Три времени года в бутылочном стекле

Время первое. Феникс – птица черная

– Аленк, ну я зайду тогда? Посидим, поболтаем, – Кока в телефонной трубке делает паузу, чтобы я могла ответить, но, не давая мне и пикнуть, тут же продолжает: – Короче, в восемь. Ну, пока!

– До встречи, – мямлю я в ответ.

Вообще-то этим вечером я хотела побыть одна. Залечь на диван, укутать ноги стареньким пледом, пить горячий чай и смотреть телевизор или же просто думать и скулить тихонько про себя – а чего еще надо в поздний уныло-дождливый осенний вечер? Но Коке не так-то просто отказать, вернее, отказать-то просто, но всем, кроме меня. Я не могу – слабая. А ему все кажется, будто я только жду не дождусь, когда же он ко мне пожалует. Я ненавижу Коку и такие вот его вечерние звоночки. Да-да, именно, ненавижу. Ненавижу…

Хотя кого я обманываю? Ведь сейчас, после его звонка, мне даже очень хочется, чтоб он поскорее пришел. Вот в чем Кокина сила передо мной: он знает, что я всегда втайне рада его визитам, поэтому и действует так нагло. Потому что Ева, слушавшая коварные змеиные речи, и без этих речей была не против съесть запретное яблоко.

Сегодня Кока, как и всегда, приходит чуточку раньше назначенного времени. И, как всегда, приходит не один.

Все дело в том, что если бы Кока приходил, скажем, с печеньем, тортиком или солеными огурчиками, то ничего я бы против него не имела. Я бы точно так же лежала с чашкой чая на диване или еще чем-то занималась, не обращая на него внимания, – в конце концов, мы с ним слишком долго знакомы, чтобы я развлекала его здесь, как клоун, – напросился в гости и делай там, что хочешь, только не мешай хозяйке. Но Кока никогда не приходил пустым и не приносил огурцов, он заявлялся обязательно с бутылкой: портвейнчик, коньячок, большей частью, конечно, водочка, ну и очень редко – пиво там или что-либо подобное. А я никогда не могла разобраться: он мне так отвратителен из-за этих бутылок («подружки» – так называет их Кока) или же, наоборот, только из-за них я и терплю этого человека.

– В ваших мозгах жиреет попс1, – сразу протягивая мне «подружку», говорит он с порога. Потом, энергично дергаясь, заходит в узкий коридорчик и поспешно стаскивает с себя грязные от осеннего месива ботинки.

Мой папа считает, что достойный человек, нет, человек, который просто хоть на что-нибудь да годится, снимает обувь всегда аккуратно и ставит парой ровненько у входной двери. Кока же буквально расшвыривал свои куцые ботиночки по разным углам, да так, что потом сам же об них запинался и матерился.

– Зачем водку-то? – морщусь я, больше, конечно, показушно, чем на самом деле.

– Ты, Аленка, – попсня, – широко улыбается мне Кока, а потом начинает лабать на воображаемой гитаре и в голос уже орать:

– Какая попсня, какая попсня… ууу… ууу… Вырубите…

Я прячу его куртку в шкаф и громко хлопаю дверцей, обрубая песню на самом интересном месте. Коке нравится «Гражданская Оборона», он просто тащится с нее. Я его восторга по этому поводу не разделяю, но часто могу и подпеть: все-таки Летов – наш земляк, и не знать его песен просто невозможно, и у меня даже есть любимая – «Грязный бинт и окно за окном»2. Она частенько подходит к моим душевным состояниям.

Я быстро захожу в комнату, выключаю телевизор, убираю кружку с чаем подальше, чтоб не колонуть, а Кока тем временем колдует на кухне – рюмки, закусочка, – потому что больше всего я люблю пить на кухне, где тепло, светло и всегда тянет к задушевным разговорам.

С Колей Пряхиным мы десять лет проучились в одной школе.

Когда-то очень давно это был глазастенький, чуть-чуть косоватый мальчик в костюмчике. Нас посадили за одну парту, и нам пришлось подружиться. И тогда, почти двадцать лет назад, как бы пафосно это ни звучало, Коля Пряхин был совсем другим человеком.

