- -
- 100%
- +
– Ско-ро толь-ко ав-то-мо-би-ли да трам-ваи нач- нут по всем надобнос-тям людей раз-возить! – сообщил Николай Ильич, вибрируя голосом из-за брусчатки. – И навозу не сыс-кать будет. С ним запах и мухи уй-дут!
– Скорее бы! – молвила Ольга.
«Царя свалят, порядок настанет», – додумал Николай Ильич уже мысленно, не решаясь произнести крамолу вслух. Он не ведал, причём тут царь, но почему-то считал, что раз он революционер, обязан непременно так считать.
Вообще, Николай Ильич занимался нынешней работой не по своей воле. Случай, который вынудил его стать противником царя, произошёл только благодаря его пристрастию к вину, картам, женщинам и вранью. Хотя, по природе своей, все несчастья начинаются с одних и тех же пороков. Представившись однажды тайным сотрудником контрразведки, он своей героической историей так вскружил голову одной барышне, что очутился у неё в апартаментах. Кто же мог подумать, что особа эта окажется женой одного из самых влиятельных мужей города – господина Зверева Аркадия Дорминдонтовича? Уж откуда прознали об этом севшие играть с Николаем Ильичом в карты в тот же вечер двое молодых людей из Выборга, одному богу известно. Но под самый конец игры, когда ему вдруг пошла карта, один из них, портовый инженер по фамилии Поздняков, игриво намекнул, что при любом раскладе Николай Ильич останется должен. Партию он тогда продул подчистую. Но это было уже не важно. Чего стоила новость о том, что Позняков ходит в родственниках у Зверева и считает его оскорбление, своим. Сердце тогда у Николая Ильича зараз в пятки ушло. Поздняков всё стращал и рисовал словесные картины тех расправ, на которые способен обманутый муж в положении. А потом вдруг сменил гнев на милость, и предложил отработать в пользу некоего общества. Тогда Николай Ильич как раз в Стокгольм собирался по делам компании, вот ему и поручили письмо из Петербурга прихватить. С виду пустяковое дело и Николай Ильич даже подумал, что легко отделался. Однако в каждую поездку после того раза он что-то с собой брал. Причём не только когда выезжал из России, но и на обратном пути. Иногда эти посылки занимали внушительную часть багажа. Всё бы ничего, но однажды Николаю Ильичу безапелляционно приказали обзавестись в Цюрихе специальными чемоданами с двойным дном. Причём сделали это уже не Поздняков, а сам начальник, что был над ним в компании… Этим летом и вовсе, случилось то, что поселило в нём чувство будто он сам себе уже и не принадлежит нисколько, а является чей-то собственностью и могут им понукать как душе угодно. В начале июня Николаю Ильичу было приказано перейти в другую компанию, тоже занимавшуюся торговыми делами, не спросив у него, имеет ли он на то хоть какое-то желание. Так он и оказался в уже озвученном им полицейскому уряднику «Фабиан Клингсланд АО». Впрочем, здесь он занимался тем же самым, что и по предыдущей работе, и быстро успокоился.
Так или иначе, но занятие, к которому его увлекли путём обыкновенного шантажа, вдруг действительно стало нравиться. Но более от него в восторге оказалась Ольга Иннокентьевна, которой приелась скучная и размеренная жизнь сплетницы из высшего сословия. Руководствуясь принципом Аристотеля: De duobus malis minus est semper eligendum6, Николаю Ильичу пришлось ей соврать, будто проигрался он в карты и оттого попал в курьеры. И всё-таки, постепенно авантюрист всё чаще стал задумываться над сложившейся ситуацией, а на душе, день ото дня, становилось всё неспокойнее. Уж очень странным со стороны могло показаться дело. Взамен пустяковой услуги, Поздняков поступился репутацией семьи. Это пугало. Нет, Николай Ильич конечно знал, что запретное что-то возит и может от того пострадать, но казалось ему куда страшнее будут неприятности от обманутого мужа. Однако время шло, и его суждения об том менялись. Из-за постоянных беспокойств, Николай Ильич стал мучиться бессонницей, а если засыпал, то под утро обнаруживал, что мокрый весь от поту, а сны почти никогда не помнил, хотя знал, что кошмары в них одни. К врачам обращаться боялся, однако и без того понимал, нервное у него это было… Между тем, приобщив Николая Ильича поначалу лишь к курьерскому делу, Поздняков стал таскать его за собой и по кружкам…
Наконец, повозка выехала на улицу, мощёную торцом, и Николай Ильич облегчённо вздохнул.
