Рассказы для выздоравливающих
- -
- 100%
- +
Я успокоил ее несколькими ласковыми словами, погладил ее мокрые волнистые волосы и, бережно подняв на руки, перенес в домик. Она притихла и молча следила за мной своими печальными глазами, в которых светился ужас.
При свете лампы я подробнее рассмотрел мою пленницу. Она была точно такого типа, как рисуют художники: белое мраморное тело, гибкие стройные руки и красивые плечи, по которым разметались волосы удивительного, странного, зеленоватого цвета. Вместо ног у нее был длинный чешуйчатый хвост, раздвоенный на конце, как у рыбы.
Признаться ли? Эта часть тела не произвела на меня приятного впечатления.
Но в общем передо мной лежало преаппетитное создание, и я благословлял Провидение, что оно послало такое утешение одинокому бродяге и забулдыге.
Она лежала на моей постели, блестя влажным телом, закинув руки за голову и молча поглядывая на меня глазами, в которых сквозил тупой животный страх.
– Не бойся! – ласково сказал я. – Старина Кранц не сделает тебе зла.
И я прильнул губами к ее полуоткрытым розовым губкам.
Гм… Признаться ли вам: многих женщин мне приходилось целовать на своем веку, но никогда я не чувствовал такого запаха рыбы, как в данном случае. Я люблю запах рыбы – он отдает морем, солью и здоровьем, но я никогда бы не стал целоваться с окунем или карасем.
– Я думаю, – спросил я, нерешительно обнимая ее за талию, – вы питаетесь главным образом рыбой?
– Рыбы… – пролепетала она, щуря свои прекрасные печальные глаза. – Дай мне рыбы.
– Ты проголодалась, бедняжка? Сейчас, моя малютка, я принесу тебе…
Я достал из ящика, служившего мне буфетом, кусок холодной жареной рыбы и подал ей.
– Ай, – закричала она плаксиво. – Это не рыба. Рыбы-ы… Дай рыбы.
– Милая! – ужаснулся. – Неужели ты ешь сырую рыбу?.. Фи, какая гадость…
Тем не менее пришлось с большими усилиями достать ей живой рыбы… Как сейчас помню: это были карась и два маленьких пескаря. Она кивнула головой, схватила привычной рукой карася и, откусив ему голову, выплюнула, как обыкновенная женщина – косточку персика. Тело же карасиное моментально захрустело на ее зубах. Вы морщитесь, господа, но должен сказать правду: пескарей она съела целиком, с головой и внутренностями… Такой уж, видно, у них обычай.
– Воды, – прошептала она своими коралловыми губами. – Воды…
«Беднягу томит жажда», – подумал я.
Принес ей большую глиняную кружку, наполненную водой, и приставил заботливо ко рту.
Но она схватила кружку и, приподнявшись, с видимым удовольствием окатила себя с хвоста до головы водой, после чего рухнула обратно на постель и завизжала от удовольствия.
– Милая, – сухо сказал я. – Нельзя ли без этого? Ты мне испортила всю постель. Как я лягу?
– Воды! – капризно крикнула она.
– Обойдешься и так! Вон вода ручьями течет с постели. Как не стыдно, право.
Действительно, одеяло и подушка были мокрые, хоть выжми, и вода при каждом движении пленницы хлюпала в постели.
– Воды!!
– А чтоб тебя, – прошептал я. – На воду. Мокни! Только уж извини, голубушка… Я рядом с тобой не лягу… Мне вовсе не интересно схватить насморк.
Второй ковш воды успокоил ее. Она улыбнулась, кивнула мне головой и начала шарить в зеленых волосах своими прекрасными круглыми руками.
– Что вы ищете? – спросил я.
Но она уже нашла – гребень. Это был просто обломок рыбьего хребта с костями в виде зубьев гребня, причем на этих зубьях кое-где рыбье мясо еще не было объедено.
– Неужели ты будешь причесываться этой дрянью? – поморщился я.
Она промолчала и стала причесываться, напевая тихую, жалобную песенку.
Я долго сидел у ее хвоста, слушая странную, тягучую мелодию без слов, потом встал и сказал:
– Песенка хорошая, но мне пора спать. Спокойной ночи.
Лежа навзничь, она смотрела своими печальными глазами в потолок, а ее губки продолжали тянуть одну и ту же несложную мелодию.
Я лег в углу на разостланном пальто и пролежал так с полчаса с открытыми глазами. Она все пела.
