Походниада. Том 1

3.4. Музыка. Гитара

Вовка Шахов, мой друг детства, и его старший брат Дима влюбили меня в «Битлз». И не только, – вообще, в музыку. Я тяготел к мелодичному року. Для меня «Роллинг Стоунз» всухую проигрывали битлам. Из Лэд Зеппелин я воспринимал только Stairway to Heaven. Гребенщиков мне казался странен, хотя и цеплял порой нестандартной мелодичностью. Макаревич виделся излишне простым, но и гладким, наподобие домашнего кота. Агузарова своими верхами тогда ещё в сердце не попадала.

В то время из советских окон доносились преимущественно Пугачёва и что-нибудь наподобие «Учкудук – три колодца», иногда – Высоцкий. Высоцкого я жаловал. А равно и Окуджаву, – к нему прислушивался мой папа. Порой у нас в доме оказывались пластинки (в основном маленькие – «миньоны», иногда даже гибкие, голубого цвета) с Джо Дассеном, АББА, Бони М и Далидой. Иногда цепляло: Высоцкий и Окуджава – лирикой и, пока для меня поверхностными, смыслами, а Бони М и прочие – мелодиями.

Но «Битлз» относительно всего этого ушли в далёкий отрыв: их музыка являла собой избыток совершенства, в неё как будто было засунуто всё моё светло-детское, – все красивые загадки (и тут же – с такими же красивыми разгадками), вся любовь к жизни, вся гармония – в широком и одновременно концентрированном смысле – и почти вся положительная энергия мира. При этом, Come Together я в музыкальном смысле не понимал, а вещи наподобие Because, I Me Mine и I Should Have Known Better были для меня верхом того, что вообще возможно в музыке.

Интересно, что, поскольку песни битлов (далеко не в полном количестве) были советскими редакторами раскиданы рандомно по всем этим «миньончикам», вышло так, что каждая новая для нас (меня и Вовки) песня становилась значительным событием жизни, и при этом мы не знали, на каком из оригинальных альбомов «Битлз» она изначально помещалась. Однажды Максим Караваев, Вовкин одноклассник (ныне – мой пациент на терапевтическом участке, церковный певец, – я продлеваю ему ежегодно группу инвалидности по поводу рака яичка) одолжил Вовке на один день бобину с песнями «Битлз». Нам же к тому времени был известен в полном объёме только альбом A Hard Day's Night (всесоюзная фирма «Мелодия» соизволила-таки издать его в 1986-м году вместе с странной сборкой под названием «Вкус мёда»). Вовка примчался ко мне слушать. Видимо, то, что было на той Караваевской бобине, представляло собой сборник синглов-хитов, преимущественно не вошедших в альбомы. Тогда мы впервые услышали Love Me Do, From Me To You и Hey Jude.

В другой раз – это случилось именно летом 1989-го – Мишка Шигарёв вручил мне магнитофонную кассету: он нашёл её, бесхозную, в поезде; на ней карандашом было написано по-русски: «Битлз». Шуга (таково было прозвище Мишки) вспомнил, что я – битломан, и одарил меня. Тем же вечером я рванул к Вовке Шахову. Мы поставили кассету. Знакомые нам на тот момент песни почти не встречались. Звучание казалось вовсе не похожим на A Hard Day's Night: слишком уж было всё разнообразно и странно. Вовка тем не менее настаивал, что данная запись – нечто собранное из ранних альбомов «Битлз». Позже, однако, выяснилось, что на той кассете был целиком записан «Белый альбом», выпущенный битлами в 1968-м, примерно за год до их распада.

Или, вот, Вовка писал мне в деревню: «Услышал новую песню «Битлз». Называется «I, I, I Love You». Но песни с таким названием у «Битлз» не было. Вовка на слух вычитал название из того, что пели битлы. Композиция же на самом деле называлась «Ask Me Why».

Так мы и гадали. В К… тогда не существовало студий звукозаписи. Не было ни Shazam, ни Internet. Был только магазин «Грампластинки» на улице Волжской, в котором торговали концертами скрипки с оркестром какого-нибудь Вивальди и записями ВИА «Песняры». И ещё был журнал, кажется, «Ровесник», в котором в некий момент стали печатать по одной песне «Битлз» в месяц, с нотами и текстом. Шахов пытался с свойственной ему наивно-залихватской бравадой исполнять незнакомые композиции по нотам, но получалось не по-битловски, а по-шаховски.