– Теперь нутро от вибрации хоть отдохнёт! – пошутил он, слегка, по привычке, наклоняясь к супруге, хотя грохот и стук почти стих, а коляска пошла мягко и ровно. – Ты довольна путешествием?
Появилось вдруг желание поболтать. Хотелось отвлечься от тревожных мыслей.
Но Ольга говорить не хотела. Погружённая в свои мысли, она смотрела куда-то вбок и словно не слышала. За размышлениями подъехали к дому. Николай Ильич спрыгнул на землю, и помог спуститься жене.
Извозчик терпеливо дождался, пока прислуга Николая Ильича в лице уже немолодого, рыжеволосого Ивана, снимет с задников багаж, и громко цокнул языком. Лошадь описала круг, разворачивая повозку, и затрусила обратно.
– Парасковья померла, – ошарашил Иван.
В нос ударил запах перегара.
– Тьфу, ты! – Николай Ильич скривился и отмахнулся от прислуги. – Сколько раз тебе говорить, не жри корчму7 с утра!
– Так мы же… – Иван растерянно-испуганно заморгал глазами, переводя взгляд на хозяйку и обратно. – Помянули с Никодимычем.
Он ожидал, что его известие произведёт больший эффект, но Саранины восприняли новость спокойно. Лишь Ольга Иннокентьевна, картинно закатила глазки к небу, осенила себя крестом и тут же заспешила во двор, на ходу справившись, когда всё случилось, и как давно схоронили. Узнав, что уже отметили девять дней, она принялась осматривать дом.
Николай Ильич дождался, когда Иван пройдёт в гостиную, окинул его высокомерным взглядом и указал в сторону лестницы на второй этаж.
– Голубчик, – проговорил он как можно ласково и попросил: – Снеси пока всё наверх. И вели принести воды. Устали страсть как!
– Будет сделано! – заверил Иван и попытался откланяться, но коробки с чемоданами уже и так держали его в напряжении, поэтому он лишь кивнул, и устремился выполнять поручение.
«Как можно даже представить, чтобы вот такие неловкие, грязные и необразованные мужики могут в одночасье с нами уровняться? – задался вдруг Николай Ильич вопросом и вспомнил вокзального носильщика. – Да не бывать этому! – возразил он автору слов о всеобщем равенстве и братстве, что услышал на одном из собраний русских социал-демократов в Цюрихе. – Шалость всё это от тоски и безделья! А, может, просто для того, чтобы царя вразумить? Прознает он о том, сколько людей его низвергнуть хотят, да одумается и поменяет в стране порядки…»
Глава 2
Стоя на берегу, Пётр Ильич стал выбирать на себя бечёвку, волоча по дну озера корчагу. Ещё в прошлом году он сплёл её из веток молодого ивняка. Снасть напоминала высокую корзину с широкой горловиной, уходившей внутрь. В нижней части ещё одно отверстие. Пётр Ильич отвязал пробку и вытряхнул на траву с десяток, размером с небольшую ладошку, карасей. Озёрные, словно литые из бронзы, они стали упруго подпрыгивать и блестеть на солнце желтизной.
– Вот и на уху будет! – проговорил Пётр Ильич, довольный уловом и посмотрел в сторону луга.
