Коснуться Времени. Книга 1

Наташа прижалась лбом к стеклу – прохладному, чистому, чужому, и смотрела, как последний свет уходит из неба, растворяясь в вечерней синеве. Она выключила свет в комнате, легла, свернулась на боку, накрылась с головой, закрыла глаза, но сон не приходил. Всё внутри продолжало крутиться – его голос, его рука на её талии, его глаза в полумраке, его дыхание рядом, его взгляд. А потом – пришли слёзы – медленно, упрямо, как будто тело само знало, что делать, даже если разум отказывался чувствовать. Слёзы катились по щекам и впитывались в подушку, не спрашивая разрешения. Это было не очищение – это было признание: она одна. Одиночество наполняло грудную клетку как вода наполняет сосуд – не оставляя ни воздуха, ни опоры. К рассвету тело устало, слёзы иссякли, разум будто обмяк, и наконец пришёл сон – не как облегчение, не как спасение, а как полное опустошение, когда уже ничего не можешь держать в себе. И она уснула – в его мягкой, растянутой футболке, с лицом, соленым и влажным от слез, и с сердцем, которое казалось не своим: тяжёлым, как заброшенный предмет, оставленный кем-то на обочине дороги, где она больше никогда не сможет его найти.

Глава 13

Понедельник вошёл без стука – с избытком света и нехваткой сна. Наташа пошевелилась в постели немного раньше восьми, не открывая глаз, чувствуя в теле ту особую тяжесть, которая приходит не от усталости, а от боли, не раскрывшейся до конца. За окном птицы щебетали с такой настойчивой жизнерадостностью, словно весь мир существовал лишь для их голосов – звенящих, беспечных, равнодушных. Пол так и не позвонил.

Она лежала ещё несколько минут, не двигаясь, глядя в потолок. Под кожей постепенно оседала тупая, вязкая боль – не та, что кричит, а та, что живёт медленно, на выдохе.

Экзамены. Мысль о них пришла не как тревожный сигнал, а будто кто-то чужой, издалека, аккуратно подбросил её в полудрёму – приглушённо, мягко, почти неслышно. На этой неделе их было три, один – сегодня, какой именно – она не сразу смогла вспомнить. Она поднялась и вышла из комнаты. Из кухни, лениво потягиваясь и всё ещё сонный, показался Тишка – хвост трубой, глаза мутные от ночи. Наташа, не включая свет, машинально насыпала ему корм, жестом настолько привычным, что он почти не принадлежал ей. Потом подошла к раковине, набрала стакан воды и, делая медленные глотки, замерла у окна, вглядываясь сквозь стекло в равнодушное утро, которое продолжало жить своим ходом, не спрашивая, готова ли она к его приходу.

На кухонном столе лежал раскрытый альбом. Лист, оставшийся с вечера, – недорисованный портрет, в котором всё было немного не так: глаза смотрели в разные стороны, рот расползался слишком широко, как будто пытался что-то сказать, но не решался. Наташа некоторое время смотрела на него, потом закрыла альбом, медленно, почти бережно, как закрывают чью-то незавершённую историю.

Она надела свободные чёрные брюки и светлую футболку, потом передумала, переоделась, померила другое, но в итоге вернулась к первому варианту – как к единственно возможному состоянию тела, в котором оно ощущалось хоть как-то защищённым. Макияж делать не стала. Волосы остались распущенными, ещё чуть влажными после душа.

На улице было шумно, резче, чем обычно. Солнце било в капоты машин, в стеклянные витрины, отражаясь во всех поверхностях, ослепляя даже через тёмные стёкла очков. Она купила кофе в бумажном стакане, но так и не допила его – глотки выходили механическими и вкус не задерживался во рту, сразу исчезая, будто его и не было.

В академии коридоры дрожали от напряжённой, сдержанной суеты. Студенты шептались, кто-то читал, кто-то сидел на подоконнике, глядя в одну точку. У памятника, как всегда, курили – цепочкой, один за другим, в затяжку. Наташа прошла мимо, не замедлив шаг. Она никому не принадлежала сегодня, даже самой себе.

Экзамен проходил в просторной аудитории с высокими окнами, внутри было прохладно и гулко. Наташа заняла своё место, разложила листы, открыла папку, взяла карандаш. Пальцы слушались, хотя оставались чуть онемевшими – будто проводили команды не от тела, а от воспоминания о нём. Линии выходили чище, чем она ожидала, как будто внутри сохранилось что-то, уцелевшее после ночи.

После экзамена она ни на кого не оглядывалась, не искала знакомые лица, не ждала, чтобы кто-то догнал или окликнул. Просто вышла в обжигающий, вязкий полуденный зной, который словно держал город за горло, и двинулась вперёд, не выбирая маршрут. Шла медленно, будто ступала по воде, позволяя шуму улиц обволакивать себя мягкой ватой и размывать края тела. Машины гудели в унисон с её мыслями, и всё вокруг стало однородным – ритмичным, гулким, усталым.