Такие ребята всегда нравятся взрослым – он был вежливым, застенчивым и сообразительным, никогда ни с кем не дрался и расстраивался из-за плохих оценок. И сейчас, глядя на лохматого Коку, лихо откупоривающего бутылку, просто невозможно поверить, что вплоть до старших классов он был стопроцентным маменькиным сынком. Мама у Коки была очень хорошая, молодая и красивая, вся такая домашняя, и вообще семья у Коки очень хорошая. Именно там я и услышала это милое сокращение – Кока. Когда нам было лет по двенадцать, мы с Кокой вдруг разругались и стали враждовать, но в десятом классе оказались в одной компании и снова стали друзьями.

В старших классах Кока перешел на новый виток развития – повесил на двери своей комнаты огромный плакат с голой девицей и стал слушать «Гражданскую Оборону». В те времена мы с друзьями учились друг у друга играть на гитаре – она у нас была одна и ходила по рукам, практически не настраиваемая, вся обклеенная вкладышами от жвачек, но так как семья у Коки была очень хорошая, то у него этим дело не ограничилось – он записался на музыкальный курс, а отец купил ему отличный дорогой инструмент. Я до сих пор хорошо помню ту гитару – черную, почему-то с женским грифом, таким узким, что даже моим маленьким пальцам не хватало на нем места, с обалденным звуком, и в самые счастливые моменты моей жизни она Кокиными или чьими-то другими руками исполняла нам лучшие песни. Теперь в его доме всегда была куча народа: кто-то смотрел, как Кока с друзьями перепевает «Sex Pistols», а кто-то просто приходил перекусить. В ту пору мне самой очень нравилось бывать у Коки. В школе успеваемость его резко упала, учителя периодически выгоняли его с занятий за неадекватное поведение, но даже тогда он по-прежнему оставался добрым и доверчивым Колей со смешно косящим взглядом и широкой улыбкой.

После школы пути наши постепенно разошлись, я говорю сейчас даже не о Коке, а обо всех моих тогдашних друзьях в целом. Разные вузы, новые знакомые… Но первый институтский год мы все же продолжали общаться.

Кока вновь изменился. Он поступил в автодорожную академию, где почти сразу же и одновременно стал секс-символом курса, сколотил собственную рок-группу и стал выступать сначала в пределах культ-программы академии, а уже через полгода и в небольших клубах, став местной звездой. Коку поперло. Однако чем больше росла его популярность в институте, тем больше она падала среди школьных друзей. Им многое в нем теперь не нравилось, хотя я считаю, что они попросту завидовали тому, что мальчик-тихоня смог в одночасье прыгнуть куда дальше них. Общаясь изредка с ним в то время, я и сама замечала, как прежний Кока постепенно отходит в прошлое. Появились заносчивость, гордыня, разрослось до невероятных размеров ранее казавшееся совсем безобидным упрямство. В те времена в жизни Коки не было ничего постоянного: менялись друзья, менялись группы, в которых он пел и играл, менялись музыканты в этих группах, особенно часто менялись подружки… Тогда у нашей бывшей школьной компании была популярна фраза: «О, я слышал, Николай опять нашел себе кого-то больше, чем на одну ночь». Хотя Кока всегда стремился к длительным отношениям, главной его проблемой оставалось желание ухватиться за все сразу и неумение все это удержать. Еще вчера «горячо любимая» девушка не выдерживала соперничества с друзьями и группой и уходила, и Коке ничего не оставалось делать, как принимать скорбный вид и искать ей замену. Замена никогда не заставляла себя ждать.

В старших классах, когда мы все повально стали пробовать алкоголь, Кока никогда не пил, а если его и заставляли тяпнуть рюмаху, то вид у него после этого был такой виноватый, что все покатывались со смеху. В институте же с него словно сняли все его старые моральные принципы, и он сорвался. Мне так много рассказывали историй «про Николая на празднике», что порой даже не верилось, что это существо, напивающееся в полузнакомой компании до безумия, и улыбчивый мальчик из прошлого – одно и то же лицо.

А потом мы потерялись надолго. Я окончила институт, начала работать, втянулась… Коку я случайно встретила в конце этого лета. «А сейчас мы обнимемся и будем молчать»3, – пропел он мне, когда пауза после идиотских «как дела?» затянулась. «И мы будем стоять и дышать у окна», – ответила я без запинки под аккомпанемент «Разных людей» у меня в голове. Тест был пройден, мы действительно обнялись и разговорились и с тех пор встречаемся исправно каждую пятницу, а иногда и в середине недели. Так мы дружим. Отдаем дань светлому прошлому. Много говорим. Вспоминаем, смеемся, иногда грустим. Коротаем унылые осенние вечера.

Еще полгода таких вечеров, и мы обязательно сопьемся. Обязательно.

– Ну, за встречу, – говорит Кока и залпом выпивает рюмку.

– За встречу, – вторю я и следую его примеру.

Кока закусывает маринованными огурчиками, я запиваю колой. В лучшие времена, конечно, был бы сок, но лучшие времена как-то подзакончились, не наступив. Мы обязательно чокаемся и говорим какие-нибудь тосты, словно в этом и состоит вся соль, – привычка старая и глупая.

– Как дела-то у тебя?

– А, – кривится Кока, разливая по второй.

– Между первой и второй – перерывчик небольшой, – понимающе кивая, говорю я самый банальный тост для второй рюмки, который говорила уже немерено раз за свою жизнь.

Я люблю пить быстро, а не сидеть, уставившись в тарелку и нелепо размахивая пустой рюмкой в воздухе, а Коке так вообще все равно, как пить.

– Смотри, опять дождь пошел.

Я смотрю в окно, и меня вновь охватывает ложное чувство, что кроме маленькой теплой кухни ничего на свете не существует, а если и существует, то погасло на время, пока над столом уютно светит лампа, и кажется таким абсурдным, что там, за окном, еще остаются такие вещи, как дождь и осень. Я говорю об этом Коке, а тот снисходительно улыбается, убирая косую челку с глаз.

Я работаю детским стоматологом в поликлинике. Вообще-то я не очень люблю детей, а работу свою – и подавно.

Когда я сама была маленькой девочкой, то мечтала стать красивой стюардессой и возить людям обед на большой тележке, но ближе к возрасту выбора профессии все желания у меня отпали. Это правда – я не знала, совсем не знала, кем бы хотела быть. Мама в связи с этим величала меня дурочкой с переулочка, а папа говорил, что нужно обязательно получить престижное высшее и зарабатывать на хлеб с маслом, потому что без масла хлеб невкусный. Под всем этим он подразумевал стоматологию, потому что сам работал в этой сфере – это был единственный понятный ему жизненный путь и синоним успешности. Они оба хотели видеть меня успешной. Даже жаль, что так и не увидели.

Но я согласилась. То, что не выйдет из меня нормального врача и успешного человека, стало понятно на третьем курсе, мне, по крайней мере. Я оказалась в дурацком положении: заплачены деньги за учебу, потрачены силы, вся жизнь вроде бы распланирована, и назад дороги нет. Да и не тот я человек, который бросает что-то на полпути. Конечно, я доучилась, чтобы сохранить определенный налет успешности, а потом пошла по пути наименьшего сопротивления. У нас в институте почему-то считалось, что с детьми работать легче, но это оказалось неправдой. Дети были противными, кусались и убегали из кресла в истерике, а я лишь молча разводила руками. У меня все никак не получалось наладить с ними контакт. Я в жизни привыкла все судить по себе, а я была в детстве совершенно не такой. Что самое ужасное, я и сейчас, наверное, немного не такая.

Когда люди узнают мою профессию, то сразу почему-то представляют гору денег, которую я прячу в большой и светлой квартире. Но мой успех ненастоящий, и денег я зарабатываю немного. Скорее, просто мало трачу.

Я снимаю хрущевку отдельно от родителей на другом конце города. Она невероятно типичная, в ней много старой мебели и старых вещей – книг, посуды, настенных часов и картин, а в подъезде писают кошки. По крайней мере, так пахнет. Я переехала сюда сразу, как начала работать, и это был наш последний крупный конфликт с родителями. Они тогда окончательно поняли, что все силы и средства, вложенные в единственную дочь, так и не смогли сделать из нее человека, которого им хотелось бы видеть. По их мнению, я должна была стремиться к той самой большой и светлой квартире с деньгами, а в подъезде с кошками стремиться к чему-то тяжело. «Ну есть же нормальные варианты жилья, – возмущалась мама, – мы тебе денег будем добавлять». Но на двери хрущевской кладовки были приклеены старые плакаты – Софии Ротару и Курта Кобейна. Такой же, как первый, точнее, календарь с Ротару за 1981 год, долгое время висел у моей бабушки на даче, я помню его с детства, а плакат с Кобейном из журнала «Молоток» украшал мою комнату в школьные годы. Увидев знакомые лица, потрепанные книги и хрусталь в покосившихся шкафах, я сразу поняла, что это именно то место, куда мне захочется возвращаться каждый день, как в кокон из детских воспоминаний и привычного мира. Безопасного мира.

А еще за почти семь лет учебы я поняла, что хоть что-то свое я должна отстоять. Хоть что-то, что мне по-настоящему нравится. Так я стала здесь жить, а общение с родителями постепенно сошло на уровень формальности.

Мне двадцать шесть лет. Двадцать шесть лет пустой, вялотекущей жизни. Двадцать шесть абсолютно равнодушных лет.

Чаще всего я работаю во вторую смену. Ухожу днем, прихожу вечером, что-то наскоро готовлю и ем, уставившись в телевизор. Кока прав: в моих мозгах действительно вовсю жиреет попс. Но я свыклась. Мне никогда не было скучно одной, вернее, я ловко себе это внушаю. Я умею занять себя всякой чепухой. Много думаю. Очень редко плачу. Это у меня всегда получалось неважно – плакать. В юности, бывало, идешь по улице тоскливо и думаешь: вот сейчас буду идти и плакать, слезы будут красиво течь по лицу, и все будут считать, что у меня в жизни случилось что-то невероятно трагичное. И никогда, ни в такие, ни в другие, более важные моменты, не получалось у меня вот так заплакать, и приходилось идти как все, с обычной миной на лице.

Иногда на работе, устав от детских кариозных зубов, я думаю о Коке. Он непременно представляется мне дьяволом, рогатым чертом с плюшевой пампушкой на хвосте, который снова заявится в эту пятницу с бутылкой, даже если и уверял до этого, что у него срочные дела. Я виртуозно умею искать во всем виноватых, но при этом подсознательно всегда понимаю, что виновата во всем сама. Ведь когда Кока уже сидит напротив меня за столом, то я смотрю на него и умиляюсь, искренне радуясь, что у меня есть вот такой хороший и верный друг.

– Хорошо пошла, – говорю я, на что Кока прозрачно улыбается. Почему-то после пятой счет рюмкам безвозвратно утрачивается.

Кока рассказывает о своих неприятностях на работе. Он, несмотря на то, что окончил автодорожный, а в юности был рок-звездой, работает в фирме по продаже компьютеров. У него вечные конфликты с шефом – менеджер из Коки, как из меня стоматолог. Я все эти его истории знаю наизусть и, пока он рассказывает, кромсаю вилкой огурец.

– Я, конечно, понимаю, что тебе это все неинтересно, – Кока встает и повышает голос, – но могла хотя бы поддакивать для приличия!

– Да-да, – рассеянно киваю я головой и продолжаю издеваться над огурчиком.

– Кстати, – внезапно успокоившись, Кока вновь садится. Он, стервец, виртуозно умеет переключаться на другую волну в два счета, – видел недавно – угадай кого? – Лаврентьева!

– Ну и что?

Я машинально ищу на столе сигареты, хотя обычно дома стараюсь не курить. Дело даже не в воспоминаниях о Лаврентьеве, а в воспоминаниях о той поре в целом. Прошлое для меня всегда представляется ярче, чем оно было на самом деле, и я непременно грущу, когда начинаю что-то вспоминать. Зато, мечтая о будущем, погружаюсь в нервный трепет… Вернее, раньше так было. Сейчас меня не так-то просто захватить – я просто глыба равнодушия.

Мы закуриваем. Кока, ища пепельницу, как обычно, больно ударяется головой о полку с пряностями.

– Хорошо, что ты куришь, Аленка! – потирая ушибленное место, говорит Кока. – Не надо выходить в подъезд, не надо мерзнуть на балконе…

– Раньше ты так не думал. А что Лаврентьев-то?

– Хе-хе. Да ничего. Поздоровались да разошлись. А чего еще? Мы и не корефанились никогда. Выглядит – ну ничего так. Хотя мало изменился.

– Давай выпьем за любовь, – говорю я после некоторой паузы.

– Мы уже пили за любовь, ты чего, мать? Третий тост – это же твоя традиция! Первый – за встречу, второй – за перерывчик, третий – за любовь и так далее, пока замертво не свалишься.

– Давай еще раз. За старую, давно забытую любовь.

Кока задумывается. Видимо, вспоминает, за кого же ему лучше выпить.

Пьем.

– Только не говори, что ты его еще любишь.

– Нет, – честно отвечаю я, – не люблю. Уже очень давно не люблю.

– И правильно. Чего старое ворошить?

Я задумчиво киваю в ответ.

– Ты-то сейчас ни с кем не встречаешься?

– Не.

– Ты изменился.

– Да уж! – хохочет Кока. – Кто бы мне лет семь назад про это сказал – не поверил бы ни за что!

Пауза.

– Устал я, – уже серьезнее говорит Кока.

– От любви?

– И от любви тоже устал.

– Так может, у тебя просто с этим делом проблемы? К врачу, может, сходить?

– Аленка! – Кока шуточно бьет меня по голове. – Дура ты. Все у меня в порядке. Случайный секс в жизни присутствует. Просто раньше… кхм… для меня это было… неприемлемо, что ли?.. Бывало, конечно, но всегда хотелось чего-то большего… Любви хотелось.

– И неужели ты каждую из своих тогдашних девушек любил?

– Каждую, – уверенно говорит Кока, – с каждой хотелось прожить долгую и счастливую жизнь и умереть в один день. Честно говорю.

– Но все ушли от тебя.

– Неправда. Некоторых я сам бросил. А тем, кто уходил… Веришь, нет – хотелось каждой крикнуть…

Кока вдруг замолк и посмотрел в окно, где все поглотила серая осенняя завеса.

– Хотелось крикнуть, – тихо продолжил он, – «постой, не уходи…» Весь мир хотелось бросить к ее ногам… или чтобы разразилась страшная катастрофа… И я бы сказал тогда: «Смотри, я спас весь мир, и все ради тебя. Только останься, любимая…»

– Почему же не спас хотя бы ради одной?

Кока молчит – видно, что его эта тема задела.

– Знаешь… Может, не знал, ради которой?.. Кстати, – выражение его лица вновь меняется – переключился, сволочь, – как звали твоего последнего мужика?

– Аркадий, – отвечаю я и начинаю пыхтеть от злости. Кока задает этот вопрос почти каждый раз и каждый раз искренне потешается над ответом.

– А как ты его называла поласковей?

– Аркаша.

– Аркаша! – ржет Кока.

– Да, Аркаша! А как его еще назовешь-то?..

Кажется, что по-настоящему я любила один раз в жизни и одного только человека. Это началось и закончилось в школе и навсегда осталось светлой памятью, без права на продолжение. Два самых странных, но наиболее из всех других обладающих хоть каким-то смыслом года – с начала десятого и до конца одиннадцатого класса.

Лаврентьев учился с нами на параллели. Далеко не красавец, не самый умный и сообразительный – даже и не знаю, почему именно он. Химия, бабочки… Любовь. «Пришла пора, она влюбилась…» Онегин ведь тоже был тот еще фрукт, но у Татьяны пришла пора, и все закрутилось.

Мой Онегин был из той породы людей, что меняются при первом же дуновении ветра, и иногда мне кажется, что настоящего Лаврентьева видела только я, оставаясь с ним наедине, и это был очень даже неплохой парень. Но при друзьях он почему-то вел себя совершенно по-другому, а друзья у него всегда были отвратительные. И еще гордыня. И его – в основном, его, конечно, – но и моя тоже. Обе гордыни нам мешали. Не давали говорить друг другу что-то очень важное, запрещали быть искренними. Не знаю, как он, но я всегда это понимала, но поделать ничего не могла. Тогда я любила говорить подругам, что Лаврентьев способен страстно полюбить только самого Лаврентьева, но теперь-то я понимаю, что отчасти это заявление касалось и меня самой.

Сейчас я точно знаю, что такое любовь. Любовь – это принятие. Я принимала его таким, каким он был, со всеми его недостатками. Во всех других, более настоящих и более взрослых отношениях мне всегда хотелось, чтобы было лучше, чтобы человек менялся, рос, что-то делал. Это и нормально для взрослых. Но Лаврентьева мне менять никогда не хотелось. Даже больше – мне хотелось, чтобы он оставался таким всегда. Неидеальным. Простым. Таким, как я. Но, наверное, я любила его больше себя, потому что себя я никогда до конца не принимала.

У нас не было роковой прощальной встречи или чего-нибудь подобного, просто после очередной ссоры я не стала идти на примирение. Я устала от наших недомолвок и решила с окончанием школы окончить и все отношения с Лаврентьевым, вычеркнуть его из своей будущей жизни и оставить там, в школе. Мне казалось, что так будет по-взрослому. Как ни странно, но у меня это получилось, и это один из немногих поступков, которыми я действительно горжусь.

Я так и не узнала, любил ли меня Лаврентьев на самом деле. Он говорил мне об этом всего один раз, в не особо трезвом состоянии, впрочем, и я не была любительницей таких признаний, но очень долгое время после нашего разрыва тешила себя мыслью, что на самом деле в чувствах ко мне он не уступал мне самой, просто держал это очень глубоко в себе. Сейчас я не понимаю: зачем держать, зачем скрывать?.. В семнадцать лет он был чем-то похож на меня сегодняшнюю – глыба равнодушия. Лаврентьев… Боже, как же давно это было!..

После него были на моем пути мужчины куда более достойные, но почему-то никто не смог настолько разбередить мою душу, как с легкостью это сделал самый обыкновенный мальчишка. И что самое интересное, любовь к нему вовсе не была для меня любовью на всю жизнь, которую проносят до самой смерти, нет. Я влюблялась и после него, но не любила – ведь это все-таки разные вещи, да? Встречаясь с новым парнем, я снова и снова убеждалась, что это – не то, и все мои, казалось, вновь воскресшие надежды рушились, как карточный домик. Каждого нового мужчину я сравнивала не с самим Лаврентьевым, а со своим отношением к нему – это тоже разные вещи. И каждый раз я понимала, что новые отношения – просто ерунда.

Как-то раз, когда учеба в институте уже подходила к концу, мне приснился странный сон. Снились все мои школьные друзья, снился какой-то незнакомый мне двор в пору поздней весны… Пахло кострами, и мы все сидели на лавочках кружком и смеялись о чем-то, как в старые добрые времена. Потом ко мне подошел Лаврентьев, сел рядом, слегка приобнял, и я вдруг, ни с того ни с сего, начала рассказывать, как же мне сейчас одиноко и как тяжко на душе, рассказывала долго и чуть ли не со слезами в голосе, а он только понимающе кивал и внимательно смотрел мне в глаза. На заднем плане кто-то включил магнитофон, и покойный Тальков стал тихо напевать про летний дождь:

Летний дождь, летний дождь

Шепчет мне легко и просто,

Что придешь, ты придешь,

Ты придешь, но будет поздно…

Несвоевременность – вечная драма,

Где есть он и она…4

И так мне стало хорошо в этом сне, так тепло, что не покидало меня это ощущение целый день: мягкий запах костров, солнечный майский денек – и рядом только близкие люди, среди которых есть самый главный, тот самый, тот единственный, который тебя понимает, потому что сам такой же непутевый… Я тогда впервые поняла, что вот уже пять лет прошло после школы, а кажется, что только вчера мы собирались этим самым кругом… Но нет, все теперь не так. Старых друзей я, конечно же, потеряла, новых нашла, да каких-то не тех, из другого, чуждого мне сословия и чуждых мне интересов. Любовь новую тоже не нашла… И ведь правду же я говорила во сне – так одиноко мне сейчас, что хоть вой, хоть реви в голос, но плакать я всегда умела неважно… И еще я поняла, насколько мы с Лаврентьевым на самом деле близки, здесь дело даже не в том, кто кого любил, а кто кого не очень, просто мы были одинаковыми – поэтому и разошлись. Когда оба человека упираются лбом на одном и том же месте, ничего хорошего не получается. Особенно в шестнадцать лет. Но тогда, на пятом уже курсе института, я впервые засомневалась: а действительно ли я правильно поступила? Может быть, все-таки надо было ухватиться покрепче за его руку и никогда уже не отпускать? Кто ж теперь знает… Слишком давно это было. Я оставила Лаврентьева в школе, и он застыл там, как муха в янтаре. Того времени больше нет. Теперь мне двадцать шесть лет, и уже почти целый год я живу одна. Аркаша был не бог весть кем, но даже с ним у нас не срослось… Я называю себя глыбой равнодушия.

Иногда, когда я краем уха что-то слышу об успехе однокурсников – счастливые семьи, дома, машины, – я даже радуюсь, что выпала из этой тусовки и сейчас мне не нужно стыдиться своей квартиры, которая и не моя-то вовсе, но я ее люблю, и своего одиночества, потому что его я тоже люблю по-своему. Но иногда все же хочется взвыть, и иногда я даже начинаю плакать. Я привыкла быть одна, отчасти мне это даже нравится, но… Бывает, думаешь: как хорошо сейчас было бы ждать чьего-то звонка! Нервно отсчитывая минуты и часы, в уме то и дело прокручивая заранее заготовленную фразу… Или всю ночь не спать, чувствуя, как сердце твое плавится от нежности к кому-то, и вдруг начинать улыбаться… Хочется даже плакать в подушку, увидев случайно своего парня в обнимку с другой… Потому что все это я называю одним словом – счастье.