минутку вернусь и выйду. А сам через забор и ходу! Даже менты растерялись, но все ружья всё равно конфисковали.

Всегда я любил котов. И, по-моему, это взаимно. Когда мы с женой стали путешествовать, в каждой стране я находил кота и обстоятельно его расспрашивал о житье-бытье, не обижают ли его и, по возможности, подкармливал. У нас был кот Васька и пёс Дружок. Дружок жил в сарае, но когда наступали жестокие холода, его пускали в дом, и Васька любил по нему ползать. Мы считали, что наш Дружок дворняга, это был толстый добродушный пёс, всегда довольный жизнью, но кто-то нам сказал, что он из породы русских гончих. По-моему, это удивило не только нас, но и самого Дружка, и было решено взять его в лес, проверить.

Мы поехали все вместе за грибами на автобусе от Нефтеразведки. В дороге Дружка укачало, и он, не меняя своего радостного выражения морды и помахивая хвостом, начал блевать. Остальным пассажирам это не понравилось, и нас высадили где-то в лесу. Пока мы собирали грибы, Дружок исчез в кустах, и вдруг мы услышали вдалеке его лай, какой-то странный, даже какое-то взвизгивание.

Звук то приближался, то удалялся. Отец сказал, что действительно, видимо, Дружок гонится за зайцем и надо встать на круг, так как они бегают по кольцу. А Дружок уже просто визжал: «Держите его, держите, ай-яй-яй, да где же вы ходите, вот же он, рядом». Через полчаса Дружок прибежал, весь запыхавшийся, с языком в полметра, выхлебал лужу и упал замертво.

Пришлось делать привал и ждать, когда он отдохнёт.

У нас по посёлку ездили «собачники», как мы их называли, и отстреливали бродячих собак. Видимо, оплата у них была сдельная, потому что стреляли они и домашних, в ошейнике. И однажды Дружок пропал, кто-то из парней сказал, что видели, как его собачники застрелили и грузили в машину. Горе у нас было неимоверное, где искать этих собачников никто не знал, да и что было толку? И вдруг на следующий вечер Дружок, раненый, приполз домой. Он лизал нам руки и скулил: «Люди, вы звери…» Он выжил, но всё равно через какое-то время сволочной сосед застрелил его.

Трусость, как простейший способ выживания

Стыдно признаться, но зачастую внутренними мотивами моих поступков правила трусость. В первую очередь – боязнь драки. Вопрос только в том, что либо я оправдывал свою трусость вероятностью того, что в драке мне разобьют очки и стекла попадут в глаза, либо очки были совершенно ни при чем и это просто свойство характера.

Однажды в магазине я столкнулся с парнем приблизительно моего возраста, и мы, не поделив очередь, стали толкаться, а потом, выйдя на улицу, он спокойно поставил бидон с молоком на землю и сказал: «Ну давай проверим, какой ты храбрый, давай махаться». Понятно, что махаться – это драться. Вот это спокойствие меня испугало. В общем, я, как говорят китайцы, «потерял лицо», начал кого-то искать, что-то говорить, и этот пацан с искренним недоумением воскликнул: «Да ты же трус!»

И я удрал. Но от судьбы не уйдёшь. Он учился в нашей школе и, что позорнее всего, на класс младше. Он начал доставать меня в школе, дразнил трусом. Сколько раз я хотел влепить ему изо всей силы, но его спокойная уверенность меня просто гипнотизировала.

Один раз всё-таки не выдержал, когда он выглядывал из класса и привычно обозвал меня трусом, я размахнулся и… Он уклонился, тогда я начал молотить его по голове, по лицу, но, похоже, не попал ни разу. Он подставлял руки, как я сейчас понимаю, блок, видимо, он где-то занимался, так что ни одного удара не пропустил, а когда я выдохся, он сказал: «А теперь держись», но ничего сделать не успел, нас растащили учителя.

