Глава 1
В тот день я ослеп. В тот день я потерял руку. В тот день я потерял возможность ходить, но поверьте – приобрел гораздо больше.
Так же, как и вы, я не слушался никого и не считался ни с чем. У меня были шансы изменить всё, но я сам завязал себе галстук и едва не вздернулся на нем. Я застрял в бесконечной погоне за призрачными целями…
В тот день всё закончилось, но я переродился. Меня предупреждали, что расплата будет слишком высока. Но она могла бы стать ещё жестче, ещё яростнее.
Вы имеете полное право ненавидеть меня. Только – не совершайте мои ошибки.
Меня зовут Серафим. И вот моя история.
Дисклеймер: в книге содержится нецензурная лексика. Книга содержит сцены жестокости, употребления алкогольных напитков, постельных сцен, табакокурения.
Автор против любых употребления любых спиртных напитков. И вообще – живем все дружно.
Внимание: книга не для слабонервных!
***
Мне снился сон: что-то теплое, приятное, ласковое. Точно – пляж.
– Папа, давай поплаваем? – спрашиваю я, протягивая ладонь к человеку, повернутому ко мне спиной. Ну да… чего я мог ожидать? Я протягиваю руку, и что-то цепляется за неё. Краб безжалостно сжал мой безыменный палец, словно обручальное кольцо. Я хотел закричать, но голос застрял во мне. Сон резко оборвался. Меня выбросило в не менее жуткую реальность. Мне хотелось запомнить его до мельчайших деталей, но проснувшись, сон начал таять, как утренний иней.
– Серафим? Что-то случилось? – прошептала она.
После сна реальность казалась тяжёлой, нос щекотал запах цитруса. Только здесь я мог его ощутить.
Я приоткрываю глаза. Солнце, бьющее в окно, слепит, и я снова зажмуриваюсь. Занавески, как обычно, не спасают.
Мы с ней знакомы слишком давно. Дольше, чем стоило бы порядочным людям. Её зовут Лена. Семь лет мы вместе, но наши свидания редко выходят за рамки ночного секса. Я ухожу, как только рассвет окрашивает небо. Иногда остаюсь на час-другой, но всё равно ухожу.
– Все в наилучшем, – отмахиваюсь я, пытаясь встать с кровати. Голова взрывается от боли. Вчера я перебрал с алкоголем. Чёрт, Святослав… Глаза привыкают к свету, но мозг отказывается работать.
– Посиди, я принесу воды. – Она резко вскакивает, словно её ужалили, и рвётся на кухню. Неужели она ждала этот момент?
Когда она исчезает, я брезгливо отшвыриваю полосатое одеяло. Поменяет ли она когда-нибудь эту рухлядь? Или оставит всё как есть – как напоминание о прошлом? Жёсткие подушки, набитые гречкой, впиваются в спину. Жилплощадь досталась ей от бабушки, и ремонт здесь остановился в 90-х. Старобарщина. Ненавижу это.
Я усилием воли поднимаюсь на дрожащие ноги. Надо встретиться с Святославом. Ему есть что ответить за вчерашнюю попойку.
– А вот и я. – Лена улыбается, протягивая золотистый поднос с прозрачным стаканом, а рядом с ним таблетка. – Выпей.
Я разглядываю её – мешковатый халат, растрепанные волосы, но… что в ней такого, ради чего я мог бы остаться? Нет обаяния, нет шарма. И денег она тоже не любит. Хотя, как и все женщины, она их ценит, но именно купить её на них нельзя. Словно она любит не их, а…
Устав держать поднос, она поставила его на кровать рядом со мной, а затем убежала на кухню, сверкая коротким бардовым халатиком с эротичным вырезом.
Я взял стакан в руки и, рассматривая игру солнечных бликов на стекле, покрутил его. Такие же стаканы стояли в кабинете отца, когда я был ребёнком. Няня всегда подавала мне в них горячий какао или яблочный сок. Закрыв глаза, я осушил напиток одним глотком, оставив таблетку нетронутой. Повернув голову вправо, чтобы размять затекшие мышцы, я увидел в зеркале портрет. Десять секунд потребовалось, чтобы я узнал в нём себя – на нём стоял я, а на лице играла улыбка. За моей спиной в кадре маячил…
– Серафим, а вот и я! – Она внесла поднос с тортом, на котором горели две свечи: “2” и “7”. Лена хотела сказать что-то, но замерла, увидев, как я шарю по полу в поисках брюк.
– Я ухожу. – Слова вырвались холодно, едва пальцы коснулись ткани.
– Прошу, останься. Я два дня готовила этот торт… Твой отец может и подождать… – Её голос дрогнул, но я не дал договорить.
Моя рука дернулась, словно от удара током. Поднос дрогнул и вылетел из её рук, и торт рухнул на халат, размазывая крем по полу.
– Зачем всё это? – Я смотрел, как её ресницы дрогнули, но она вдруг напряглась, будто готовясь к бою. Улыбка осталась на месте, но теперь она была ледяной. Она резко наклонилась, и её губы коснулись моих.
– Так ты хочешь так? – прошептала она, впиваясь ногтями в плечо.
– Я сказал, что хочу уйти, миледи. Теперь, пожалуйста, встань. – Каждое мое слово становилось холоднее, как температура в январе, но Лена лишь усмехнулась.
– Н-ну… какая же я миледи? – Её губы задрожали, и она провела пальцем по моим волосам, остановившись на ярко-красной пряди. – У тебя такие красивые локоны, особенно этот цвет…
Она держалась из последних сил. Её ногти впились в поднос, оставляя на лакированной поверхности следы. Приторный аромат цитруса смешался с запахом страха.
Она была легкой, как лепесток цветка. Я рывком поднялся, и она рухнула на кровать, словно марионетка, у которой перерезали нити. “Слишком легкая, чтобы быть опасной”, – подумал я, застёгивая пуговицы.
Задняя часть платья затрепетала, как крылья умирающей птицы. Едва слышные всхлипы – будто сквозняк в старом доме. Я не оборачивался.
Она мне не нужна. Только отец. Его признание. Его взгляд, который должен стать моим.
– Я ухожу. Лена, говорил тебе раньше и скажу сейчас: ты мне не нужна. Если только брать тебя по ночам. Не больше.
– Скажи, что мне сделать, чтобы ты остался? – Она взглянула в мои глаза. Еще чуть-чуть – и слезы хлынут. Почему же мне плевать на нее меньше, чем на остальных?
Я вставил ремень в брюки и, ощупью ища телефон, увидел его на кровати. Лена уставилась на экран, и её лицо стало мрачнее, словно накрапывающая гроза.
– Отдайте, милейшая. – Произнес я, протягивая ладонь с театральным поклоном, но она будто окаменела.
– Почему у тебя нет наших сообщений? Где фотографии?! – Её крик прозвучал дрожащим воплем. Она сжала телефон, будто он мог защитить её от правды. – Вчера там было десятки снимков… где ты…
– Удалил. – Я оборвал её, не дав договорить. – Ты знаешь, что я не люблю это.
Она открыла и закрыла рот, словно рыба, выброшенная на берег. Голос куда-то пропал.
– Извини. Пожалуйста, возьми этот подарок… – Лена протянула рамку с фото, которое я уже видел. Тело её трепетало, но лицо оставалось каменным. – Я нашла единственную фотографию… с тобой и отцом…
Моё сердце сжалось, а губы дернулись. На снимке мы стояли на яхте. Его рука лежала на моём плече, но взгляд был устремлён вдаль, как всегда, будто я не существовал. Теплота на миг охватила грудь… но тут же сменилась острой болью.
– Дай сюда. – Я рванул картину из её рук, сорвав с неё фотографию. В ладони материализовалась зажигалка. Никогда не курил, но всегда носил её – мало ли, что потребуется.
Я чиркнул зажигалкой, и пламя облизнуло края фото. Лена замерла, её глаза расширились от ужаса. Через секунды от снимка остался лишь пепел, витавший в воздухе, как пепел над гробом.