Трое из четырёх мужичков, нанятых им для оказания помощи в заготовке сена, как и следовало ожидать, после ухода хозяина прекратили косить траву. Они собрались в теньке, на краю леса, дымили самосадом и что-то оживлённо обсуждали. Вся компания, как и Пётр Ильич, из бывших каторжан, оставленных в этих краях на поселение. От местных они разительно отличались, а те их сторонились. Ещё бы, живут одним днем и работать не любят. Зато мечтать горазды, завидовать и горькую пить. В этом они преуспели. Все как один. Только дай. Одна забава – надраться, а потом сотворить в беспамятстве что-то. Лености этих людей Пётр Ильич не переставал удивляться. Взял он их в помощники не из-за нужды или лишних денег. Просто пожалел детей, которых у каждого было по пять, шесть душ, причём мал мала меньше. Если бы не помирал каждый второй в первый год своего существования, а то и вовсе, при родах, то совсем тяжко мужикам и их бабам пришлось бы… Своего хозяйства они почти не вели. Было у них по коровёнке, шатающихся от ветра, да бегали по двору несколько кур, яйца которых не успевали доходить до стола. Часть голодные ребятишки быстро отыскивали и выпивали сырыми, часть бабы относили на станцию, где меняли на масло, соль, бражку или корчму. Делать самим было не с руки, нужен сахар. Остальное с огорода. Лук, морковь, укроп на небрежно устроенных, заросших сорняком, грядках. С прошлого года картошка если не съедена, то пропита. Молодая подошла. Мелкая ещё, однако ею сейчас и живут. На рассаду, опять же, Пётр Ильич им несколько мешков занимал. Но и эту они не всю посадили. Дубина, например, осилил в первый день лишь треть огорода и больше на нём не появлялся. Спасала рыба. У кого ребятня постарше, с утра пораньше отправлялись удить. Девчонки с малышами, собирали шампиньоны, которых на лугах вдоль реки высыпало каждое утро великое множество. Ближе к осени пойдут в тайге маслята, грузди и рыжики. По зиме можно будет ловить на петлю зайца. Так и перебивались их семейства. Хлеб был лакомством, а сахара они и вовсе не видели.
Каждый день у мужиков начинался одинаково. Дождавшись своих жён, они похмелялись принесенным пойлом и на станцию шли, где подряжались то уголь на складе разгружать, то шпалы на путеукладочную дрезину таскали, за что им в конце дня платили. Так что хозяева к вечеру напивались, после чего до утра со дворов можно было слышать женские вопли и причитания, которые прерывались звуками затрещин. Заступаться за жён каторжан крестьяне не решались. В деревне это было не принято. Никто этих женщин не тянул сюда силой, сами выбрали себе такой путь. Бросаться же на топор даже заматерелым сибирякам было боязно. Непонятно что на уме у этих людей, отбывающих пожизненное поселение после каторги, невесть за какие дела. Хотя, досконально изучивший натуру каторжан, Пётр Ильич был уверен – напускное всё это. Такие же они, как и все, только марку после каторги держат. Сподручнее, когда тебя боятся…
Косить продолжал лишь один: четвёртый – не их поля ягода. Невысокого роста, светловолосого крепыша звали Тарасом. Шёл он не спеша, и, вроде как, даже с душой, размеренно водя косой. В каждом движении основательность и сила. Ступал ровно, ладно, не налюбуешься. Умел и любил работать Хохол, как его про меж себя называли деревенские. Он тоже был из каторжных, но отличался от большинства поселенцев трудолюбием и пьянство не уважал. Возможно сторонился он компании ещё и потому, что, как сам любил говорить, был других кровей и считал себя украинцем. Замечал за ним Пётр Ильич особую странность. Брезглив Хохол к другим и во взгляде его всегда можно было угадать едва уловимую тень презрения и снисходительности. Будто уверен, что смотрит на человека, который находится на другой социальной ступени, значительно ниже той, которую Тарас занимает. В отличие от остальных батраков, осевших в этих краях после каторги большей части по уголовным статьям, этот был политическим.
Пётр Ильич вздохнул и принялся снова снасть снаряжать. Собрал остатки яичной скорлупы, забросил в корчагу ещё теста, обмазал им горловину, потом вошёл в воду по колено, и закинул её подальше. Корчага быстро погрузилась на мохнатое илом дно, поднимая к поверхности сотни пузырьков. Наблюдая за разбегающимися во все стороны волнами, Пётр Ильич стал ждать, когда осядет муть. Нужно было убедиться, что развёрнута корчага как надо, горловиной к берегу. Так требовалось ставить её на озёрах.