И я понял, что в школу я вернуться не смогу. Я учился уже в девятом классе, учебный год только начался, и я решил попробовать перевестись в педучилище на отделение «Учитель начальных классов». В Кудымкаре был только Лесной техникум или Педучилище, да ПТУ ещё. Вроде еще было медучилище, но у нас говорили: «Стыда нет – иди в мед, ума нет – иди в пед». Ну, я от небольшого ума и пошел.

Педучилище

Большинство учащихся в педучилище было приезжих из сёл и деревень Коми-Пермяцкого округа. Они знали, что вернутся домой учителями, и это будущее их устраивало, тем более, что в основном там обучались девушки. Я быстро понял, что учитель из меня никакой не получится, и единственное, что меня там держало, – это ансамбль или ВИА, вокально-инструментальный ансамбль. Ещё в школе я начал учиться играть на гитаре и играл уже довольно неплохо.

В педучилище был ансамбль, и мне предложили играть на бас-гитаре. Руководил им Сашка Федосеев, человек очень неординарный, сделавший впоследствии и много хорошего, и много плохого для меня. Но тогда он сделал главное – взял меня в ансамбль, а когда гитарист сказал, что уровень у меня не тот, Сашка ответил: «Погоди, скоро он нами руководить будет». И правда, через месяц я стал полноправным участником этого ВИА, а потом и руководителем.

В педучилище мне нравилась преподаватель музыки, и единственный предмет, по которому у меня были пятёрки, – это музыка. У нас был обязательный инструмент, на котором нужно было учиться играть, я выбрал аккордеон.

Но ноты давались с трудом, да и трудно мне их с моим зрением было разобрать, поэтому когда надо было сдавать экзамен, я просил кого-нибудь из студентов сыграть мне из того, что они сдали, подбирал на слух и играл, правда иногда удивлял экзаменаторов новой трактовкой, когда забывал тему и приходилось как-то выкручиваться. Жить было весело. Я всё время пропадал в общежитии, там было голодно, но интересно.

Однажды в лютые морозы в самый Новый год в общаге лопнули батареи отопления, и все ходили в пальто и шубах друг к другу в гости, собирали спиртное и закуску по всему общежитию, а потом спали вповалку, но без всяких там дел. Я позвал в наш ансамбль двух девчонок, и мы многие песни пели на три голоса, часто просто под гитару на кухне в общежитии, там акустика хорошая.

Один раз попели, выходим из кухни, а там человек десять в коридоре стоят, нас слушают. Приятно.

Случился у меня роман с симпатичной девушкой Любой, она была отличницей и секретарем комсомольской организации училища, а я был двоечником и не комсомольцем. Видимо, противоположности притягиваются. Роман был без продолжения, она уехала в Смоленск, а я в Пермь.

Как я в первый раз попал в Ленинград

Помню, на зимние каникулы родители купили мне путевку. Это было целое путешествие по разным городам на поезде. Так я впервые попал в Ленинград. Вначале город после Москвы не произвёл впечатление: серые невысокие дома, ни одного небоскреба, местами узкие улочки. Но походив по этим узким улочкам, я просто влюбился в город и обязательно решил в него вернуться.

Впечатление о Питере испортил мне один странный тип. На вокзале он подошел ко мне и начал расспрашивать, откуда я приехал. Узнав, что из Перми, начал рассказывать о Пермском балете и что-то еще. Потом предложил отойти пописать, и вдруг, помню, мы стоим в каких-то кустах, а он наглаживает мне, извините, член, причём так невозмутимо и продолжая что-то там плести про балет. Но тут мне начали кричать мои попутчики по турпоездке: «Мишка, ты где?» Я им в ответ, стараясь говорить басом: «Да всё в порядке, мы тут …про балет разговариваем». После этого странный тип исчез.

Проезжали мы Латвию и Литву. Помню, на русский язык аборигены отвечали неохотно, но если их спрашивали по-коми-пермяцки, они очень оживлялись и улыбались в ответ, правда, ничего не понимали.

Как в любом уважающем себя посёлке, в нашем Юрьино был Дом культуры, где я тоже стал играть на танцах и даже получать за это деньги. Андрюха стал мной гордиться – братан на танцах играет! Иногда и заходил в ДК, когда я работал. Но перед танцами требовалось «накатить».