– Замолчи же, милая, – ласково сказал я. – Довольно. Мне спать хочется. Попела – и будет.
Она тянула, будто не слыша моей просьбы. Это делалось скучным.
– Замолчишь ли ты, черт возьми?! – вскипел я. – Что это за безобразие?! Покоя от тебя нет!!
Услышав мой крик, она обернулась, посмотрела на меня внимательно испуганными глазами и вдруг крикнула своими коралловыми губками:
– Куда тащишь, черт лысый, Михеич? Держи влево! Ох, дьявол! Опять сеть порвал!
Я ахнул:
– Это что такое? Откуда это?!
Ее коралловые губки продолжали без всякого смысла:
– Лаврушка, черт! Это ты водку вылопал? Тебе не рыбачить, а сундуки взламывать, пес окаянный…
Очевидно, это был весь лексикон слов, которые она выучила, подслушав у рыбаков.
Долго она еще выкрикивала разные упреки неизвестному мне Лаврушке, перемежая это приказаниями и нецензурными рыбацкими ругательствами.
Забылся я сном лишь перед рассветом.
Яркое солнце разбудило меня. Я лежал на разостланном пальто, а в кровати спала моя пленница, разметав руки, которые при дневном свете оказались тоже зеленоватыми. Волосы были светло-зеленые, похожие на водоросли, и так как влага на них высохла, пряди их стали ломаться. Кожа, которая была в воде такой гладкой и нежной, теперь стала шероховатой, сморщенной. Грудь тяжело дышала, а хвост колотился о спинку кровати так сильно, что чешуя летела клочьями.
Услышав шум моих шагов, пленница открыла зеленые глаза и прохрипела огрубевшим голосом:
– Воды! Воды, проклятый Лаврушка, чтобы ты подох! Нету на тебя пропасти!
Поморщившись, я пошел на реку за водой, принес ковш, и, только войдя в комнату, почувствовал, как тяжел и удушлив воздух в комнате: едкий рыбный запах, казалось, пропитал все…
Хрипло бормоча что-то, она стала окачиваться водой, а я сел на пальто и стал размышлять, хорошо ли, что я связался с этим нелепым существом: она ела рыбу, как щука, орала всю ночь нецензурные слова, как матрос, от нее несло рыбой, как от рыночной селедочницы.
– Знаете что… – нерешительно сказал я, подходя к ней. – Не лучше ли вам на реку обратно… а? Идите себе с Богом. И вам лучше, и мне покойнее.
– Тащи невод, Лаврушка! – крикнула она. – Если веревка лопнет – ухи оборву!
– Ну и словечки, – укоризненно сказал я. – Будто пьяный мужик. Ну… довольно-с!
Преодолевая отвращение от сильного рыбного запаха, я взял ее на руки, потащил к реке и, бросив на песок, столкнул в воду. Она мелькнула в последний раз своими противными зелеными волосами и скрылась. Больше я ее не видел.
* * *История с русалкой была выслушана в полном молчании.
Кранц поднялся и стал искать шапку. Собрался уходить и Дерягин.
– А вы куда? – спросил он поэта Пеликанова. – На реку?
– Пожалуй, я пойду домой, – нерешительно сказал поэт. – Нынче что-то сыровато…
Руководство для лентяев
– Заказное письмо – штука опасная, а с простым я всегда справлюсь.
– Как же ты справишься?
– А это смотря по тому: если мне его посылают или если я?
– Ну, если ты?
– Ага… Видишь ли: я его совсем не посылаю. Ты ведь знаешь – нет ничего труднее, как написать письмо. Ты можешь несколько часов потерять на чтение глупейшей книжонки, можешь ночь проиграть в шахматы; наконец, можешь просто, сидя в кресле и уставившись бессмысленным взором в ковер, размышлять целый час – есть ли рифма к слову «барышня»? Но у тебя никогда не найдется двадцати минут, чтобы ответить на письмо. В манере отвечать на письма есть какая-то особая психология: получив письмо, ты думаешь: «Эге, уж на это-то письмо я отвечу. Обязательно нужно немедля написать!» И вот, если ты не присел сейчас же, сию минуту, сию секунду к письменному столу – ты на это письмо никогда не ответишь. Ни-ког-да! Конечно, тебе и в голову не придет – отвечать в ту же минуту… Ты думаешь: «успеется завтра!» И кладешь письмо в боковой карман, где уже лежат несколько сиротливых «безответных» писем, края которых истерлись и бумага на сгибах разваливается. «Положу, – думаешь ты, – поближе, чтобы завтра вспомнить». Но у «завтра» есть свой рок. У всякого «завтра» есть свое «завтра» – такое уютное, спокойное, отодвигающее на один день проклятую каторжную работу писания ответа на письмо. Проходит три-четыре «завтра», и тебя начинают грызть упреки совести. Они могут тебя грызть, как тигры, но письма ты все-таки не напишешь. Почему? Какое проклятие сидит в этом правиле? Постепенно ты начинаешь ненавидеть письмо, которое причиняет такие муки твоей совести… Перебирая завалявшуюся в кармане пачку, перемешанную со сбившимися в комок шерстинками твоего суконного пиджака, ты думаешь: «Отвечать на это проклятое письмо уже поздно… Выброшу-ка я его, чтобы оно не смущало моей душеньки». Письмо вместе с другими, уже отслужившими свою странную службу – мучить адресата укорами совести, – выбрасывается, и пустой карман пиджака жадно раскрывает свою пасть для новой серии безответных писем.