– Ты просто сволочь… – её голос дрогнул, но я услышал яд в каждом слове. – Козёл, мразь…
– Надо же, милейшая… – Я начал, но её пощёчина прервала речь. Горячий след на щеке – первый удар за всё время. Я не поднимал руку на женщин. Рывком схватил телефон с тумбочки и оказался в дверях.
– Провожать не надо, – бросил я в пустоту коридора, слыша, как её рыдания рвут тишину. Пусть остаётся.
На лестнице я остановился, услышав её крик:
– Почему ты не можешь быть другим?
Вопрос повис, как топор над головой. Я не обернулся. Привязанность – это цепь, а я не хочу её носить. Ей тоже следует понять это.
***
– Как же это бесит! Она прекрасно знает, что я терпеть не могу эту фотографию. Чего она добивается?! На секунду я оборачиваюсь… но нет, лучше оставить всё как есть, – подумал я, когда вышел на серую лестницу.
Я осторожно закрываю дверь, стараясь не выдать дрожь в пальцах. Щелчок замка – сигнал к взрыву. Я бью кулаком по стене, и боль пронзает костяшки. Это больно, но это лучше, чем боль внутри. Жаль, что не выпил таблетку. Всё тело требует бежать. Нужно уйти.
Сегодня я должен прийти к отцу. Двухлетнее ожидание. Двухлетний бой с мыслями: “Он не поверит. Он не признает”. Но я здесь. Я сделал это.
Еще раз провел рукой по внутреннему карману пальто. Там лежало то, что я оставил позавчерашним утром. Ровно в том же состоянии.
Отец ждет меня. Или, скорее, я жду его.
Дверь хлопнула за спиной. Холодный ветер ударил меня по лицу. Зима. Замерзший, возбужденный, но я был готов. Голова прояснялась, пока пальцы натыкались на ключи. Писк электронной системы – машина вдалеке замигала фарами. Черный Майбах. Стоящий дороже лачуги Лены.
Дверь салона скользнула в сторону, и я уселся, как всегда, слишком прямо. Руки сложил в замок – поза, которая обманывала даже меня. Я хотел придать себе еще больше уверенности.
Зеркало заднего вида отразило лицо, испещренное следами вчерашнего пьянства. “Спасибо, Святослав”, – яростно подумал я, вытирая ладонью щеку. Глянул на часы: 09:23.
Секретарша отца, уже, наверное, сидит за столом. Отправил сообщение:
“Здравствуй, милейшая. Как погода? Зайду через двадцать минут”
“Теперь он должен полюбить меня”, – прошептал я, пряча телефон. Все эти годы, все эти жертвы – ради этого момента.
***
Пока я ехал, обдумывая план встречи с отцом, из-за поворота рванули двое в серых плащах – “инспекторы”, судя по палочкам.
Не сейчас. Я и так опаздываю. Но игнорировать их опасно. Только лишних проблем в будущем.
Майбах плавно вильнул к обочине. Толстяк, сжимая блокнот, приблизился, как хищник, который уже разделал меня и мою машину взглядом. Его улыбка напоминала оскал.
“Давай быстрее”, – подумал я, глядя на часы.
– Приветствую! – Его голос прозвучал слишком бодро, будто он уже делил добычу с напарником. – Чего это вы, уважаемый, так нарушаете? Видели, сколько жмете? – Усмешка сменилась цепким взглядом. Меньший, стоявший сбоку, хихикнул.
Раздражение подкатило к горлу. Эти падальщики чувствовали запах легкой добычи.
– А в трубочку подуем? Видок у вас – мягко говоря, не очень. – Пробасил он, и второй едва сдержал смешок и положил ладонь на мой автомобиль.
– Убери руки. Или хочешь проверить, сколько лечится перелом? – Мой голос дрогнул, выдавая злость, которую я не мог скрыть. – Да, я превысил скорость, и да, нет у меня аптечки. Всё остальное – в сейфе. Так что… – Я залез в кошелек и вытащил оттуда несколько бумажек. Считать не буду – времени терять нет.