День близился к полудню. Уже и косить жарко, да и трава не та. Быстро теряя на солнце влагу, она стала жёсткой. Где-то в камышах, у другого берега, сплеснула щука. В икры стали тыкаться мальки. Пётр Ильич улыбнулся. Вскорости и они наберут вес и на следующий год станут обедом ему и его пособникам.
Между тем, бурое облако поднятой со дна мути, словно ветерком, снесло в сторону, и Пётр Ильич увидел плетёный верх корчаги, лежащей между лениво шевелившимися водорослями. Встала она как надо, и он выбрался из воды. Конец бечёвки привязал к колышку, а карасей за жабры навесил на кукан – прихваченную с собой по дороге ветку, в форме рогатины.
Мужики продолжали о чём-то говорить. Пётр Ильич в сердцах плюнул себе под ноги и зло выругался в адрес помощников. Как не гневаться? Предложив довольно хорошие деньги за помощь, он уже пятый день наблюдал за бездельниками. Скоро расчёт. От тех условий, на которые сговорились, они и половину не отработали. Интересно, хватит или нет совести такой расклад признать? Или снова, как прошлый год, будут ворчать и зло поглядывать при встрече? Мол, зажал «барин»! Обманул. Обещал одно, а время расчёта подошло, и половины не дал. А как дать, если почти сам всю работу сделал? Пётр Ильич не меценат. Край здесь суровый, всё задаром раздашь, с чем сам зиму встретишь? И ведь не хотел в этот год их на работу брать, так нет, угораздило! Он вздохнул.
Близилось время обеда. Дойдя до шалаша, Пётр Ильич отдал рыбу Дуньке, приехавшей с Полиной.
– Соизвольте ушицу к вечеру организовать, Полина Андреевна! – велел он шутливо-строго и негромко.
– Скажете тоже, Пётр Ильич! – Полина фыркнула. —Жарко, а от мух в доме и так отбоя нет. На рожне пожарите и в охотку съедите…
Сказала, как отрезала. Дунька уже накрыла нехитрый стол, устроенный в тени берёз, на брошенной на траву и расправленной мешковине. По центру стоял чугунок с варёной картошкой и кувшин с квасом. Рядом положила половинку каравая и завёрнутый в тряпицу шмат сала. В довершение ко всему несколько луковиц, размером с яблоко.
– Опять сами запрягли, или помог кто? – спросил Пётр Ильич и указал взглядом на дрожки. Называл он так своё творение через силу, а про себя и вовсе никак, или просто «оно». Что-то между тарабайкой и шарабаном на двух колёсах, оно не имело привычных козлов, управлялось одним из пассажиров и было собрано из части телеги, которую он пристроил на рессоры.
– Коленька за Богданом бегал, – объяснила Полина. – Деду развлеченье хоть какое. Радует его, когда о нём вспоминают.
Богданом звали Митрофана Серафимовича Богданова. Старику было уже много лет, и толку на покосе или в полях от него никакого. Но мелкими делами по хозяйству всегда был готов помочь. Невысокого росту, заросший до самых глаз порыжевшей от табачного дыма бородой, он ходил, опираясь на суковатую палку, отшлифованную руками и временем. Казалось, она уже часть его тела. Забери кто, пока спит, и не проснётся дед вовсе. Жил он со своей старухой, через два дома от Петра Ильича. В этих краях оказался не так, как большинство местных. Не по суду, а сам в молодости переехал, добровольно. Сейчас о таких принято говорить – романтик. Привлекли его тогда рассказы о местных богатствах и красоте этого края. В общем, с «чугункой»8 пошёл, а здесь осел. Трое сыновей у него было. Все оженились и дома отстроили по соседству. Их больше народилось, только кого болезнь забрала, а дочь и вовсе в тайге сгинула. Никто из его сыновей горькую не пил и вообще, отца не позорил. Младший успел на войне побывать. Лишился глаза, его демобилизовали… Семьи у них крепкие были, жёны работящие, хозяйство справное. В общем, пример всем местным лоботрясам, вроде Дубины.