– Как же ты оправдываешься перед человеком, пославшим письмо?
– Заказное или простое?
– Все равно…
– Э, нет! Тут целая пропасть. Заказное письмо – вещь предательская, пославший его всегда спокоен, если у него в кармане имеется расписка. Правда, расписки эти иногда теряются, но на это рассчитывать рискованно. А тут еще завели моду посылать важные письма с обратными расписками. От такого письма никак не отопрешься.
– А от простого?
– Сколько угодно. Встречаешься ты спустя три-четыре месяца со своим корреспондентом. Развязно радуешься: «А, здравствуйте! Как поживаете? Что это о вас ни слуху ни духу?» Он смотрит на тебя с негодованием и сурово говорит: «Свинья вы, свинья! Я вам три письма послал и хоть бы на одно был ответ! Простая вежливость должна бы…» Ты моментально делаешь лицо человека, не могущего в себя прийти от изумления и ужаса: «Вы?! Мне?! Три письма?!» – «Да-с. Я. Вам. Три письма». Тут требуется, чтобы в голосе твоем дрожала обида: «Слушайте… Вы, конечно, знаете, как я люблю своего покойного отца. Так вот – клянусь вам его жизнью, что ни одного вашего письма не получал!» – «Но этого не может быть! – говорит пораженный простак. – Я ведь три письма послал!..» Горькая улыбка старого либерала искажает твои черты: «Ах, русский почтамт… Вы же знаете… Разве на него можно положиться. Вообще, наш режим…» Яд сомнения уже влит в его душу. Он думает: «Черт его знает – может быть, в самом деле, на почте крадут. Человек отцом клянется, что не получал, да и физиономия у него честная». Лед сломан… Вы дружески садитесь на диван и принимаетесь взапуски ругать русские почтовые порядки.
– Ну, да. Это понятно. Ну а как же ты поступаешь, если тебе не ответ нужно было кому-нибудь написать, а просто этакое какое-нибудь важное извещение или справки, которые ты клятвенно обещал выслать уезжающему человеку через три дня.
– Как я поступаю? Я собираюсь их ему выслать, потому что я честный человек и люблю держать слово… Но в первый день я не высылаю, потому что есть второй и третий день, на второй день у меня есть в запасе третий, третий распадается на утро, день и вечер, а вечер распадается, в свою очередь, на две части: когда еще можно послать письмо, но я не успеваю, и когда уже нельзя послать письмо, – и я его поэтому не посылаю. Вот почему мой адресат не получает письма.
– Понимаю; когда он возвращается из поездки, ты начинаешь прятаться, избегать встречи…
– Наоборот! Я еду прямо к нему и, смело глядя ему в глаза, первым долгом бросаю саркастическое: «Нечего сказать! Хорошо… Очень хорошо!» Конечно, он уже приготовился обрушиться на меня целой тучей упреков и брани, но мой тон сбивает его с толку. «В чем дело, – беспокойно говорит он, – что такое «хорошо»? – «Да вы-то… Хоть бы открыточку забросили мне с благодарностью за исполненное поручение…» Негодованию его нет пределов. «Вам? Благодарность? За то, что вы проманежили меня зря несколько дней, справок не выслали, данных не сообщили и вообще подвели меня самым жестоким образом?» Тут уж вскипаю и я: «Как? Вы осмелитесь утверждать, что не получили моего письма с подробными справками? Голубенького конверта в четверть листа с письмом, написанным на бумаге, окаймленной сиреневым бордюром? Еще у меня не было семикопеечной марки и я наклеил несколько копеечных…» Эти подробности ошеломляют его: «Вы говорите, голубенький конверт и копеечные марки?..» – «Ну да. Желтенькие такие. Зубчики по краям». Бьете себя в грудь. «Ну, ей-богу же, не получал! Честное слово». Я немного успокаиваюсь: «Вы даете честное слово, что не получали?» – «Даю!» – «В таком случае, ничего не понимаю. Сам написал, отнес, не доверяя прислуге, и опустил в почтовый ящик. Еще желтые такие ящики… Правда?» – «Ну да, желтые», – устало говорит он. «Ну, вот видите! Ох, эта наша российская почта! Вот оно, всеобщее разгильдяйство и неуважение к чужой собственности. Вы подумайте: из-за того, что какой-нибудь там почтальон, зайдя в трактир, забыл под столом сумку с письмами, – я должен волноваться, подозревать вас в том, что вы скрыли из каких-то целей получение письма… Прямо холодный ужас!..» После этого ему уже не до укоров и нападок на меня – впору хоть самому оправдаться и извиниться передо мной.
– Гм… да! Я вижу, это целая наука. И ты со всеми письмами так делаешь?
– Увы!
– Вот оно что! Теперь я понимаю, куда пропало письмо, которое ты, по твоим словам, писал мне в прошлом году.
– Ей-богу, писал! Уж тебе-то я, брат, написал. Я честный человек и даром честного слова не дам. Других – это верно, надувал, но тебе как раз написал. И если уж оно пропало, то в этом не в шутку, а самым серьезным образом виновата почта. Правда, это было не год тому назад, а четырнадцать месяцев. Еще, помню, бумага не подходила к конверту и пришлось край бумаги срезать. Да вот тебе смешная подробность, которая до сих пор у меня в памяти: срезывая край бумаги, я отрезал и несколько слов письма, так что получилась курьезная фраза: «Прижимаю тебя»… а «к груди» – отрезано. Хи-хи. И еще помню, чтобы подшутить над тобой, я в адресе на конверте написал: «Его превосходительству». Нет уж, это письмо, брат, верное. Обещал написать и написал.
Человек, упрекавший своего друга в том, что он обманул его, как и других, с помощью своей системы, посмотрел на этого друга, улыбнулся и сказал:
– Ну, успокойся. Ты мне никакого письма не обещал написать год тому назад и о пропаже его мне не говорил. Я это сейчас только придумал…
Ложное самолюбие
– Вы г. А?
– Да. Чем могу быть полезен?
– Я представитель фирмы «Дирк и Голлинс». Конечно, слышали?
Конечно, я не слышал. Но терпеть не могу признаваться в подобных вещах. Наоборот, в таких случаях моя система – полная осведомленность.
– А-а… Как же! Как же!! Ну, как поживает старина Дирк? Попрыгивает?
– О, его уже нет и на свете. Двадцать лет тому назад умер.
– Ну, что вы! Воображаю, как круто приходится теперь несчастному Голлинсу… Наверное, от былой жизнерадостности не осталось и следа?
– Никакого следа, совершенно верно. Двадцать четыре года тому назад он скончался, г. Голлинс.
Я был раздосадован.
– Э, черт возьми! Что же тогда осталось от этой знаменитой фирмы?! От «Дирка и Голлинса»? Вероятно, один только союз «и»…
– Осталась фирма, – внушительно сказал посетитель.
Это был худощавый детина с синими вялыми щеками и такими редкими волосами на голове, что голова эта напоминала подушку для булавок. Глаза его были сухи, руки сухи и обращение сухо-деловое. Нельзя было представить себе этого человека пляшущим, обнимающим женщину или играющим в лапту.
Сюртук висел на его плечах угрюмо-деловыми складками.
– Какое же вы ко мне имеете дело?
Он склонил набок свою розовую подушку для булавок и сказал, пережевывая губами какое-то таинственное съестное:
– Я хочу предложить вам приобрести у нас ротационную машину[1].
– Вот как! – удивился я. – Что же вас натолкнуло на эту мысль?
– Как что? Вы печатаете несколько журналов, у вас издательство – вам стыдно не иметь ротационной машины!
Вчера один лошадиный барышник при помощи этих же самых доводов убеждал меня купить пару лошадей:
– У вас несколько журналов, вы имеете издательство – вам стыдно не иметь лошадей.
Но вчерашнее предложение было ясно – мне предлагали лошадей, я от лошадей отказался. Отказался от известных мне домашних животных, четвероногих, однокопытных, служащих человеку для перевозки тяжестей и для катанья. Я знал, что делал.
«Ротационная машина» – я был в совершенном недоумении, – что это за машина и для каких целей служит она человечеству?
– Да… – сказал я. – Я уже давно подумывал об этой машине, но меня берет сомнение: удастся ли мне получить машину хорошего качества?
– Лучше наших машин не найдете!
– Ах, господи! – печально возразил я. – Это все так говорят… А доведись до дела – с этой машиной наплачешься.
– Помилуйте! У нас модель 1902 года!
Я умилился.
– Совсем молоденькая. А как размер… большая она?
– Помилуйте – обыкновенная.
– Так, так…
Я встал, подошел к шкафу, в котором лежал энциклопедический словарь, и стал шарить «рот». «Рот» не было. Сам же я на днях и стащил домой «рот» для выяснения спора с женой о происхождении Ротшильдов.
Вернувшись к столу, я сказал:
– Не изложите ли вы мне преимущества вашего… вашей этой машины. Какова, например, ее работа?
– То есть в час?
– Ну да, в час. Не в год же, в самом деле.
– Она делает в час около 5000.
Меня тянуло спросить: «чего?» – но я не спросил из присущего всем нам ложного самолюбия.
«Не служит ли эта проклятая машина для катанья? – пришло мне в голову. – Вероятно так, если она делает в час столько-то».
Я солидно сказал:
– Вы говорите, что ваша машина делает в час около 5000. Цифра порядочная. Но это – во всякую погоду?
– Помилуйте, – пожал плечами представитель «Дирка и Голлинса». – Вы преувеличенного мнения о нежности наших машин. Погода для нее абсолютно безразлична.
– Вы говорите, она делает 5000 в час в любую погоду. И это при любой дороге?
Ужас и изумление отпечатлелись на его деловом лице. Мне даже показалось, что редкие волосы на его голове, похожие на булавки, воткнутые в подушку, зашевелились.
– Любая дорога? О какой дороге вы толкуете?
– Может быть, я не совсем по-русски выразился, – развязно возразил я. – Мне бы следовало вместо «дороги» сказать «пути». Она дает эти 5000 при любом пути эксплуатации, избранном ее владельцем?
Посетитель, казалось мне, стал терять равновесие.
– При чем тут «любой путь». Я думаю, для ротационной машины путь один! Не будете же вы на ней шить себе платье или рубить котлеты.
(Слава богу! По крайней мере, теперь я знаю, что таинственная машина не предназначена ни для рубки котлет, ни для портняжных работ.)
– Ну-с… Что же вы еще желаете узнать о нашей машине?
Я барахтался в океане растерянности и недоумения. Я тонул и, как всякий утопающий, схватился за первое, что мне пришло в голову.
– Сколько человек она может выдержать? – в отчаянии крикнул я.
– Вы странный покупатель. Никто из наших прежних покупателей не интересовался ротационной машиной с этой стороны.
– Конечно, – язвительно рассмеялся я. – Ваши предыдущие покупатели принадлежали, вероятно, к тому сорту людей, который покупает кота в мешке. Я не таков, милостивый государь. Я спрашиваю: скольких людей ваша машина выдерживает?
– Но, бог мой! – отчаянно вращая глазами, вскричал представитель машин. – Не будете же вы с вашими друзьями ездить на ротационной машине?
– И не думал, – обидчиво сказал я. – Если я в своем выражении допустил некоторую неточность, красивую аллегорию…
– Виноват, может быть, вы хотите спросить – скольких людей требует наша машина?
– Ну да, конечно! Хотя это не совсем точно, – срезал я его. – Машина не может «требовать».
– Ну, другими словами, за ней требуется уход трех-четырех человек.
– Тремя обойдусь! – нахально заявил я. – Только меня одно смущает: нет ли в вашей машине таких дефектов, которые лишали бы возможности быть ею довольным.
– Вы говорите о ленте? Будьте покойны, главное достоинство наших машин – они почти не рвут ленты.
Я мог перечислить в тот момент десятки предметов, которые во всю мою жизнь не перервали ни одной ленты – и никто не ставил им этого в особую заслугу. Стоило только креслу, или этажерке, или телефонному аппарату не перервать ни одной ленты – и мой собеседник отзывался бы о поведении этих бездушных предметов восторженно. Не было ничего легче, как заслужить расположение этого человека!..
– «Почти», – критически сощурил я глаз. – Почти!.. Мне нужно, чтобы лента совсем не рвалась.
Он развел руками.
– Этого вы не достигнете! Это недостижимый идеал!
– К идеалам, молодой человек, нужно стремиться, – нравоучительно сказал я.
– Наша фирма и стремится. Например, что вы на это скажете: наша машина дает сразу двухцветную форму!
– Кому дает? – бестолково спросил я.
– Вам же! А то кому еще.
Этот ответ окончательно сокрушил меня. Как! Мне предлагают машину, которая должна дать мне какую-то особую форму, да еще двухцветную. Пусть это будет гимнастический аппарат!.. Но почему он дает двухцветную форму? И притом – сразу! Впрочем, аппарат, делающий 5000 в час… От него можно всего ожидать.
– Вы полагаете, – спросил я, колеблясь, – что я особенно гонюсь за двухцветной формой?
– Конечно, полагаю. К этому все стремятся.
– Да? Представьте себе, что я к этому равнодушен. Милосердный Господь создал нас по образу и по подобию своему, и мы должны такими же и оставаться. Я предпочитаю развивать и совершенствовать свои умственные богатства, а не грубую животную силу!
– Пожалуйста! – раздражительно сказал он, пожевывая губами невидимую пищу. – Но предупреждаю вас – на плоских машинах[2] далеко не уедете.
– Я вас не пойму, – развел я руками, пораженный. – То вы сомневаетесь, чтобы я мог с друзьями ездить на ротационной машине, а то утверждаете, что на плоских машинах далеко не уедешь. На чем же мне тогда ездить?
– Это дело вашего личного вкуса!.. Но я вижу, что ротационная машина вам не нужна. Прощайте!
– А разве я утверждал противное, – возразил я с тонкой улыбкой. – Всего хорошего. Так старик Дирк отправился к праотцам? Досадно, досадно!
В дверях представитель машин остановился… Обернулся ко мне и сказал:
– Не предложить ли вам хорошенькую «американку»?[3]
Я вспыхнул до корней волос и принужденно засмеялся.
– Кого?
– «Американку»! Очень хорошая «американка». Вы ее работой будете довольны. Попробуйте, не понравится – заберу обратно.
– Вы и этим делом занимаетесь? – проворчал я, с омерзением глядя на этого разнузданного человека. – Нечего сказать – нравы!
– Что? Может быть, у вас уже есть «американка»? Может быть, и не одна?
– Прощайте, – грубо сказал я. – У меня есть жена, милостивый государь! Нам с вами не о чем больше разговаривать!
________________________________
Я проклинаю свое ложное самолюбие, которое отравляет мне жизнь. Что стоило бы сразу спросить у моего гостя – какой тип гимнастической машины он называет ротационной машиной?.. Тогда не пропал бы у меня час прекрасного рабочего времени, в течение которого можно было бы написать какую-нибудь действительно хорошую вещь…
Душа общества
Когда вошел в столовую маленький Жорж, супруги очень обрадовались.
– Жоржик! – воскликнул Балтахин. – Душа общества! Очень рад вас видеть…
– Миленький Жоржик! – захлопала в ладоши Елена Ивановна. – Вот-то прелесть, что вы пришли…
Неизвестно почему Балтахин назвал Жоржа душой общества… Наоборот, Жоржик был маленький скромный человек, с вечно потупленным взором и застенчивостью в движениях. Весь он был эластичный, мягкий, деликатный, и, если на румяных устах его появлялась изредка улыбка, он сейчас же и гасил ее, пряча в нависших ярко-рыжих усах.
Его все любили за эту мягкость и деликатность.
Он уселся за стол, придвинул к себе стакан чаю, благожелательно взглянул из-под опущенных век на супругов Балтахиных.
– Вот, Жоржик, – сказал Балтахин. – Мы сейчас беседовали с Леной. Она говорит, что я ревнив, а я утверждаю, что не ревнив. Представьте, ее не переспоришь.
– Ай-я-яй, – покачал головой Жоржик. – Как же это так, Елена Ивановна? Неужели вас не переспорить?
– Да ведь мне же скорей со стороны видно – ревнив он или не ревнив, – засмеялась Елена Ивановна.
– Положим, это верно, – мягко сказал Жоржик. – Действительно, со стороны виднее…
– Со стороны? Да позвольте… Если я в себе чувствую отсутствие ревности, если ее нет – вот, понимаете, – нет! Хоть ты что хочешь делай – нет ее, да и только… Как же меня хотят убедить в таком случае, что она есть?