– Вот, вы, богатеи, народ интересный. Зарабатываете на нас, простых смертных, а потом эти же деньги нам и отдаете. – Он рассмеялся, будто это была его личная шутка. – Давай еще. Для человека с такой машиной это жалкие крохи. – Продолжил он, впиваясь взглядом в салон. Его лицо напоминало крысиную морду, растянутую в ухмылке. Рука, похожая на отекшую лапу, протянулась ко мне через окно.
Никогда такой наглости не было, и вновь она повторилась…
Я резко схватил его рукав и рванул на себя – его толстое тело едва удержалось на ногах. Еще бы, с такими-то габаритами. Я на миг заметил в его глазах удивление, сменившееся гневом, но мой козырь в рукаве был готов к таким, как он.
– Милейший, у меня завалялся номерок Кузнецова… – Имя “Кузнецов” сорвалось с языка, и я увидел, как его зрачки расширились. Он узнал. Ведь это он – главный там. Неделю назад я продал ему машину за ту же сумму, что и моя. К тому же, он, как мне известно, патологически не выносит разговоров с подчиненными.
– Если ты не прекратишь, то пожалеешь. И повторю: убери руки от моей машины. – Мой голос стал еще более ледяным, чем был до этого. Оттолкнув его, я отвернулся. Ненавижу таких.
– Урод, – прошипел он, потирая ушибленную руку. – Можешь ехать. Всегда так: выполняешь работу, а тебе в лицо швыряют грязные деньги. – Он отвернулся от меня, уже разговаривая с напарником. Хорошо. Лучше так.
Педаль в пол – машина срывается с места, рассекая дорогу, как нож масло. Не люблю опоздания, особенно на встречи, которые сам же назначаю.
Деньги открывают двери, где табу рушатся, как карточный замок. Ты покупаешь власть, должности, других людей… даже любовь. Я понял это еще в детстве.
Путь стал спокойным, но настроение рушилось, словно снежная крепость начинающейся весной. Лена, инспекторы – все против. Но цена встречи с отцом выше.
Последний поворот. “Поздравляю, вы прибыли на место назначения” – пропищал голос. Дверь распахнулась, и ветер впился в лицо, обжигая кожу. В машине было уютнее…
Телефон в кармане светится пропущенными. Как и думал. Отправляю сообщение – и шагаю вперед.
Люди на улице: кивки, хватки рук, презрительные взгляды. Плевать. Их лица сливаются в одно пятно – безликая толпа, которая даже не подозревает, что завтра их шепот сменится криком. Все эти фальшивые улыбки, пустые рукопожатия, притворное участие… Они сейчас обсуждают меня. Шепчутся за спиной. Пусть. Завтра они прикусят свои языки.
Когда выйдут новости, они даже не поймут, как ошибались. Их глаза округлятся от шока, пальцы задрожат, когда они станут листать ленту. Они увидят. Узнают, что я гораздо больше, чем казался.
Но главное – он увидит. Отец. Особенно он. Тот, кто годами смотрел на меня, будто я тень, недостойная его внимания. Завтра его холодные глаза впервые загорятся.
А я буду стоять в стороне. Молчать. Смотреть, как рушится их карточный домик. И впервые за долгие годы – искренне улыбаться, показывая все свое превосходство.Они все увидят.
***
Сердце колотилось безудержно, а ладони вспотели, несмотря на прохладу в кабинете. Сколько себя помню, тело всегда предательски дрожало перед встречей с ним. Вдох… выдох. Вдох… выдох…
Это не помогло. Но хотя бы отвлёкся.
Место изменилось. Через несколько месяцев после косметического ремонта всё выглядело иначе: зелёные стены теперь темно-красные, а старые стойки регистрации заменили на массивные деревянные. Мрачный стиль, как и сам отец.
Я сделал шаг вперёд, как вдруг…
– Серафим Станиславович! – Ринулась ко мне секретарша. Кто это? Люба? Света? Отец менял их, как перчатки. Её рыжие волосы и веснушки на щеках выделяли среди остальных.
