- -
- 100%
- +
© Борис Панкратов-Седой, 2025
ISBN 978-5-0067-7691-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1
«…сказал брат брату: «это моё, и то моё же…»
Неизвестный автор «Слово о полку Игореве».
Двести лет тому назад, буйные в те давние времена испанцы, а ныне слегка поостывшие, слегка угомонившиеся, ибо их пыл укротили новые буйные – те, что пришли со старыми мушкетами и новыми амбициями, – открыли у побережья Тихого Океана этот узкий пролив, зажатый между скалами, будто самим Богом предназначенный стать вратами в новые земли.
Назвали пролив красиво – Золотые Ворота. Местечко же на берегу, где первые поселенцы построили миссию из белого камня, назвали в честь Святого Франциска, хоть сам святой вряд ли ступал на эту землю, пахнущую солёным ветром и чабрецом.
14 июня 1846 года произошло эпохальное для этих мест событие. На международном Базельском конгрессе в Швейцарии, где дипломаты в напудренных париках спорили до хрипоты над картами, была провозглашена нейтральная территория – штат Калифорния.
Государство-не-государство, страна-не-страна, республика-не-республика, в которой государственные функции исполняли торговые кампании: американская, русская, испанская, французская, английская, немецкая и так далее – все, у кого хватало золота на взятки и смелости на авантюры.
За модель были взяты уже известные к тому времени примеры британских и голландских Ост- и Вест-Индских кампаний, чьи корабли бороздили океаны в погоне за прибылью. Противоречия и юридические коллизии разрешались многочисленными двухсторонними, трёхсторонними, многосторонними договорами, в которых ломали головы в третейских судах и юристы, и черти, и даже ангелы, если бы те спустились с небес.
Но вернёмся к изначальным испанцам.
Знали ли испанцы двести лет тому назад, что название будет пророческим? Вряд ли!
Однако, следует уточнить – какое из двух названий оказалось пророческим.
Конечно, первое.
Святости на этой земле, ни тогда – двести лет назад, ни в текущем настоящем, если кто-то отчаянный решился бы искать её в этих краях, то нашёл бы такой совсем мало – разве что в потрёпанных молитвенниках старых монахов да в потускневших фресках полуразрушенных миссий.
Нашли в Калифорнийских предгорьях вовсе иное. Этим иным стало – золото! Золото! Золото!
И святости в людях, если таковая ещё оставалась, стало значительно меньше. Нечего и говорить о святости деловым людям, если в Калифорнии золото! Особенно тем, у кого в глазах загорался тот самый блеск – холодный, ненасытный, бесовской.
А деловые те люди не заставили себя ждать. Началась золотая лихорадка. Для кого-то эти ворота и вправду стали золотыми – но лишь для горстки счастливчиков, а для остальных – позолоченной ловушкой.
Как только весть разнеслась попутными для неё ветрами на все четыре стороны. А для такой вести все ветра на всех широтах и меридианах станут попутными. Золото! Оно манило, как маяк во тьме всем, большинству принося лишь пот, кровь и пустые карманы.
Потянулись к здешним краям, казалось, со всего света, накатывая в порт мутными потоками: искатели-старатели всех мастей и те, что вовсе без масти – оборванные, голодные, но с горящими глазами; «торговцы-всем-что-захочешь» – эти будут первыми там, где зазвенела монета, и последними, кто уйдёт; за ними потянулись романтики и авантюристы, мечтавшие о славе, но получившие лишь синяки да долги; «оптимисты-сделай-себя-сам», верившие в свою звезду, пока не натыкались на нож в тёмном переулке; искатели приключений и «горе-искатели-на-свою-задницу», чьи кости теперь белели где-то под палящим солнцем.
Бог весть, кто ещё в довесок, коих можно назвать без лишней церемонии – просто всякий человеческий сброд. Назвать и оказаться правым на их счет, ибо среди последних не мало: дошедших до ручки попрошаек, шаркающих по пыльным улицам в поисках корки хлеба; шлюх, чьи наряды когда-то были шелковыми, а теперь походили на тряпьё; карточных шулеров с вечно потными ладонями; воров и бандитов, для которых жизнь человека стоила дешевле бутылки виски; душегубов таких, что не приведи Господь.
С богоискателями-пилигримами со времени начала лихорадки стало туго. Богоискатели в порт Сан-Франциско не пребывали теперь вовсе – их заменили те, кто искал не Бога, а удачу, и находил лишь разочарование.
От Франциска осталось одно имя. А дух его, если и витал тут, то испарился, как и не было его ни в лагуне, где чайки кричали над волнами, ни в прериях предгорья, где ветер гнал перекати-поле, ни в самих горах, ни на склонах, ни в ущельях, ни на перевалах.
Нет, не найдешь ты его – духа святого.
Прокатись хоть до самой конечной станции Касса-Флоренс по новой железной дороге, миновав по пути: и Форт Росс, и факторию «Русской железорудной кампании», а после и Нью-Гринсборо, там пересядь в дилижанс «Пинкертона», запряжённый восьмёркой гнедых, да скачи хоть до самого восточного побережья в столицу Американских Штатов Вашингтон.
Нет, нет, нигде не найдёшь.
Порт задыхался. Он не был изначально рассчитан на такое нашествие. Вынужденная начавшаяся реконструкция-расширение портовой структуры не прибавляла порядка, а усугубляла толчею и хаос. Груды ящиков, бочки с вином, тюки с хлопком и прочее – всё это громоздилось вдоль причалов, мешая движению.
На рейде порой ждало по несколько кораблей, чтобы занять место у пирса. Лихорадка.
Этот жаркий летний день в порту был таким же, как многие – суета, суматоха, кавардак, дым коромыслом – наиболее точные описания.
На улочках, ведущих к порту, было значительно тише.
На улочках было лето Калифорнии и солнце в зените.
Жарко. Пыльно. Душно.
Двух-, трёх- и даже четырёхэтажные дома по обе стороны улицы, отбрасывали узкую спасительную тень только на одной стороне улицы, на тротуар.
Прохожие предпочитали эту – тенистую, которая была торгово-коммерческой.
Эту, на которой вывески магазинов с витринами: «Баранки и бублики. Свежая выпечка. Лавка братьев Караваевых» – где за прилавком стоял бородач в засаленном фартуке; магазин «Кац, Шац и Кальтербруннер» с инструментом для начинающего копателя: ломы, кирки, лопаты и это вот всё – всё, что могло превратить мечту в золото или в могилу.
Два салуна для джентльменов, желающих пропустить стаканчик виски с содовой или, по желанию, можно и привозной зубровочки на березовых бруньках.
Но не в такую жару, а попозже. Впрочем, двери открыты и, как положено – открываются в обе стороны, с десяти утра до последнего клиента, а клиенты здесь бывали разными – и те, кто пил молча, и те, кто начинал стрелять после третьего стакана.
Отделение банка «Додсон и Додсон», с вооружённым до зубов охранником, скучающим на деревянном стуле у входа.
У охранника и дробовик «Винчестер», и два револьвера «Ремингтон» на поясе в кобурах с заклёпками, или наоборот – дробовик у него «Ремингтон», а револьверы системы «Винчестер».
Мужчина, идущий по другой стороне улицы, не смог разглядеть наверняка, где у охранника «Ремингтоны», а где «Винчестеры».
Он шёл по солнечной стороне. Медленно перекатывал табачную жвачку с нижней губы к верхней и потом обратно.
По деревянным мосткам тротуара гулко стучали подкованные каблуки, звенели армейские кавалерийские шпоры.
Он был одет в запылённое длинное пончо с индейским узором, широкополую шляпу, отбрасывающую тень на верхнюю половину лица, оставляя видимой только недельную щетину с проседью.
Руки его были спрятаны под индейское пончо. Локти расставлены в стороны, так, как будто он держал на поясе обе руки. А быть может, держал их на парочке надёжных шестизарядных, системы «Ремингтон» или «Винчестер». Не видно.
Поравнялся с офисом крупнейшей частной охранной кампании «Шерман и Ли», занимавшим весь первый этаж доходного дома. Остановился. Осмотрел лошадей у коновязи.
«Добрые, добрые лошадки. Для таких дневной переход в сорок миль будет нипочём. Даже по такой жаре. Добрые лошадёнки, добрые», – так подумалось мужчине.
Прочёл надпись на одном из полдюжины плакатов, прибитых к стене мелкими сапожными гвоздиками.
– Боб Тилбот. Разыскивается. Живым или мёртвым. Вознаграждение: тысяча долларов или пятьсот рублей серебром, – прочитал, рассмотрел внимательно рисунок разыскиваемого в анфас; провёл рукой по щетинистому своему подбородку и добавил, – нет, не похож.
Человек, разглядывающий плакат, и был тот самый Боб Тилбот.
Сапоги его, армейские, кавалерийские, почти новенькие, со шпорами, были всего пару недель назад сняты с молодого лейтенантика в ущелье Койотов. Лейтенантик был как раз в форме «Шерман и Ли». Размер подошёл отлично. То, что надо, оказался размерчик – в самый раз.
Лейтенантика уже наверняка совсем доклевали грифы, ветерок прерий, горячий у самого песка, гнал мимо него перекати-поле, которое тот не мог видеть, от того, что глазницы его были пусты теперь, и от того, что он был теперь мёртвым лейтенантом.
Боб Тилбот прочёл и надпись-девиз над входом в офис. Она гордо гласила: «Шерман и Ли – мы правопорядок!»
Прочёл и густо сплюнул накопившейся табачной слюной на доски.
Достал из заднего кармана ковбойских штанов губную гармошку. Сдунул с неё крошки чего-то такого всякого и крошки табака, приставил к губам и сыграл короткую музыкальную фразу.
Вроде бы совсем обыкновенную, но в то же время такую пронзительную, что если услышать такую издалека в тишине ночью, где-то там – в прерии на востоке, там – ближе к горам, там, где ничья земля – кровь застынет в жилах.
В ней послышится и завывание одинокого койота, и трещотка гремучей змеи, и улюлюканье команчей, пляшущих у ночного костра свои зловещие ритуальные танцы, одним команчам по смыслу понятные – потому и зловещие.
– Свежая пресса! Покушение на русского императора! Открытие строительства перегона железной дороги от Касса-Флоренс до Феникса! Свежая пресса! – услышал Боб Тилбот со стороны салуна.
У входа в салун стояла большая дубовая бочка из-под пива, на ней сидел мальчишка-газетчик. Из огромной, несоразмерной с мальчишкой кожаной сумки торчали нераспроданные за утро газеты.
Мальчишка без энтузиазма, нараспев зазывал безразличных идущих мимо.
Двери из салуна отворились настежь. Скрипнули на петлях в обе стороны – и туда, и сюда, остановились.
Покачивающейся походкой на тротуар вышел морячок торгового флота, которому, судя по виду, не было так уж и жарко в этот полдень для виски с содовой.
Мальчишка-газетчик оживился.
– Свежая…, – и тут же потерял интерес, оценив опытным глазом уличного торговца нетоварное состояние морячка.
Боб Тилбот направился прямо к мальчишке, перейдя улицу прямо перед проезжавшим лихачом.
Орловский рысак, белый в яблоках, впряжённый в открытую пролётку, дёрнулся, встал, избегая столкновения.
Бородатый лихач в ярко-красной атласной косоворотке, расшитой золотой нитью, приподнялся на козлах, злобно потряс плетью в спину такого-разэтакого наглеца.
– Куда прешь! Холера! Зыркай по сторонам-то! Э-эх! Нажрался, холера, ужо. Выстегнуть поперёк рожи тебя, для науки!
Лихач был не прав. Боб Тилбот был трезв.
Лихач вновь грозно потряс в спину пьянчуге плетью.
– Но! Пошла, пошла, залётная!
На такое обращение в свой адрес Боб Тилбот не обратил внимания вовсе, как будто ничего и не произошло. Направляясь к мальчишке, ещё на ходу нашарил что-то в кармане.
Цзинь!
Медная монетка взлетела в воздух над головой мальчишки-газетчика, отправленная ввысь щелчком пальцев Боба. Она заискрилась в полёте, блеснула своими сторонами на солнце.
Ловкий мальчишка в мгновение ока соскочил с бочки, поймал её налету в кулачок.
Ещё в полёте определил мальчишка двухкопеечную русскую. Русские червонцы обеспечены золотом. А скопить медных копеек до полного червонца оставалось мальчишке всего ничего.
Тогда сможет разменять на золотой с профилем русского императора. Таких у него было уже четыре в одном потайном месте, про которое никто не знал: ни младшая сестрёнка, ни даже матушка с батюшкой.
Он радостно затараторил, доставая из сумки пахнущую типографской краской газету:
– Свежие новости, сэр! Кто стоял за неудавшимся покушением на русского императора! Публикация номеров выигрышных билетов лото! Леопольд Нейршейлер открывает модный салон на «Пяти углах»! Банк «Додсон и Додсон» финансирует на паях строительство перегона железной дороги от Касса-Флоренс до Феникса! Свежая пресса!
Боб Тилбот взял в руки газету, развернул. Откинул широкополую шляпу на затылок. Открылся густой, тёмно-коричневый загар и быстрые, как у хищной птицы, глаза, бешено скачущие по строчкам.
Глаза остановились, потом ушли куда-то в даль далёкую над краем газеты. Он издал звук не звук, рык не рык…
– Ы-ы-ы-ы-ы-ы, – потом добавил сквозь стиснутые, пожелтевшие от жевательного табака зубы, – Додсон и Додсон.
Боб Тилбот двинулся дальше.
По деревянным мосткам тротуара гулко стучали подкованные каблуки, звенели армейские кавалерийские шпоры.
Улица вывела Боба сначала к железнодорожным путям, вдоль которых он дошёл до вокзала за какую-нибудь четверть часа с небольшим.
Проходя мимо фасада вокзала, выполненного в стиле неоклассицизма с элементами нарышкинского барокко, Боб не слышал радостного восклицания, прозвучавшего в зале первого класса.
***
– Князь! Илья Ильич! Ты ли это? Голубчик мой! Вот так встреча! – услышал у себя за спиной молодой человек лет двадцати пяти.
Молодой человек был одет в приталенный дорожный костюм из лёгкого серого твида, укреплённый на локтях вставками. В укороченные спортивные сапоги фирмы «Цеппелин-Эдвардс» тонкого нубука на длинной шнуровке заправлены брюки, а на носу – очки стиля «велосипед».
Он обернулся и увидел перед собой бакенбарды а-ля Франц Иосиф – широкие, с усами и гладко выбритый подбородок.
– Батюшки мои! – изумился молодой человек. – Миша! Друг детства! Откуда ты взялся?
Троекратно по-русски облобызались.
– Сколько зим, сколько лет! Лицей!
– Да!
– Царское село!
– Да!
– Пунш по ночам и старая плешивая бестия Никифор. Помнишь? – бакенбарды Франца Иосифа сделали шаг назад, расставили в стороны руки, как будто держали в них два арбуза, и изобразили смешную походку.
Оба рассмеялись.
– А флигель-адъютант Ростопчин! Всегда пьяный, как швед. Помнишь ли, душа моя, Илья Ильич, флигель-адъютанта? С аксельбантами. Важный! Павлин!
«Франц Иосиф» изобразил жестами и пьяного Ростопчина, и его золотые аксельбанты, и эполеты заодно.
– Всё помню, Миша, друг, всё помню.
– Я, брат, знал, я, брат, вот знал, что встретимся тут. Я так и сказал себе – а вот встретимся с Ильёй непременно. Мне говорили про тебя. Да, мне говорили. Говорили, ты в Форт-Росс. А ты тут. Так ты служишь? Как ты здесь? Я по совместительству с военным министерством. Служил было столоначальником. Станислава имею. Да вышел в отставку. Пустое всё – не моё. Теперь во «Втором Российском страховом от огня обществе» состою товарищем председателя правления. Наш девиз – от огня возрождаюсь! Слышал такой?
– Нет, Миша, не доводилось, не слышал такого, – Илья Ильич пожал плечами, улыбаясь.
– Так что ты думаешь! Тут делегация к Воронцову, к наместнику, из министерства. Быстро сюда и обратно. Говорят, нашли какую-то особую глину. Я, брат, в этом ни в зуб ногой. Что-то по химической части. Большой проект! Какие-то материалы. Что-то для каких-то летательных аппаратов, говорят. Говорят, что тяжелее воздуха. В общем, что-то совсем спиритическое. Представь – летательные и тяжелее воздуха! Ну, да я, брат, ни в зуб ногой. А Воронцов, как никак, не то что бы седьмая вода на киселе, но двоюродный мне дядька. Ну, ты знаешь.
– Я знаю, Миша, я знаю.
– Вот взяли меня, как саквояж. Выгорит там что или нет у них – Бог ведает, а интерес свой имею. Шахер-махер, ну ты понимаешь. А дядька-то меня и не любил никогда, – бакенбарды перешли на заговорщицкий шёпот и приблизились к Илье Ильичу вплотную, – только это тет-а-тет, между нами, сам понимаешь. Ха-ха! Ах, всё пустое! Ты-то как сам? Рассказывай, душа моя, Илья Ильич! Что, тут у вас – бурлит она, шумит она, русская Калифорния? Аж у нас там слыхать. Ну, как ты? Рассказывай. Да ты посмотри, каков ты стал! Что, женат?
Лицо Ильи Ильича омрачила пробежавшая тень.
– Ты знаешь, Миша – мне по моему состоянию жениться не стоит.
– Ах! – друг детства сконфузился от произошедшей неловкости. – Что, не отпускает тебя лихоманка?
Илья Ильич отрицательно покачал головой.
– А что доктора?
Илья Ильич пожал неопределённо плечами. Видя, что старый приятель от случившегося конфуза не может подобрать слов, взял разговор в свои руки:
– Последний приступ был два года назад. Насилу выкарабкался. Пока Господь милует.
– Ну, так что же… ну, так что же… – не мог ещё подобрать правильных слов друг детства, ища выхода из всей этой внезапной неловкости.
– Миша! – Илья Ильич дружески потряс товарища за плечи. – Как я рад, как же я рад нашей с тобой встрече! А помнишь, как мы Никифору в рукомойник хну добавили?
– Аха-ха-ха!!! – рассмеялись вернувшиеся жизнерадостные бакенбарды Франца Иосифа и показали ещё раз Никифора, но уже с крашенными хной волосами.
***
Когда «Франц Иосиф» сел в пролётку, поданную к главному входу железнодорожного вокзала, к тому самому лихачу в красной вышитой рубахе, встречавший его, сидевший рядом на кожаном стёганном сидении щеголь с накрученными усами кончиками вверх сказал:
– Трогай, любезный! – когда пролётка тронулась, спросил: – А кто сей? Кто это был с тобой, душа моя?
– Лицейский друг, князь Шишкин.
– Князь?!
– Князь. Илья Ильич – большого драгоценного сердца человек.
– Князь?! И что он?
– Да, как-то не договорили. Как-то так всё мельком, на ходу…
– Нет, правда, князь? Это не из тех ли Шишкиных, что при Мономахе и Иване Калите?
– