Отъ Міра Сего

Петергофский этюд

Все же Петергоф пасторален. Шествуешь до местопребывания, а по левую и правую стороны от тебя благоденствуют козы, поедающие стены университетского здания мехмата (деревенское: «ох, едоки!..»). А они, в отличие от меня того же, не озадачены типично городским вопросом перед походом в магазин: что бы приготовить и съесть та-кого-эдакого на ужин, да подоступнее и посытнее? А они-то знай только и жуют травку, спокойные и рогатые. В оглядке на них чувствуешь всю свою избыточность и недостаточность, но недостаточность эта такая равнодушная, что хорошо, что они вот так ходят и жуют стены зданий, обтирая от шелухи и своими гляделками в окна и на нас обнажая не то самое, а более неприличное, повнутреннее. Только пастухи и пастушки морозные в шубах (да и не те самые, картинные, а скромно задрапированные в ткани и уставшие) – вот на них не хочется даже самим козам смотреть, полагаю. Что же это за тени на асфальте, нерогатые и двуногие?!

(Автоэпиграфом)

Первая створка, с западной стороны

Как представляется возможным прописать местности? Описываем ли мы непосредственно место, или, быть может, того, кто совершает прогулки по нему, – перед которым оно предстает и которое он же насыщает, называет и культивирует сверх того, что уже выступает как детальная данность тропинок, оврагов и ступеней из камней, ведущих к фасадам зданий, в облагороженных цветущими растениями естественных парках, что напоминают, в присутствии Мнемозины, другие места и прочие сверкающие огоньки внутри храма памяти, в котором вывешены картины, развешены фотографии, на полках библиотеки хранятся книги, записки, письма и папки с преимущественно детскими обратной перспективы рисунками (с палочками и улыбающимися кружочками человечков на фоне облачков и солнышка рядом с домом, рядом с которым разбиты сады, выстроены другие домики), а к алтарю в виде ротонды с колоннами, представляющей собой как бы внутренний храм, святилище, под которым хранится самое неминуемое и священное, в подпольной пагоде с семипатронным барабаном вечности, а к святилищу ведет тайная спирально-винтовая лестница с деревянными перилами в виде четко различаемых резных мантр (повисающих на балясинах в форме извитых в продолговатый моток змей из полупрозрачного белого минерала), окружающие ее, и в котором совершаются молитвы и воззвания отчаянного ополчения, подступающего к горлу, и к которому ведет лабиринт с фигурами людей, остановками и тупиками из преступных цветков или зеркал, а купол храма же являет миру окружную тонзуру, световое отверстие, окулюс, словно в Римском Пантеоне, что днем освещает статуи и порожденные нечеловеческим искусством дары, а в ночи храм наполняется сиянием звезд или же северного сияния, проходящих через цветные витражи в величественных не зашторенных окнах во всю стену; так можем ли мы сказать, что местность, которую мы посещаем и в которой пребываем, также наполняет и орнаментирует внутреннее убранство и приукрашает, выставляя и представляя, внешнее величие, или, наоборот, как если бы в этом соединении, омовении, место расширяло бы храмовый комплекс памяти, оставляя следы, вылепляя барельефы, даруя за благодарность к нему растения и все то, что будет охвачено и замечено широким взглядом, вбиранием широкими ноздрями души плывущего и вздымающего ввысь ветра, – чувствительным сердцем и расхристанным вниманием?

Бродящие по местам, что тайным образом взаимодействуют с памятью, но в то же время не являются лишь ее проекцией на белой простыне в общежитийной комнатке, говорят о себе в прошедшем, скрываясь за настоящими и побудительными наклонениями, и всегда чуть ли не на границе обезличенного имени, осевшего в местоимениях «я», «вы», «она», «он» или «они», и других, превращающихся в лирических и памятных героев этой записки, этого письма дорогому и бесконечно ласковому читателю, чтобы только рассказать историю, историю бредящих, словно виноградная лоза, слов о местах и воспоминаниях, образах из памяти, или быть может даже попрыгать ей солнечным зайчиком, отражением солнца от осколка зеркала с улицы, который тайком был принесен на урок географии, чтобы поиграть слепящим детством на потолке, стенах, доске и картах под всегда неугомонные шорохи и перешептывания в классе;

прочь и вон, бежать от расслаивающихся стен, бежать от изнуряющих приветствий и полоумных соседств, которые накаляются в заметную, по отсутствию интереса к гигиене и порядку, а также по туманным взрывам ничего не говорящих самих по себе реплик, в неконтролируемом потоке обращений к образам из учебника химических соединений, особенно в ночи, во сне при содрогании тела в половом акте, словно ругательств при синдроме Туретта, но весьма живым, казалось бы, разнообразием, что уже отличается от предположенного, но в слабо выраженную шизофрению или в ночную погромную праздность во всплесках братско-соседской уживчивости, выраженных в заигрываниях семейными обращениями от «да, сына, конечно», «брат, все для тебя и мне ничего не жалко, ты же знаешь» до обращений конверсивно-обсценной лексикой намеренных надругательств и посыланий,

что остается неприятной накипью во рту и в голове от дешевой скупки алкоголя, от дешевого размена на разминки помятых и расхлябанных тел, от этих раскатов хором смеха гибридов лошадей и лягушек, (их не передать даже фонетически, а описательно они представляют собой блеющее содрогание между ржанием конюшен и кваканьем болот с характерным для человеческого смеха придыханием, обычно манерно у большинства синхронно совпадающие, у девушек режущей тональностью, а у парней раздражающим заглатыванием, каким-то антифонным гыканьем); бежать от липкого пола на этаже, излитого газировками, дешевым как бы или «как если бы» вином, в коробке скомпрометированного красного сухого à la Merlot, изрезанного и захламленного осколками стаканов, кружек, бутылок и ламп, от звуков глоток ревущих парней и девиц, заполняющих каждое не прикрытое отверстие и проникающих под каждую запертою на ключ дверь, и сквозь дыры стен; от всего этого нестись дальше вглубь, оттуда, где невозможно читать ночами и писать, но молиться, безнадежно молиться, что в этой толпе и сквозь нее пройдёт, приоткрыв дверь, ляжет к тебе и с тобой;

несмотря ни на что, бежать и от того, кто приоткроет дверь, но они спорят в пьяном бреду об определении инерциальной системы отсчета, отчего тотчас мысленно вздуваешься при глубоком и тяжелом вздохе, а может и вглубь с ними, хоть ночью ухватив с собой, довольствующихся хмельным чудачеством, сквозь деревья и в сторону южнее взглядом, что прикрыта отсутствием дня, от всего, что только возвращает тебя туда же, где ты был и кем ты был… но даже тут оно может вернуться, из «оттуда» сюда в пропахшие кислые комнаты, в шумные ночи, в беспробудное стремление не понижать градус, но лишь поднимать, либо опустить до предела, который невообразим в невыносимом опыте, где озеро бы сомкнуло все наделанное и удвоило бы, возведя перед этим еще и в степень, но вернее себе вглубь без них, один, или с другими, не спеша зайти;

– Сплошь ненужные канализационные отталкивания, да и неутомимые острые приступы репрезентации. Вот нам они, Ваши аффекты и проявки внутренних Шушар с оценочными суждениями в виде «полоумных», «неприятных» общежитийных соседств зачем? Да и Вам оно зачем?, – спросите резонно Вы.

– Разве я не приму возражение? Оно небезосновательно и имеет… да от этого можно избавиться, от потакания золотому «Я», если оно там вообще есть, можно почистить поле аффектации и просто списать слабые, подвисшие места, можно затереть вами подмечаемые шероховатости и так далее, и тому подобное. Неужели все вот это нам и необходимо как своего рода сантехникам псюхе, которую Вы не принимаете как очевидную данность? Может быть, это скорее принцип отталкивания от какого-то места, которое заселено тем-то и тем-то, в сторону леса, например. От того, что невинно и по случаю обстоятельств предстает невыносимым, как и голоса, которые не ринешься слышать денно и нощно до упокоения своего, но отстраниться от них, поскольку они, попадая в уши и отбивая там свой молоточком ритм, оставляют скрежет, гул и еще чего похуже, допустим токсичные слова, что несутся вагонами от платформы до платформы, и обратно. Иначе говоря, отчего непременно уйти, да хоть от этого… в сторону, – ответил бы, наверное, герой Я., чтобы «вернее себе вглубь без них, один, или с другими, не спеша зайти»,