– Не зря я дрожки организовал! – радовался Пётр Ильич. – Она ведь с рессорами. И править ею легче, и идёт веселее. Только всё равно, могла бы Дуньку на телеге отправить. Зачем тебе под солнцем так много быть?
– Так я же в шляпке, – оправдывалась Полина, виновато отводя взгляд. – Ничего с моим лицом не сделается. Ещё и косынкой прикрылась.
Она тронула края косынки, повязанной под подбородком и перекинутой через шляпку с широкими полями.
– Совсем как баба деревенская ведёшь себя! – негодовал Пётр Ильич. – Посмотри, на кого они похожи в конце лета!
– Мне это развлечение! – шутила Полина. – Будет, что сестрицам рассказать! Я ведь теперь любому лихачу или ваньке в Петрограде фору дам!
– Что же ты со мной, Полина, делаешь! – не унимался Пётр Ильич и качал головой. – Знатная дама, при деньгах, а ведёшь себя легкомысленно…
Не мог он спокойно видеть то, как Полина бралась за работу, которая под силу не каждой деревенской бабе. Она словно назло ему это делала. Смотри мол, муженёк, на что ты меня сподобить умудрился своим вспыльчивым нравом! Полина и одеться могла почти как обыкновенная крестьянка. Только зачем? Нарядов разных из дому шлют, хоть на продажу пускай! Даже шляпки модные имеются, а она враз и платок намотать на себя может. Если в Читу едут, обязательно магазин готового платья навестят. Что ни говори, а прогресс даже до этих мест дошёл. Уже и в деревне машинки Зингера имеются. Так что одёж шьют много. Этого добра сейчас везде навалом. Вот и сейчас, нарядилась в сшитое по своему рисунку платье, поверх которого надела жакет. Ему в одном исподнем жарко, а каково ей?
«Тьфу! – злился про себя Пётр Ильич. – Точно исподволь меня корит…»
– Разве можно назвать легкомыслием привезти в поле обед мужу? – спросила Полина с возмущением.
– Завтра Дуньку одну отправь, – приказал он. – Телегу пусть Богдан запряжёт. Нечего дрожки гонять взад-вперёд. Да и надобность обеды возить, скоро отпадёт. С собой брать будем и на месте кашеварить. Из ближних, у нас все луга уже выкошены, сено в копнах, а на дальние провизию доставлять, себе дороже…
– Дуньку, говоришь? – Полина посмотрела в сторону помощницы. Она уже накрыла нехитрый стол и теперь скучала в сторонке, в ожидании указаний.
– Довезти узелок, дело нехитрое, – подтвердил Пётр Ильич и проследил за взглядом Полины.
Дунька пребывала доме, на постоянной основе. Девка была в качестве прислуги. В детстве переболевшая оспой, лицом не удалась, видно от того до сих пор в невестах. Полы помыть, приготовить или постирать, всегда зараз. Только Полина её постоянно отпускает. Жила рябая на другом конце деревни с больной матерью, за которой пригляд нужен. Помрёт родительница, девка совсем одна останется. Пётр Ильич уже размышлял над тем, как Дуньку, со всем её добром, у себя пристроить. В доме места полно, да и Полине легче будет. Одно удерживало от такого шага, опасался Пётр Ильич, что понесёт она. Время давно пришло, а «кобелей» вокруг хоть отбавляй. Вон, хотя бы тот же Сава. Ни одной юбки не пропускает. А лишний рот Сараниным ни к чему. Самим бы выжить и детям достойное воспитание дать. Где-то в глубине души надеялся Пётр Ильич на пересмотр решения по его делу о вечном поселении после отбывания каторги. Каждый год прошения слал. Но пока без ответа все оставались.