Однажды я попросил Вовку научить меня игре на гитаре. Дело, при наличии слуха, оказалось не таким уж затейливым, а при этом – захватывающим и для самоутверждения чрезвычайно полезным. «Главное», – сказал Шахов, – «упорство, чтобы наработались мозоли в нужных местах на пальцах. А переставлять аккорды довольно быстро научишься». Мы начали с битловской песни Good Night. Вовка до максимального минимализма упростил для меня аккорды, так что чаще всего достаточно было зажимать одну лишь первую струну, поочерёдно на 2-м и 3-м ладах. И я зажимал, переставлял пальцы, морщась от режущей боли: ля-септ-мажор всё же приходилось брать на первом ладу, и, чтобы он звучал, вжимать струну в гриф требовалось немилосердно. Пытая меня, гитара благоухала сладкой вечностью лакированного дерева и как будто вопила в моё дилетантское ухо, что для подобных мне неумёх она – недотрога и слишком горда. Good Night в таком странном, урезанном исполнении получалась слишком уж простой, но всё же это была она – колыбельная, сочинённая Ленноном, которую дали промурлыкать монотонноголосому Ринго. И это нажимало клавишу горделиво-детской радости во мне. (Ещё, примерно в то время, моя сентиментальность решила, что если нам с моей возлюбленной – возможно, это даже будет Дина – суждено отправиться впервые в брачное ложе, я вначале исполню для неё Good Night под гитару.) Вовка дал мне задание на дом: выучить что-то элементарное из «Машины времени». Показал 5 аккордов, щипковый бой и благословил.

Довольно быстро я разобрался с тональностями, октавами и локацией нот (в элементарном смысле, конечно). Дело пошло́.

Мой брат Вадим отбыл на два года в армию. После него осталась гитара (сам он ленился учиться), бобинный магнитофон («катушечник») и проигрыватель пластинок («вертак») с колонками. Я был богат. На катушках от Вадима осталось: Depeche Mode – концертный альбом «101», урывки Pet Shop Boys, кое-что из тогдашней красивой иностранной попсятины, навроде Фалько и C. C. Catch, и Высоцкий. Были долгоиграющие пластинки Джо Дассена, Бони М, бит-квартета «Секрет», Высоцкого и Окуджавы. У Вовки я переписал кое-что из битлов и пост-битлов с его «миньонов».

Потом бабахнуло «Кино». Песня «Игра». Впервые я услышал её на родительской садо-огородной жатве как раз накануне 9-го класса, из советско-перестроечного радио. Я скучно-монотонно обрывал фиолетовые ягоды с колючих веток политого дождём крыжовника. И тут вдруг в нашу резиново-сапожную обывательскую полуприродную хмурь из радиоприёмника выплыли две гармоничные, сочные гитары. Я насторожился и застыл. Звучало проникновенно. И даже в каких-то нотах – пристреливающе-к-стенке. Стройность и громадность щипковой акустики с неслыханным самобытным голосом… «Прозвучала группа «Кино»», – задорно, полу-по-комсомольски объявила нежноголосая советская диджейша. «М-м-м», – прочувствованно промычал я, выпячивая вперёд нижнюю челюсть, – видимо, рефлекторно, в неведомо-слепо-невидимом подражании (бывает же орально-анальный рефлекс, отчего бы не быть цоево-подбородочному рефлексу?) Песня засела. Потом я сходил в кино «Познань» на фильм «Асса». Вид под тахикардические барабаны и басы тяжёлым взглядом сверлящего зажигалочную темноту СССР Цоя в финале фильма вбило мне бодрящий и одновременно задумчивый гвоздь куда-то недалеко от трахеи.

Затем прозналось, что на площади Октября в некоем подвальчике объявилась студия звукозаписи, и там есть новый альбом группы «Кино». Я записал. Песни «Игра», к моему огорчению, на альбоме не оказалось. Но было много другого удивительного. «Группа крови», «В наших глазах», и главное – «Закрой за мной дверь». Так и чувствовалось, что Цой с компанией бродят по тёпло-пасмурным, сигаретным улицам, нарезая неторопливые круги вокруг дома девушки-домоседки, поглядывая иногда на её окна и мягко, взглядами, уговаривая её выйти к ним под тёплый, революционный дождь. Это трогало. А фраза с тройным «на»: «посмотри на часы, посмотри на портрет на стене», – завораживала своей гармонией. В погоне за «Игрой» я решил записать и другие альбомы сей дивной группы («Битлз» в списке предлагаемых к записи музыкальных групп в том подвальчике на площади Октября на тот момент не оказалось).