Ноги ныли, как после долгой дороги, хотя она не могла сказать, сколько времени прошло. К вечеру оказалась в знакомом сквере у Пушкинской, купила холодную газировку и села на скамейку, спрятавшись в тени деревьев. Перед ней двое мальчишек кидалм мяч о стену – удар, пауза, ободряющий крик, резкий смех. Этот ритм, простой и повторяющийся, будто загипнотизировал. Наташа смотрела на них, позволяя себе на несколько минут раствориться в чьей-то чужой, бесхитростной радости. И вдруг, как будто занавес отдёрнули, вспомнила: завтра ещё один экзамен – теория, а она совершенно не готова, даже не помнила, где лежат тетради.

Дорога домой тянулась в каком-то замедленном, онемелом состоянии. Сумка резала плечо, напоминая телу о его весе и усталости, от которой не было укрытия. В квартире ее встретил привычный полумрак. Мама ходила по коридору с телефоном у уха, в светлом льняном платье, размахивая свободной рукой – так она всегда делала, когда разговор имел значение. Наташа лишь кивнула и прошла мимо.

В своей комнате она достала тетради, раскрыла одну, уставилась в страницы, пока слова не перестали прыгать по строчкам. За два часа она выучила три даты и набросала схему. Мыслей не было – только медленно разогревающийся мотор в голове, натужный, но ещё работающий.

К семи вечера сознание опустело. Всё – и в теле, и в уме – стало глухим.

Мама позвала к ужину. Они сели за стол и впервые за долгие дни, не ссорились. Никто не говорил лишнего и не задавал вопросов. Наташа ела молча, каждый кусок был как жест в сторону жизни, как попытка остаться. После ужина она приняла ванну – долгую, слишком горячую, с паром, поднимающимся к потолку. Вода обнимала её, будто единственное, что ещё могло быть нежным. Телефон, оставленный на табуретке, молчал.

Она повторяла себе, что все это к лучшему, что легче отпустить того, кто сам выбрал исчезнуть. Мысли эти звучали в голове ровно, почти спокойно, но внутри всё равно что-то сжималось.

Лежа в постели, она ещё некоторое время пыталась повторять конспект, глядя в буквы, пока те не начали расплываться, превращаясь в рябь. Уснула поздно – не от покоя, а от измождения.

Вторник начался тяжело – с шумом, липкой жарой и ощущением, будто ночь не закончилась, а просто скомкалась где-то под подушкой. Наташа проснулась до звонка будильника, и, не давая себе времени на колебания, сразу потянулась к тетрадям. Через три часа – теория. Та же одежда, что и вчера. Ни завтрака, ни зеркала. Вышла из дома, будто шла на поле боя. Экзамен оказался не врагом, а шквалом – имена, даты, определения, короткие эссе, которые нужно было извлечь, как воду из камня. Голову словно выжали и повесили сушиться на солнце. И всё же она справилась, ответила на все вопросы – не идеально, но и не провалила.

Когда дошла до дома, солнце уже ползло вниз по стенам. Мамы дома не было, Наташа съела грушу прямо над раковиной, сладкий сок стекал по пальцам. Потом пошла к себе, легла и не встала до утра.

Среда пришла с углём. Новый экзамен – рисунок. И он оказался проще, чем слова. Пыль, нажим, линии – в них было больше правды, чем в любой фразе. Она сидела над листом часами, не позволяя себе ничего лишнего: только фигуры – изгибы тел, тени, натянутые жилы, лица, в которых угадывалась чужая усталость. Преподаватель прошёл мимо, задержал взгляд, коротко кивнул. Этого хватило. Когда всё закончилось, она мыла руки в облупленной раковине с ржавыми пятнами. Вода стекала тёмными разводами, уголь уходил с кожи, но под ногтями упрямо оставалась память о работе. И вдруг внутри возникло странное ощущение – не облегчение, нет, но твёрдое свидетельство того, что она всё ещё есть. Настоящая. Целая.

В тот вечер она нашла Вику в библиотеке – та сидела в наушниках, взгляд направлен в никуда. Они почти не говорили, просто сидели рядом под медленным, ленивым вентилятором, делая вид, что каникулы уже начались. Вечером снова ужинала дома с мамой. Простой разговор: соседи, поездка в Милан, какие-то планы, которые казались слишком далёкими, как рассказы из журнала. Телефон лежал рядом и молчал.

Четверг начался с пустоты. Всё закончилось – экзамены, суета, обязательства. Окна были распахнуты, но в квартире было душно. Из проигрывателя медленно лилась музыка. Наташа убиралась – складывала одежду, перебирала тетради, раскладывала альбомы и картины. Ее мир был в порядке, по крайней мере видимая его часть. К полудню Наташа вышла в магазин, купила персики и новый журнал, села на лавочку и позволила солнцу разлиться по коже – густому, жаркому, июньскому. Мимо прошёл мальчик с букетом пионов. Женщина ругала собаку. Трамвай позвонил одиноким колоколом.