где вход звучно напоминает концерт в фа-миноре «Зима» из цикла «Времен года» Вивальди, с которым Я. в раннем детстве познакомился, когда в почтовом ящике обнаружил из подписного издательства с концертами, украшенными картиной на обложке в осенних листьях сд-диска, который в скором времени решил проверить у знакомых своей матери, мальчик, имя которого уже не вспоминается со всей отчетливостью из семьи, которая имела компьютер с дисководом для этих или иных целей, что было для Я., будучи пяти- или шестилетним чем-то необычным, но который, прослушав какую-то небольшую часть из содержания этого диска с играющей музыкой, не был как наш герой хождений в ней заинтересован, а стал, погрузившись в процесс, показывать ему компьютерную игру по мотивам серии романов Джоан Роулинг о Гарри Поттере, с чем Я. теперь связывает свое неоднозначное неприятие его и всего цикла посвященного приключенческой хронике волшебников из школы чародейств и магии (черт бы их всех побрал: Роулинг, массовое увлечение поттерианой и уж тем более компьютерную игру без даже намека на разврат, которые не дали тогда послушать музыку В-И-В-А-Л-Ь-Д-И!), музыка, которая многим прежде всего известна, как слышится по использованию в различных вариативных работах кинематографа, рекламы и прочего,

по первой части концерта, то есть в темпе аллегро нон мольто, которая зачинает всякую поступь в Сергиевский парк, что находится в Петергофе, средь сосновых стволов, кора которых вырезается соприкосновением и скольжением смычка по струнам, от виднеющихся корней к еле заметным высям и изгибающимся стеблям, поддевающих простыню неба, которое кто-то да застилает и правит, а нам же слышится завершительное аллегро сквозь хруст веточек под ногами, на фоне так называемого пиццикато, щипковой игре струнами пальцами рук, что вскрывают, шевелят ощупью бахрому и бархатистый мох деревьев, делающий похожими их на подвижные медные статуи, покрытые сине-зеленым налетом, с изгибами и переплетениями одеревеневших пресмыкающихся, на которые не хватает шариковой ручки с черной пастой для теснения в блокнот детальной прорисовки ветвистых лесов, спускающихся по склонам, укутанным в подтаявший снег,

но которой хватило бы для автопортрета или обнаженного настежь тела, отведенного на ночь за прикосновения тела к линиям, окружностям и впадинам другого, ветвей словно извивающимися змеями друг к другу, расходясь и прорастая все более и более мелкими отраслями, на которых еще быть может остались листья, или на которых ниспадающе торчат еловые иголки, со взгляда снизу вверх привлекающие своей мягкостью и пышностью, стволов и рукавов деревьев, что расходятся и порой выступают как стрелы с крайними небольшими отростками наконечников, что многими веками, старше и строже, чем мы, что вобрали в себя всех тех, кто был ходящим тут или лежал быть может под ними, и всех тех, кто ходит, взирая на них ласково и с ропотом невинного сердца, хранящего верность детству, стоят и подобно тотемным дубам с выступами и наростами похожими на проступающие лица, руки, оленьи или козлиные рога, доводящие до восторженного оцепенения не только своими бросающимися для грезящегося ума, укутанного в пальто с затемненными очками, формами, но и цветовыми, то есть расцветающими, переливами охры и махагона, зелени на оттенках от серо-свинцовой дымки в небе с папоротниково-зеленым до ядовито-зеленого, лежащего на коре дерева, направленного на Юго-Восток и по греющемуся отношению к Солнцу, чуть заметной малиновой раскраски по ребрышкам в трещинах стволов, березовыми развилками со своими бурыми вершинами, и от серовато-фиолетовых до черно-коричневых разложений когда-то пожухлой листвы и травы в подмерзших каналах по сторонам аллеи, и в не заледеневших участках между деревьями, что не покрылись тем скользким льдом, образовавшимся вытаптыванием слоев выпавшего снега на дорожках парка, который ныне посыпается то ли ржавым, то ли цветом блошиного брюшка песком,