– Милейшая, глубоко извиняюсь, по пути возникли некоторые проблемы. – Я коснулся груди ладонью, низко кланяясь. Девушкам нравится, когда им льстят, даже если это ложь.
– Знаю я вас, Серафим Станиславович, – фыркнула она, – сначала “милейшая”, а потом “зови меня господин”.
“Вика? Лена?” – мелькнуло в голове, но я не стал спрашивать. Их было слишком много, чтобы помнить о всех.
– Он у себя?
– Кто..? ой, да, конечно.
– Простите, а вы…
– Я?
– Невероятно красива, как же я не заметил этого раньше. – Выкрутился я, и взял ее за руку, слегка притянув к себе.
– Э-эй, Серафим Ста… – Смутилась она и отвела взгляд. Малышка. Лет двадцать-двадцать три, не больше. На её лице ещё читалась ученическая наивность.
– Мне пора, – вновь поклонился я, не дослушав. – Если понадобитесь, дам знать. – Слова повисли в воздухе. Она осталась стоять, как истукан.
Надо было её разбудить.
Ладонь резко сжалась на её ягодице.
– Вы… вы… – её голос дрогнул. Гнев смешался с обидой.
Я не слушал. Только почувствовал, как сердце перестало колотиться. Внутри – пустота.
Вдох. Выдох.
Двери в конце коридора. Деревянные, обитые золотой кожей. Как тронная комната. “Здесь – его трон”, – подумал я, глядя на вычурные узоры.
Пальцы скользнули по ладони. В голове – только гул. Зачем волноваться? Я теперь в топе Forbes.
Воспоминание: няни, их лживые улыбки, обещания любви за подарки. Смеюсь. Только он может дать настоящее признание.
Он признает меня. Любой отец признает сына, когда тот встанет выше. Я купил любовь всех, кроме отца. Значит, не хватало денег. Теперь хватит.
Коленки дрожали, но рука уже поворачивала массивную ручку.
Пора.
***
Дверь открылась. В нос ударила нота одеколона – и только потом я почувствовал, как солнце слепит глаза. Тревоги, кажется, исчезли. Или я просто их загнал глубже.
– Здравствуй, я пришел. – Слова вырвались ровно, но внутри всё дрожало, будто крылья бабочки, готовые разорвать грудную клетку изнутри.
– Здравствуй, Серафим. – Отец оторвался от отчета, его голос был так же отстранён, как всегда.
Мы замерли. Минута. Две. Его глаза – стальные, пронзительные. Такие же, как в моих детских кошмарах.
Почему я не могу произнести ни слова?
Он встал, направляясь к буфету. Дорогой напиток – виски или коньяк – стоял в стеклянном шкафу. Взял два бокала.
– Я хотел тебе кое-что сказать…
– Это стоит отметить. – Его рука сжалась на бутылке, как…
– Станислав Андреевич! – Ворвавшаяся секретарша замерла у порога. Её взгляд метнулся между нами, как испуганная лисица. Она протянула телефон, громкость которого взорвала тишину:
“Сегодня в эфире – сын Хрусталева, Серафим Станиславович. За пару месяцев он не только догнал, но и перегнал отца. Сделка на сотни миллионов вывела его из тени… и затмила его самого. Простите за каламбур. Серафим, скажите…”
– Поздравляю, – сухо произнес отец, протягивая бокал. – Евгения, спасибо. Можете идти.
Секретарша простояла у двери, как ошпаренная, изучая его лицо. Для отца, чей сын обогнал его в рейтинге Форбс, эта скудость слов – оскорбление.
– Простите, – шепотом начала она, – может, стоит… эмоциональнее? Как-то… иначе? – Голос её дрогнул, но два ледяных взгляда заставили её замолчать.
“Извините!” – выкрикнула она, выскакивая из кабинета. Дверь хлопнула, оставив нас с отцом в полной тишине.
Я швырнул документы на стол. Листы разлетелись, как птицы, спасающиеся от опасности.
– Ты молчишь. Даже не посмотрел на них.