Своими «Кино»-открытиями я делился с одноклассниками. Однажды ко мне пришёл Димка Васин и раз 8 подряд переслушал песню «В наших глазах», – что-то она с ним такое трудноопределимое сделала, что он всё перематывал и перематывал её в начало.

Песня «Игра» в конце концов обнаружилась на пластинке «Ночь». И ещё ряд замечательных, неожиданно позитивных вещей нашлись на раннем альбоме Цоя «45».

Однажды, в теплоте осени я прогуливался с одним скупознакомым пареньком из прошлого 8-го «Б». Он завёл меня куда-то во дворы за 97-м магазином и там, во дворах, познакомил с необычным патлатым юношей, который показал мне, как исполнять на гитаре «Алюминиевые огурцы», «Восьмиклассницу», а главное – «Игру». Я поразился сложности аппликатуры при исполнении «Игры» и, при этом, был жутко горд, что теперь я это знаю, и у меня выходит так красиво.

Потом от Лёни Бережнёва (вот он и ещё раз всплыл) я вызнал, что существует не менее популярная группа «Наутилус Помпилиус» и «стрельнул» у него запись. «Наутилуса» тоже захотелось больше (хоть и не с такой силой, как «Кино»). Однажды мы с Венчуком и компанией отправились в магазин «Культтовары» на Рабочем посёлке (район в К…) покупать мне штангу (ребята узнали, что я качаюсь и решили мне в этом всячески способствовать). Выяснилось, что и в этих-самых «культово-культурных товарах» тоже есть звукозапись. Очень простая. Стои́т стол по типу школьной парты, за ним сидит парень лет 25-ти. Перед парнем – листок, на котором синей шариковой ручкой перечислено, что у него есть. К примеру: «Depeche Mode: ̓81, ̓82, ̓83, ̓84, ̓87. Наутилус Помпилиус: ̓85, ̓86» и т. д… Названия альбомов, а также прочая уточняющая информация, к примеру, сведения о том, студийный это альбом или концертный, не предоставлялись.

Вот я и заказал наугад: Депеш – 84 и Наутилус – 85. Забирать катушки поехали с Венчуком. Был солнечный желтолиственный октябрьский денёк. Мы шли по Рабочему посёлку медленно, прозрачно, подобно падающим листьям, устремляясь постепенно к «Культтоварам». Я увидел, как Андрей напрягся: он ритмично на ходу сжимал-разжимал кулаки опущенных рук и настороженно смотрел по сторонам. Я понял, что он как будто бы почуял приближение ребят, задающих роковой вопрос: «Откуда?» Андрей сказал спокойным, ровным и одновременно каким-то неуловимо чужим, раздражённым на жизнь голосом:

– Знаешь, Гош, а хочется так иногда подраться…

Я не ответил ему. Я подумал: вот, Андрей – мой телохранитель. От этой мысли, с одной стороны, стало спокойнее, приятнее и радостнее (друг за друга и прочее), вот только я прекрасно понимал: попадись нам такие же ребята, что раза 4 меня до этого останавливали, Андрей вряд ли смог бы от них отбиться.

Но обошлось без приключений.

Я приехал домой, лёг на пол и стал слушать Депеш Мод – 84. Я надеялся, что там будет студийный вариант песни Shake the Disease, которая была на Вадимовой катушке с альбомом «101» (эта песня до сих пор – моя любимая у них), но её не оказалось. Зато была в конце вещь с эффектами клацо-щёлкающих ножниц и ритмичным дыханием смерти. Я уловил в песне фразу: «When I die тарарампампампам no-о-thing». Я решил перевести её: «когда я умру, там, куда я попаду, не будет ничего». Гораздо позже выяснилось, что вещь называлась «Богохульные слухи» и Депеши в том месте возглашали: «Я думаю, у бога есть чувство юмора. Когда я умру, я надеюсь увидеть его смеющимся».