то есть в целом, все то, что так вяло дается письму, что изливается словом повествующей забродившими гроздьями слов изыскательной речи, вспоминающей отныне не отымённых лиц, беседы, отголоски, быть может, европейского фона монументальных сооружений, Рима, Непала, китайской живописи и каллиграфии с их тушью и минеральными красками, строго схваченными кистью линиями и тонкого восприятия мгновенного, письму, которое лишь пытается рассказать, воскрешая места, описать и передать всю прелесть раскрывающегося взгляду, прикосновениям и заслушивающимся ушам, тому письму, яко само становится чем-то иным, не только тем, что предстает медиумом между описываемым видением через своего рода калейдоскоп того, что схвачено в единой, но подвижной картинке, и читающего, по ту сторону письма, и того калейдоскопа со знанием части элементов разноцветной за-сыпки под стеклом и механизма преломления света меж отражающими поверхностями, (но какие они разные, все эти красивые виды, что в послании преломляются и сами, чтобы провернуть трубку для мгновенной фантазии на новом месте), но и тем, что могло бы ласкаться под теплым душем спадающего по каменным валунам водопада, словно роса с хвойной похвалой, и отбиваться бедрами Венеры с сиянием мельчайших осколков звезд из Эрмитажа в длящемся исполнении чувственного танца, обнажаясь от развевающихся под добрым ветром тканей с прорехами и ситцевыми заплатками, и погружаться фортепианными пальцами рук в растительность, поджимая пальцы стоп от дрожи, или, приподнимая пятки и,

прикрыв веки, через которые прорывается рассеянный сквозь леса благостный и радушный солнечный свет, прижаться к ели, дубу, березе или клену, и остаться, чтобы «постоять лет сто» рядом, поскольку невозможно ходить, прогуляться, а уж тем более пробежаться, по Италии, которую так напоминает лесок, ведь можно только стоять, просачиваясь взглядом в вид в учебе воссоздавать мир не справа налево, но слева направо, в последующих зарисовках и записях в неуклюжем блокноте, «постоять лет сто с елью» или березкой, или вековым дубом, именно так в удивительном и поразительно точном высказывании, как и в его же Риме, узнанном в парке, спутника и одного из учителей Я., учителей для скромной нахлобученной на всем-повседневность потуги раскаленного ума, скрывающегося под инициалами Н.Б., с радужкой глаз, залитой цветом золотисто-коричневого ликера, но в сущности и в самом неоспариваемом факте переливающихся голубизной, глаз, в которых проплывает синева неба над Римом, в кашемировом аспидного цвета мундире с внутренней выделкой под синий цвет яиц странствующего дрозда (в схожем к нему фасоне еще Александр Сергеевич расхаживал в свое время как раз по этому парку), украшенном золотым шитьем и серебряными васильками на манжетах и прямом воротнике, а также пуговицами с личным девизом семейного дома «Cogito ergo cogitor» в лапах кучерявых гостеприимных львов, вылепленных рукой хозяйки Р. именитого дома, с блистательной костяной (но такой болезненной и одновременно выказывающей неописуемое наслаждение свободы, что можешь ходить, а если хочется, то и станцевать, выдавать Па на пятах, преодолевающее самое медикаментозно-въевшееся при распахнутых окнах и заполняющих все пространство стуках хирургической кувалды) тростью, Н.Б., на фоне которого внимательный взгляд на города, дорогих сердцу людей, одаренных, как и он сам, художественным вытачиванием уже некогда утраченного, лишь оседающего на старых мраморных мозаиках, поверх которых на новом греческом «пантареистически» выпишутся символы и животные, к будущему, которое не погасло – вот так, но в молчании речи и щебетании птиц с шелестом листьев и высоких трав, чтобы потом, незаметно для де-рева улыбнувшись, будто играясь в прятки, нестись по тяжеловесным мостам, не оборачиваясь, через замерзшие пруды, по мостам-плотинам, под которыми скатывается по каменным лестницам каскадов вода, чтобы через валуны, разбросанные также всюду для острого взгляда, просочиться в спешащем потоке, напоминая о том, скажем со смущением по ушам несколько пафосно, как мы, отвернувшись, не видим богов, взгляд которых сокрушит нас перед тем, как окаменит нас, неподготовленных к некогда желанному их благосклонному обращению к нам,