Отец бросил взгляд на аналитику, затем вернулся к отчетам. – Ты уже всё сказал. – Его рука сжала ручку, царапая бумагу.
– Может, скажешь хоть что-то? – Мой голос сорвался на крик. Не может быть, чтобы этого не хватило. Чтобы его сердце не дрогнуло.
Он не оторвался от бумаг.
– Ты сделал всё, что мог. – Слова были финальными, как приговор.
Я шагнул к нему, так что бокалы зазвенели о столешницу.
Он взглянул мне в глаза, но это был взгляд чужого человека.
– Уходи. Мне нужно подписать контракт.
– Сука… – прошипел я, разбивая бокал о его монитор. Осколки рассыпались, как зеркало, в котором отражались наши разбитые жизни. – Контракт? – Я засмеялся, хватая его за руку. – Скажи хоть “хорошая работа”!
– Хорошая работа. – Его голос не дрогнул.
Что произошло? Он…
– То есть как “Ты сделал всё, что мог”? Может, ты неправильно услышал новость? – Спросил я, дрожа от отчаяния.
– Нет. – Он провел пальцем по цифрам на отчете. – Двухсот двадцать три миллиона триста пятнадцать тысяч. Автопарк с лотусами, мерседесами, даже бугати…
– Я знаю, что я продал! – Кулак врезался в стол, и стекло бокала задрожало. – Я думал ты хоть раз улыбнешься!
– Что ты хочешь? – Глаза отца сузились, как лезвие ножа.
Он встал, словно рос в размерах, – громадный, как гора. Таким я видел его только в редкие моменты, когда он гневался.
– Папа, почему ты такой холодны? – Слова вырвались, как рвота. – Почему ты не можешь просто сказать “хорошая работа”? Ты даже не приходил на мой день рождения, кроме восемнадцатилетия, когда подарил эту… эту клетку!
– Ты голодал? – Его рука сжала перо. – Ты ел бриоши, пока другие дети жрали хлеб. Ты бездомным был? У тебя есть дом, машины, деньги. – Он отвернулся, как будто я стал прозрачен.
– Забирай всё это! – Я швырнул документы на пол. – Дай мне то, что я заслуживаю! Даже каплю твоей любви!
– Любовь… – Он взглянул в окно, где застыл солнечный свет. – Это не моя валюта.
Мой палец впился в стекло бокала. Оно треснуло, как лед под ботинком. – Тогда зачем я вообще…
– Уходи. – Его голос звучал тише.
– Сука… – прошептал я, смотря, как он снова погрузился в отчеты, будто я уже не существовал.
Бокал треснул в моей руке, осколки впились в кожу, как рыболовные крючки. Кровь хлынула, заливая документы, превращая их в мокрые пятна. Но я не чувствовал боли. Только пустоту, которая росла, как черная дыра. Отец даже не вздрогнул. Его лицо – пустая маска. Как будто я не сын, а эпизод в новостях, который можно переключить.
– Евгения, принесите бинт. – Его голос прозвучал сквозь зубы.
– Я зде… – Её крик оборвался на полуслове. – Господи, дайте сюда! – Евгения рванулась вперёд, смахнув с лица волосы. – Вы же умрёте!
К её чести, она быстро взяла себя в руки. Пальцы сжались на моей ране, но я не чувствовал боли. Только холод, словно моя кровь стала чужой. Смотрел на отца: он всё так же сидел в кресле, погружённый в бумаги.
– Не болит? – Она закончила перевязку и встретилась со мной взглядом. Глаза расширились, но страх сменился решимостью.
– Спасибо. – Я кивнул, сделав шаг к выходу. Но дверной косяк вдруг стал невидимой цепью.
– Ты остаёшься?
– Когда-нибудь меня полюбят… Ты меня полюбишь. – Кинул я не оборачиваясь, выходя из кабинета. – Когда-нибудь ты скажешь, что гордишься мной.
Но ответом было лишь шуршание бумаг. Каждый раз – одно и то же. В четыре, в десять, в двадцать семь…
– Возможно, когда меня не станет. – Его слова повисли, как нож в спине.