Помню, решил он заправиться бражкой у одного нашего приятеля. Пьет и говорит: «Да ну, это квас какой-то, давай ещё кружечку». Приятель отвечает: «Ты осторожней, она с подвохом». Андрей кружки три выпил и пошел домой переодеться. Идёт через поле, приятель говорит: «Смотри, что будет». А что будет? Есть Андрей в поле, нет Андрея. До танцев не дошел.

На танцах же я встретил своего врага, благодаря которому я в педучилище поступил. Ничего он не сказал, как-то с удивлением посмотрел, но трусом уже не дразнил. Из-за моего носа меня нередко путают с евреем, и это бывает как в плюс, так и в минус. После окончания университета я хотел устроиться на какую-то базу, причем сразу замдиректором, и меня спросили, еврей ли я? Услышав, что нет, сказали – не справишься.

А в Питере в пивбаре чуть морду не набили за то, что я евреев защищал и сам «жид пархатый». В общем, натерпелся и от сионистов, и от антисемитов. Но, видимо, сама музыкальность этого народа есть некая форма защиты от агрессии к ним иноверцев.

Вспомните Сашку из «Гамбринуса» Куприна: когда был еврейский погром, Сашку-скрипача из кабака не трогали: «Это же Сашка!» Собачку его, правда, убили.

Возможно, и у меня музыка была неким замещением храбрости, ну и чего там ещё не хватало. По крайней мере, морду мне никто не бил. Хотя вру, один раз было, да ещё именно так, как я и боялся.

Осенью все студенты ездили на картошку, а мы с однокурсником как-то задержались, и пришлось нам в колхоз, куда нас направили, добираться самим. Мы шли по дороге и голосовали, но ни одна машина не останавливалась. В результате мы встали чуть ли не посреди дороги, так что объехать нас было сложно.

Какая-то машина остановилась, и из неё выскочили два мужика, мы – наутёк. Когда бежал, я подскользнулся в грязи, и мужик зарядил мне сапогом прямо по очкам. Я подумал, что эта сволочь выбила мне глаз и заорал так, что мужик рванул обратно в машину, а мой однокурсник вытащил перочинный нож, и второй водила побежал за рукояткой для завода машины. Но, видимо, поняв, что переборщили, сели, гады, в машину и уехали. Чудом стекла от разбитых очков не попали мне в глаза, были только порезы на лице и здоровенный фингал. Но эту сволочь я бы убил тогда, если бы у меня было ружье.

Разумеется, и в Кудымкаре я, как «Очарованный странник», снова «и погибал, и погибал…», вечно влезал в истории, где до смерти было совсем недалеко. Работали мы на строительстве, а вернее, ремонте моста через реку Иньву в стройотряде. Река там протекает через весь Кудымкар, не особо широкая, но и не узкая, чтобы переплыть, надо потрудиться.

И вот как-то, проходя по мосту, пришла мне в голову гениальная идея пройти весь мост снизу, вернее изнутри, там можно было передвигаться по внутренней балке моста, упираясь руками и ногами.

Залез под мост, уперся ногами в одну сторону, руками в другую и начал потихоньку, перебирая конечностями, двигаться. И вдруг, пройдя больше половины, почувствовал, что эта чертова балка расширяется. А уже устал, руки и ноги ходуном ходят, обратно не доползу. Остановился и давай орать. А что толку? По мосту машины ходят, шумят, да и кому в голову придет, что какой-то очкастый чудак на букву «М» висит под мостом, а под ним бетонные плиты, да ладно если бы еще ровные, а это какие-то цементные квадратные сооружения, наваленные как попало. Еще очки стали соскальзывать от пота. Картина маслом.

Поняв, что спасать меня никто не придет и что обратно доползти сил не хватит, я полез вперед. Когда долез, с меня ручьём тек пот и руки тряслись, как у запойного алкоголика, а на балке остались мокрые следы от рук. И тут увидел, что когда лез, я изменил положение тела: вначале полз в горизонтальном положении, а потом руки начал задирать вверх, поэтому и показалось, что балка начала расширяться. Ну, не дурак ли? Жена меня иногда так и называет – «дебелоид». Надеюсь, ласково.