остановившись перед высеченной из гранита «Головой», чтобы подружиться с ней, с приподнятыми крыльями носа, глубоко вдыхающими воздух в запрятанное и погрузившееся в землю тело, и упоенными временем глазами, изведывающими и отведавшими все наши мелькающие силуэты, а после по ступеням к Дворцу Лейхтенбергских, мимо покосившейся и полуцелой перголы, некогда увитой растениями, плющом или виноградом, выходящий к тому тенистому оврагу с потоками воды и гранитными валунами, среди которых кубовидный камень рядом стоящий приплодом «Головой», скромному на вид Английскому домику привратника с выступающим флигелем и ферме, напоминающей чем-то каменные таверны с небольшими дорожками напротив, чуть далее от оврага,

мимо открытых террас и галерей с опорами колоннад, будто кричащих о том, что эта окраинная вилла в выдержанном и выразительном смешанном стиле недоступна для вольного посещения вовнутрь, ибо в ней еще живет царское семейство, мимо,

чтобы обратиться к берегам Финского залива и скатиться с умелым использованием картонной коробки или рюкзака, вниз по склону, прямиком к нему, к тем волнующимся волнам и захлёбам щепетильных пен, под аллегро концерта «Зима», или вовсе только под радостные крики детей, чаек и захлестывающий шум прибоя, когда снег и кусочки льда при порывах ветра в движении при скатывании с горки бьются о лицо, словно гребни волн ударяющиеся о берег, но после непременно вернуться обратно, к тому, на что обещался отдать свою вечность, не поддавшись на требования, хоть от себя самого, произнести лишь слова, не доверяясь им, включить описательную речь, как будто включаешь прибор, машину по извещению налаженных шумов, что к чему-то отсылают, к чему-то, что сами и есть те слова, замыкая их в них же, но не поступиться правом и пойти на риск, даже в непонимающем взгляде и слухе других, выбрав помолчать среди всего, в лесу, среди деревьев и в объятиях их радушных ветров, отмолчаться в сторону залива и невинно повизжать с горки,

обойти неторопливым взглядом дворец, дома, кухонные корпуса и фермы, не набрасывая на них какие-то познания, но, вопрошая, вглядываться в узоры, классические фасады с террасами, галереями, балконами с деревянными окнами и лепниной, в ромбовидных узорах на выкрашенном в выгоревший оранжевый цвет фоне, будто впрессованном в стену, любоваться колоннами с трещинами как у вековых дубов и капителями с двумя завитками ионического ордера, дополненными поочерёдно завитками листьев, вглядываться в окна и представлять, как оттуда выбегают дети, чтобы поиграться в саду, набрать яблок, а в зиму покататься с горки в сторону залива или в оврагах, пока другой бежит с поводьями, разгоняя полозья саней по тропинкам, смотреть вверх и мчаться, пока родители, нежно прижавшись друг к другу, прохаживаются вокруг имения, отдав на присмотр детей няням или уже повзрослевшим сыновьям и дочерям, чтобы помолчать хотя бы вечность, но не променять свое право, драгоценную возможность на молчание и неспешность, в которой Я. уходит вглубь;