То же, что было обозначено в студии звукозаписи фразой «Наутилус – 85», оказалось концертником с не очень благозвучным, рваным исполнением. Открывался он песней: «Я пришёл войти в те ворота, откуда я вышел». Всё это попахивало смесью инцеста и какой-то извращенческой философии. Андрей, Влад и Дима Васин, пришедшие на другой день послушать, что записалось, позабавились в своём духе над всем этим. Ещё они, как всегда, подшучивали над старушками. У меня за стеной жила добрая пожилая женщина. Но глухая, с без устали для кого-то каркающим голосом. Слышно её сквозь электрическую розетку всегда было очень хорошо. Дима Васин, приходя ко мне, всегда первым делом бросался к розетке и начинал громко разговаривать с бабушкой. Ещё мы с моего подоконника частенько прыгали на край её балкона. В тот же раз какая-то другая старушка возилась внизу во дворе с сушёным бельём на кривых вешалах. Андрей приоткрыл окно, поставил колонку в проём и включил «на полную» вот эту самую «…Откуда я вышел». Влад хихикал, Васин, подвизгивая, завывал, Андрей – беззвучно корчился на полу. Такие вот были у меня «дорогие гости»; они мало задумывались, что скажут мои соседи мне и моим родителям. Но я нисколько не негодовал на них. До сих пор у меня был только хоть и уникальный во всех смыслах, но такой сугубо-литературный Вовка Шахов, а теперь – вон сколько весельчаков, говорящих с жизнью на примитивном, бессмысленном, но таком беглом языке. И вроде все они – и вправду мои друзья. Смотри вот, – штангу мне подарили…

Качался я под «Accept». (Далее следует вставка из дневниковой рукописи «Третий Адам».) [В 80-х слово Accept писали краской на гаражах и газовых будках. Я качался под эту металлическую группу, потому что надоело быть дразнимым сверстниками за костлявость и физическую немощь. Тогда казалось, ничего тяжелее Аксепта не бывает, а подростковая задорная агрессивность вполне гармонично воспринимала все эти визги. И неплохо работало: к концу девятого класса я уже мог подтянуться несколько раз. И вот, в некий зимний день, крутится катушка с первым их альбомом (качался-то я, в основном, под пятый – Metal Heart), я стою в своей комнате, смотрю в окно на квадратный двор, а там вдруг в полусумерках повалил большими хлопьями медленный, но косой снег. И аксептщики почему-то прекратили визжать и заиграли металлическую балладу. И вошла тогда аксептовая баллада куда-то в мою душу, как будто она была растворена в этих сумерках, а тёплый, мягкий снегопад нёсся, нёсся в меня. Я вдруг отчётливо ощутил себя большим, монолитным с жизнью и природой, мудрым, с рассеянным, но при этом основательным взглядом. Я испытывал невероятный покой. Ощущения были значимы и монументальны. Впрочем, я тогда был влюблён драконово в Дину, а Дина не то чтобы презрительно пренебрегала мной, а просто и она и я понимали, что я ещё не сделался самцом и не мог слепить абсолютно ничего осязаемого из своих сильных, отчаянных, но грустных, аморфных чувств. Была обида, но тоже какая-то аморфная. Наверное, – просто на то, что Дина не собиралась ждать моего «вызревания», а зачем-то яшкалась с обычными самцами. А та снегопадовая баллада что-то как бы оформила во мне, влила каких-то вперёдподбороднутых сил. Катарсис сей ощущался мною только до конца баллады. Потом утих и снегопад. Но это же была некая незримая ступень! Как будто этап дискретного превращения размазни в жёсткую личность. Году в 2009-м, когда ещё интернет не заполонил всё пространство, но уже существовали компакт-диски, я вдруг вспомнил этот эпизод и подумал: «вот хорошо было бы сейчас послушать ту балладу». Я зашёл в музыкальной магазин, взял диск первого альбома «Аксепта» и стал переключать треки. Ни одной медленной композиции, как ни странно, там не оказалось. На днях же, в момент обдумывания всей этой концепции «музыкожизни», снова стало интересно. И я обнаружил-таки ту балладу. Ну да. Баллада. Ничего особенного. Я этих баллад, в разы более качественных и гармоничных, за все свои годы переслушал ворох. Да и вообще, «Аксепт»… Прислушался к песням на альбоме «Metal Heart». Блёкло. Вторично. Если не третично. А ведь когда-то вот это несуразие помогло тощему подростку преодолеть физическую и эротическую ущербность. И даже в некий трудноопределимый катарсис его загоняло…] Вот так, что-то чрезвычайно подобное встречалось уже здесь в описании эпизода с шиповником и окнами. Всё то же грустное прилепление к таинству жизни в отвергнуто-влюблённом состоянии.

Однажды, ещё в сентябре 88-го года, когда мы менялись с «Б»-классом в раздевалке спортзала, я застал там Мишку Руднева с гитарой. Играл Мишка уверенно, спокойно, пальце-липуче. Он был почти «профи». Почему-то он обратился ко мне и попросил сыграть что-то. Я сыграл. Мишка смотрел бесстрастно, как будто и не оценивал. Потом вдруг выстрелил мне в лоб:

– А как берётся аккорд си-септ мажор без барре знаешь?