Дом, в котором мы жили, особыми удобствами не отличался. Да я думаю, пол-России и сейчас так живёт. Отопление печное, к утру дом выстывает, и вылезать, растапливать печь – то ещё удовольствие. За водой на колонку ходить метров двести, и ладно, когда на коромысле принесешь пару ведер, а когда надо для стирки натаскать! Но самое тяжелое, по-моему, это когда надо было полоскать выстиранное белье. Мы относили его на колонку, и в этой ледяной воде мать там же его полоскала.

Как-то родители в очередной раз уехали на буровую, а мы позвали приятелей, девчонок, ну и прилично напились, благо к тому времени мы были почти взрослые. Утром все встают, пить хочется, воды нет. И одна девчонка говорит брату Андрею: «Принеси воды, а то всем расскажу, что ты вчера сделал». Он спрашивает: «А что я вчера сделал?» Она говорит: «Ну вот всем расскажу и вспомнишь». Он: «Да ладно, ладно, сейчас принесу». Принес, спрашивает: «Ну, расскажи, что я сделал?» Она в ответ: «Да ничего не сделал, разве вас, мужиков, что женщины существа хитрые и коварные».

Прощальная гастроль

Через какое-то время я устроился ещё руководителем ансамбля в АТП (автотранспортное предприятие), так что с тремя ансамблями на учебу времени совсем не оставалось, меня грозили выгнать за неуспеваемость, но я всерьез это не принимал, а зря.

В Перми проходил конкурс ансамблей всех АТП области, и нас отправили туда, выделили автобус, мы погрузили аппаратуру и поехали. Наконец приехали в наш областной город, конкурс проходил во Дворце культуры им. Дзержинского, в котором я позднее играл на танцах. Во дворце уже шли выступления, выступал какой-то ансамбль гораздо круче нас, да ещё с саксофоном. Я понял, что мы просто «облажаемся», это почувствовали и музыканты, посоветовались и решили не позориться и не выступать, так как нас никто не контролировал. Особенно меня убил саксофон, видимо, это стало моей идеей-фикс – научиться на нём играть.

А тут мы развернули оглобли и поехали домой, в Кудымкар. На душе тошно до невозможности. И вдруг по дороге, на какой-то развилке, я увидел дорожный знак «Село Григорьевское – 5 км».

А дело в том, что я родился на станции (оно же село) Григорьевское, абсолютно его не помню, так как был увезён оттуда в пятимесячном возрасте, то есть мимо Родины моей проезжаем! В общем, я всех уговорил, мы завернули в это село и в Доме культуры забабахали концерт-танцы. И отыграли на «ура», так что я помню только начало концерта, а дальше как в тумане. Местные жители притащили нам в благодарность пирогов и всяких вкусностей, браги, самогонки.

Я даже знаю, где мы ночевали, помню только, как уже утром я трясусь в автобусе на переднем сиденье, ужасно трещит голова, а под мышкой у меня огромный копчёный лещ. «Где мы были?» – спросил я у своих музыкантов, чем весьма их позабавил. Этого леща мы на границе Коми-Пермяцкого округа под знаком с пивком и приговорили.

Приезжаю и узнаю, что меня исключили из педучилища за неуспеваемость. Я был уже на третьем курсе, ещё чуть-чуть – и был бы дипломированным специалистом с нелюбимой профессией (это я быстро понял), а теперь я остался даже без среднего образования, совершив такой «откат» на три года назад. Трудно сказать, что было бы со мной дальше, но тут мы переехали в Пермь.

Переезд в Пермь

Удивительно, что матери дали трёхкомнатную квартиру в Перми перед её выходом на пенсию. Женщин-геофизиков в стране было очень мало, так что этот подарок она получила за особые заслуги. Сама она говорила, что понимает в своей работе весьма слабо, но, видимо, лукавила.

Отец устроился работать в Геолого-поисковую контору, а потом пристроил и меня туда.