Интермедия черными буквами по белому протяженному в линию мазку на левом рисунке

(ведь и слова в определенном смысле не являются чем-то конечным, но все-таки чем-то, что дано для разгона, но не тем, в чем «чего-то» не достает, но тем, что не достает «чего-то», когда они называют это «что-то» «чем-то», слова не достают по принципиальной скрытости, которую в себе таят как эффект или следствие прописи и произношения, даже тогда, когда направлены на то, чтобы высказать правду и только ее, когда и «мир приносится в жертву словом, лишь бы только устранить этот зазор между человеком и миром», но ведь оно таит невысказанное и что пытается вырваться в слове, и что пытается в нем просочиться восторгом, которое таит просвечивающее молчание, зазор и пустое место, то, где речь как бы находит себя и покоится, между высказанным и написанным, которого всегда и не хватает в высказываемой и выписываемой правде, которая скорее молчалива, чем говорлива и речиста, но может ли это означать и то, что я всегда выражаю ложь и только ее я и имею, как, если бы все речи и слова были направлены на бессмертие, продолжение «себя» и рода, поддержку, основание, мотивацию, устойчивую колонну, придерживающую представление и память, воображение и реальность, скажем, являлись бы той почвой или канатом, слетев с которых и сам обрушаешься в пропасть, и все это ведь будет к тому, чтобы поддержать каким-нибудь словом и речью, в своем постоянстве, человеческое существование, которое примеряется ими с реальностью, вносит в нее свой порядок, а если и находит в самой же себе искусственную природу, то искусством же и возвращает слову искусное наслаждение, которое маскируется под привилегиями, правилами, ролями, фетишами, обстановкой, пейзажем и погодой под настроение, но только ли в наслаждении и на наслаждении разряжаются впечатляющей яркостью, мускульной силой, грацией и звучанием слова, только ли с фигурами речи и языковыми ландшафтами мы имеем дело, которые в умелом языковом дрейфе как бы подставляют себя, что нам с этими переживаниями, которые письмо приносят, места и жизни, в которые мы страницу за страницей отправляемся и проживаем, миром, который сказывается через него, отмечая обратное, – молчание, трепет, касания, чувство, краски, формы, силу, отсутствие… нас, – в отражении письма и его реальности, но не так, если бы письмо отражало мир, а так, как мир отражает письмо лишь постольку, поскольку и это в нем есть;

и все же это не текст того, кто не знает, выражая свои слова так-то и так-то, для чего он пишет и что хотел бы сказать своими словами, или передать, хотя и пишет через определенное усилие, но то письмо, которое вырывается в протяженные улочки и закрома воспоминаний, даже ради того, чтобы через толщу мест и вещей добраться до тайн, сокрытых в кустах, за слоями фасадов, между деревьев и ветвей в садах и парках, в разговорах с попутчиками и друзьями, в чей жизни тоже сокрыты тайны, призванные раскрыться, но не так, чтобы через фотографический образ, зафиксированный световым следом, но, тем не менее, через говорящие образы, сменяющие друг друга в хитросплетениях повести на местах небрежным почерком без «точек» и дроблений, кои лишь и способны идти в ногу с природой в «мимолетном», утекающем и исчезающем при дуновении ветров, уносящие листы, которые, воспаряя к лучам света, проявляют посредством их проходящести свою сеть жилок, образованных проводящими пучками, состоящими из сосудов и ситовидных трубок, сеточку из ответвлений уже напоминающего цельной структурою древо и дыхательные пути, в ногу с природой и местами памяти и воображения, читающего письмо, чтение которого проходит через «как если бы» я там был и сейчас особая важность «вспомнить» эти места, которые я быть может и посещаю через… да, через образы и разговоры, но не в самом «воспоминании», которое лишь пытается реконструироваться, а в изображении, когда-то-нибудь образовавшему сюжет и его цельную линию, до этого же остающемуся в виде прогулки;)

Левые петли, соединяющие западную и центральную створки

отдаться речи и пуститься в прогулку по Нижнему парку, слегка пригубив в самом начале парка извечную, но труднораспознаваемую из-за ее изменчивости как по составу, то есть по содержимому, так и по соответственно вкусу, который не в меньшей мере важен в таких делах, настойку из подгрудной фляжки, ставшей аналогом с кочующим телом, в которое вливается то же самое, и лишь изредка она остается в покое в отношении своего положения, например, на рабочем столе, и в отношении процесса регуляции вводимого и выводимого из нее, с чем можно ей позавидовать, а пока она вновь у персоны А., которая притаилась средь фигурно-остриженных деревьев и кустарников, и заснеженных беседках, скрывающие А. от недавно прибывших рабочих, которые начали свое дело еще раньше, чем белокурый А. проник с дозволения охранника в парк, расчищающих тропинки, но без того, чтобы их работа сказывалась на узор, но только на прямые дорожки, без какой-либо инициации или витиеватости на снегу, расфасовывающие мусор и листву с ветками по мешкам, и почти, как ему кажется, бессмысленно;