– Послушайте, Пётр Ильич! – окликнула Полина супруга и с опаской посмотрела в сторону батраков. – На кой они нам нужны в таком числе?
– Мы это им нужны, – отвечал с грустью Пётр Ильич. – Только никак они этого в толк не возьмут.
– Не пойму я вас, Пётр Ильич! – Она выжидающе посмотрела на него.
– Справиться со всем нашим хозяйством мы и с Гришкой можем, – согласился он. – Только как холода наступят, эти лоботрясы начнут к нам с тобой ходить и побираться… Не они, так бабы их. Терпеть не могу, когда канючат. За эту работу хоть что-то им на первое время дам. Не задаром же?
– Ой, чует моё сердце, не кончится это добром! – проговорила она, глядя на мужиков.
Пётр Ильич вынес вердикт:
– Народ у нас потрясающе своеобразный.
– Вы ссыльных имеете ввиду, или вообще? – Полина насторожилась.
– Вообще, мужика, – продолжал загадками Пётр Ильич. – Вот наших батраков возьми. Попробуй скажи о ком-то из них, что дуралей. Ведь все они, как есть, смекалистые и головастые. Вроде бы всё понимают, а никогда не знаешь, чего от него ожидать. Всё чуда ждут. Это в крови у них… Взять того же Саву. Его только чудо и занимает. Они и здесь его ждут. Вдруг я возьму сейчас и отпущу их на все четыре стороны? Да ещё по пять копеек выдам, на пропой. А ну, как и вовсе, всё отдам, об чём договаривались? И ведь возьмут без зазрения совести. Ведь всё даром норовят, без труда! Никак не поймут, что так не бывает! И не только потому, что я жадный. Деньги просто так не даются, а то ведь и смысл этих отношений сразу теряется. Всё-таки элементарные вещи мужик должен знать…
– Они вон про равенство уже говорят, – спохватилась после его слов Полина. – Я у церкви слышала. Скоро время такое, мол, придёт, что на печи можно будет лежать в сытости, а работать только, когда захочешь.
– Интересно, кто им такие глупости в голову вбивает? – Пётр Ильич повеселел.
– На станцию агитаторы от разных партий из Читы зачастили, – сказала Полина очевидное.
– Куда околоточный смотрит? – подивился Пётр Ильич. – Совсем народ распустили!
– Говорят, царя скинем, а всех бездельников работать заставим, – добавила Полина.
– Кого это они бездельниками считают? – изумился Пётр Ильич не столько известием про царя, об этом и он слыхивал, сколько осведомлённости супруги.
– Все, кто грамоте обучен, для них чужие, – удивляла познаниями деревенской жизни Полина. – По их мнению, инженер на станции только и знает, что бумажки перебирает и пальцем в шпалы тычет. Такому платить точно надо меньше, чем тем, кто шпалы на горбу таскает и костыли забивает. Землемер, в их понимании, тоже не особо перетруждается. А конторский писарь, так и вовсе бездельник! Сидит целыми днями, и в окно пялится… Темнота!
– То-то и оно, для них умственный труд сродни мечтаниям! – проворчал с возмущением Пётр Ильич. – От безграмотности всё это. Заставь мужика, попробуй, учиться. Вон, того же Дубину грамоте обучить ещё можно, а об математике и экономике и не думай, пошлёт, куда подальше. Необразованность в крови. Недавно хвастал, будто пьёт гадости из сушёных головастиков от болезни глаз, и это ему помогает. Бражка у него и вовсе от всего… Он ведь в толк не возьмёт, что ту же рельсу, прежде чем на шпалы положить, рассчитать надо, после чего изготовить. Как ему это растолковать? – Он выжидающе уставился на Полину, словно давая возможность представить бесполезный процесс. – Печь для выплавки железа построить, найти и добыть руду, которую в ней плавить, разработать технологии. С виду, кусок железа, как топор, а на деле? Сколько трудов и сколько людей задействовано? Нет, он считает, будто рельса с неба ему на горб свалилась. – Пётр Ильич прищурился и чихнул. – Предложи ему сейчас погром какой устроить или стащить что, не задумываясь согласится. На другое не способен. Помню я, как эти мужики саботаж на железной дороге устроили в разгар войны с Японией. До нас с трудом снаряды и амуницию довозили. В Чите до расстрелов дошло. Насилу прекратили это безобразие. Сейчас снова, всё к этому идёт. Опять неймётся!