Профессия моя называлась «замерщик», и требовалось от меня только держать здоровенную рейку и поворачивать её по знаку геодезиста. Но проблема была в том, что геодезист стоял от меня метрах в трёхстах, и когда надо было повернуть рейку, он махал мне рукой, а я со своим зрением не всегда это видел. И зачастую, не видя, что он машет, я ориентировался на звук, как услышу: «…мать, …ый....ай…ять…» и поворачиваю.

В юности друзья находятся быстро, а друзья-музыканты ещё быстрее, сейчас в свои шестьдесят с хвостиком это сделать почти невозможно. А тогда – раз! И я уже играю в ансамбле. Наш ВИА был от трамвайно-троллейбусного депо. Почему трамвайно-троллейбусного? Да какая разница, главное, аппаратура есть и компания подобралась подходящая.

Играли мы и на каких-то турслётах, и на танцах, даже шабашки бывали. Помню, пригласили нас поработать на празднике у лётчиков и рассчитались «шилом» – это спирт, слитый из системы самолёта.

Ну и денег немного дали, да что деньги, тогда уже с водкой проблемы начались, так что спирт был важнее. Дело было зимой, приехав в свой трамвайно-троллейбусный парк, мы решили продегустировать свой гонорар. Попробовав, решили, что это не спирт или он очень разбавленный. Решили поджечь, налили на стол, со стола мигом слезла вся краска. Продукт был оценен.

Но надо было что-то решать с образованием, и я поступил в заочную школу. Учиться там было гораздо легче, чем в педучилище, так что я закончил её «хорошистом».

Моя работа мне даже нравилась. Я работал в топографической экспедиции, работал не каждый день, а по командировкам. Мог пять дней просидеть дома, потом вызывали на работу и мог неделю провести в «поле». Один раз недели две мотались зимой от буровой до буровой, из еды осталась одна гречневая каша, и с солью ели, и с сахаром, с тех пор в горло не лезет.

В этой командировке произошёл случай, который я вспоминаю не без содрогания. Стою я на просеке со своей рейкой, и вдруг выскакивает заяц и бежит прямо на меня. Я не двигаюсь и думаю, что делать, было бы ружьё, был бы нам и обед. И когда заяц пробегал мимо моей ноги, я не выдержал и как врезал ему, дальше и рассказывать не хочется, в общем, добил его своей рейкой.

А кто слышал, как кричит раненый заяц, тот поймёт, как мне потом стало херово. Но на охоту нас отец брал с детства, и как сворачивают шею уткам-подранкам мы видели. Понял я тогда нашего Дружка, который очумел, когда гнался за зайцем. Обиднее всего, что когда вечером ели моего зайца, все меня подначивали, что заяц бежал от охотников и искал у меня защиты, а я, зверь, его ногой. Охотничий азарт давно прошёл, и мне было очень мерзко.

В экспедицию, или «в поле», мы ездили на Газ-66. Помню, заехали на бензоправку, водитель у нас пролез без очереди, соседний водила завозмущался, тут из фургона вылезает наш Сашок – в туалет ему понадобилось. А Сашок мужичок килограмм на сто двадцать, наш водитель говорит соседу: «Видишь? И в фургоне таких ещё шестеро, все злющие! Можем не успеть сегодня зарплату получить, вот, спешим». Претензий не было.

Ночевали мы чаще всего на какой-либо буровой, возле которой проводили топографическую съёмку. Как-то наш маршрут лёг прямо по медвежьим следам, дело было зимой, медведь-шатун – зверь опасный. Вначале все боялись идти первым, потом наш топограф сказал, что если медведь чувствует, что кто-то за ним идёт, он делает круг и нападает сзади. И последний моментально стал первым!

Зимой мы обычно ходили на лыжах, и как-то наш Сашок, не успев вовремя свернуть, прорубил своим туловищем такую просеку, что мы хотели маршрут провести через неё, чтобы не рубить другую.

Выпить любили все. Но шеф был строг, разрешал только после работы. Существовала норма: количество человек минус один. Это в бутылках водки. То есть водки покупалось на вечер столько, сколько человек, но минус один. Если четыре человека – три бутылки, если шесть – то пять. После работы где-нибудь на буровой за ужином всё это разливалось и выпивалось. А потом все… ложились спать. Этого я понять не мог, всё пытался как-то расшевелить народ, но усталость брала своё. А в семь утра подъём, бр-р, и на трассу, даже вспомнить тяжко. Особенно доставали весной клещи, а летом комары. В общем, с той поры я разлюбил длительные лесные прогулки.

Зато у меня был почти свободный график, не надо было каждый день ходить на работу. Кроме своей работы я ещё устроился руководителем хора на базу «Гастроном», где работал Андрей, и даже какое-то время преподавал гитару в ДК Железнодорожников.

Удивляюсь, как меня брали без диплома. Однажды мы с друзьями поехали на турслёт от какого-то местного завода (не помню название), меня оформили токарем, и я там завоевал кубок на песенном конкурсе. Кубок, конечно, профсоюз цеха забрал, так что, если жив завод, стоит мой приз где-нибудь на стенде, выданный токарю Амосову Михаилу.

Жили мы в микрорайоне Парковом, раньше он назывался Шпальный и был полукриминальным. Да и вообще, чего чего, а криминала в Перми хватает. Нам это казалось в порядке вещей, среди новых знакомых авторитетом пользовались люди, сидевшие, и кто лучше всего «махался».

В зону залетали как-то легко: один сел за скандал в очереди за пивом, другой, отличник, ни с того ни сего оскорбил или даже ударил учительницу. Выходили они уже другие, особенно изменился отличник. Он раньше был добряк огромного роста, а когда вышел, все с восторгом рассказывали, как он «гасит мужиков с одного удара».

Был и в нашем подъезде такой «герой». Рассказывали, как он «вырубил», «ушатал» мужиков, которые ему сделали замечание. Мы его знали, даже гордились знакомством с ним – мало ли что в жизни бывает, сосед поможет. Да только один раз стоим компанией, и он, ни слова не говоря, бац Лёхе кулаком в кадык – мерзкий удар, хорошо хоть ничего не повредил.

Понял я, что от таких друзей надо держаться подальше. Видимо, мы к гопоте и криминалу просто привыкли, но мне это бросилось в глаза, когда я позднее приехал из Петербурга в Пермь погостить, и где на меня наехали сразу в аэропорту. Да и в Питере пришлось столкнуться с пермскими бандитами, но об этом позже. Правда, в Питере меня тоже грабили, так что с криминалом тут тоже всё в порядке. В смысле, не в порядке.

Тем временем я закончил заочную школу и получил среднее образование. Думая, куда бы поступить, я выбрал торговый техникум, но там мне сказали, что без торгового стажа не возьмут. И пошёл я в приёмщики стеклопосуды.

Приёмщик стеклопосуды

Вначале меня взяли учеником приёмщика стеклопосуды – блатная работа, менее престижная, чем бармен, но более, чем официант. Потому что она приносила левые деньги. Откуда они брались, те, кто жил в СССР, прекрасно помнят. «Такую-то посуду не берём», «Нет тары», «У вас скол на бутылке» – этому меня научили быстро. В приёмных пунктах работали в основном кавказцы.

Я попал в ученики к азербайджанцу.

Любимым его развлечением было устроить драку между русскими бомжами: пообещает им бутылку водки. Вначале они не хотят драться, он их распаляет: «Что, боишься?» Глядишь – и понеслась. Потом даже самим бомжам противно, пьют вместе и победитель, и проигравший.

Науку приёмщика и мелкое жульничество я освоил быстро, но были махинации и покрупнее. Это когда оформляли липовые накладные на отправку стеклотары, посуду никуда не отправляли, а деньги делили пополам. Ну, эти дела были совсем криминальные, туда я не лез. Когда я начал работать самостоятельно, азербайджанец меня надул при передаче склада, но, как я понял, это у них обычное дело, и друг друга также надувают. Встретятся: «Здравствуй, брат!», обнимаются, и тут же один другого обжулит.