– Знаю, конечно, – гордо подвыпятил грудь я. Взял этого четырёхпальцевого крокодила.

– Смори-ка, знает, – наморщил подбородок Мишка, глянув на моих переодевающихся одноклассников.

Видимо, Мишка подыскивал напарника, чтобы сыграть микроконцерт на Дне учителя. Через пару дней он пришёл ко мне домой со своей гитарой и показал аккорды песни «Ласкового мая» «Медленно уходит осень». Вообще, моя ро́ковая душа не шибко жаловала всё это элементарно-синтетическое писклявое пиликанье с акцентированно-инфантильным сладеньким голосом. Но гармонии и мелодии «Седой ночи» и вот этой вот «Осени» цепляли. Комбинации аккордов были, как ни странно, не банальны, а от некоторых слов по всему моему томящемуся от первой любви существу шли мурашки. К примеру, вот это: «А осень зла, и надо мной смеётся…» Из этих слов мгновенно вплывал в душу образ Дины, язвящей и подхихикивающей (может быть, и деланно) в мою сторону и спешащей кокетничать с другими молодыми людьми, над которыми она непонятно почему не посмела бы смеяться.

Мишке не пришлось меня уговаривать. Ему, очевидно, нужно было самоутверждение, мне – тоже. Отчего бы не спеть? На Дне учителя. Про осень. Кроме того, я с трепетом надеялся, что Дина тоже будет на концертике, и она увидит, что я разносторонен, талантлив, и плюс – в одной компании с великим музыкантом Мишкой Рудневым, – из всей-то школы он лучше меня аккомпаниатора не сыскал!

Мы спели. Слушателей было немного: человек двадцать во всей рекреации. Таня с Диной бегали в тот момент по другим этажам, и наш концерт присутствием своим не почтили. В конце Мишка поблагодарил и пожал мне руку. Было приятно.

Ближе к зиме в 9-м «А» организовалась дискотека. Я предоставил свою аппаратуру и коллекцию записей. Диджейство тоже на три четверти легло на меня. Вышло кисловато. Кажется, девочки ожидали некоего единения с мужской половиной класса после этого мероприятия. Но всё текло так, как и в классе. Андрей Венчук был отличный лидер в мужской среде, но перед девочками он притихал и тушевался. Кажется, он всегда испытывал перед женским полом некое мягкое благоговение. Наверное, во времена всяких Д'Артаньянов он бы не шляпой с перьями перед дамами размахивал, а просто тихо каждый раз на одно колено вставал. Я был к девочкам 9-го «А» ровен, вся моя призванная к взаимодействию с дамами энергия кумулировалась исключительно для одной девочки из 9-го «Б», и мне было, по большому счёту, всё равно, как пройдёт эта дискотека. Владу же Сотову, я думаю, быть хорошим диджеем мешал банальный эгоизм. Он любил в музыке громкие, неожиданные, либо какие-нибудь вычурные звуки. Так, у меня нашлась катушка с песнями «Радиорамы». Запись начиналась с повелевающего мужского голоса: «Stand up and dance!!» Влад, учивший немецкий, слышал в этом почему-то русское слово «стена». И это его заводило. Но девочкам ритмы «Радиорамы», видимо, показались чересчур жёсткими, танцевалось им вяло, одна за другой они уходили и разбредались по стенам. Тогда мы на всё плюнули и решили «зарубить метал». Поставили Balls to the Wall «Аксепта». Такое уж девочкам и подавно не могло стерпеться. Но нам было всё равно, мы «зарубали». В конце концов подошла парламентёрша с девчачьей стороны и потребовала чего-нибудь мелодичного. Я поставил Pet Shop Boys и угадал. Девочки визгливо взвились и затанцевали. К неудовольствию Влада: он считал Pet Shop Boys излишне слащавыми. Под медляк Later Tonight я танцевал с Леной Бурляевой. Она была добрая, средней громкости, с толстой косой, но, на мой взгляд, вовсе не красивая. Танцевать с ней мне было едва ли не неприятно. Вероятно, это она пригласила меня на танец. Я наблюдал за другими. Андрей танцевал с Олей Золиной. Оля внешне была «ничего»: нос с плавной горбинкой; тихо, самоуверенно умная, эрудитка, но голос излишне писклявый. Андрей вытянулся по струнке. Лицо его было серьёзно. Как будто он стремился сделать торжественный шаг и поцеловать флаг. Мне подумалось: вот если бы такому Андрею, каков он сейчас, дать в руки баскетбольный мяч, он из 10 бросков ни разу в кольцо не попадёт.