– И ты с ними путаешься! – сказала Полина с укором. – На кой они тебе? Ведь если что, первым на вилы и поднимут… Или не права я?
Он оставил слова жены без ответа, снял с берёзы свою косу.
– А обед? – напомнила о себе Дунька, всё это время стоявшая в тени берёз, рядом с бричкой. – Умаялись, поди?!
– Не заслужили, – буркнул Пётр Ильич и направился к кромке луга.
Мужики с опаской смотрели в его сторону. Пётр Ильич злился. Делая вид, будто не замечает их внимания, он пересёк луг, дошёл до первых берёз и развернулся. Полина на пару с Дунькой уже взобрались на бричку и двинули обратно в деревню.
«Какая она стала! – восхитился он с грустью, отмахиваясь свободной рукой от комаров. – Это же надо! Кто бы мог подумать, что так жизнь может человека переменить? Да ещё к тому же женщину! Чудно!»
Он покосился на мужиков, размахнулся и повёл косой из стороны в сторону.
– Вжик! Вжик!
Трава просохла от росы, коса туго идёт и тупится быстрее. Пора заканчивать. На втором лугу, что за рощицей, нужно перевернуть скошенное накануне сено…
– Вжик!
Ровными рядами ложится трава вместе с цветами. Восторг, да и только, от ароматов этих.
«И никогда, и никто подобных ему духов не придумает!» – думал Пётр Ильич, наслаждаясь благодатью божьей, силе своей и крепости здоровья.
Мужики, угнетённые видом размахивающего косой хозяина, были вынуждены пристроиться к нему.
– А обед нынче будет? – обмолвился было Дубина, да тут же умолк.
Двигались уступом. Впереди, с большим отрывом, Петр Ильич, за ним – Дубина, в полшага следом, Иван Савинов и Василий Фомичёв, соответственно Фома. Вскоре к ним пристроился и Хохол. Он закончил один проход и уже успел вернуться, чтобы пойти заново.
Размеренные звуки кос и шума срезаемой травы, нарушил недовольный голос Савы.
– Куда ты прёшь?! – прорычал он.
Пётр Ильич оглянулся назад. Лишь на мгновенье, но этого было достаточно, чтобы понять, недоволен Сава тем, как дружок его забирает правее… Ещё ему показалось, будто мужики странно напряжены и оба чем-то раздражены.
Петру Ильичу до сих пор не верилось, что Дубина и Сава имеют одинаковый возраст. Тридцати лет от роду, а выглядели разно. Сава, с залихватски торчащим из-под неизменной солдатской фуражки, соломенного цвета чубом, был строен, гладок лицом и румян. Насмешливый взгляд болотного цвета глаз, завсегда смущал местных девок. Дубина, его погодок, напротив, старик – стариком. Вообще, пили они все одинаково, потому как жили по соседству и считались друзьями «не разлей вода», но старели по-разному. Виной тому не одинаковые сроки каторги и условия содержания на них. Сава, к примеру, шесть лет провёл в Нерчинске. Режим там не больно строг. Каторжан, за которыми по этапу приехали жёны, каждый день отпускали в ближайшую деревню, где они поселились. Таких было много. Согласно закона Государя Императора, каждой семье выделялись за счёт казны деньги, для проезда в вагонах третьим классом или подвода, которая с нехитрыми пожитками и с семьёй следовала за мужем. Петру Ильичу была понятна такая забота. Дикий и не освоенный край нужно было заселять русскими. Вообще, на нерчинской каторге было во всём полегче. Отбывающие разные сроки каторжане, не только могли провести время со своими домочадцами, они ходили по грибы, собирали ягоду. В других местах построже, а были и такие, где и вовсе невыносимо даже сутки находиться.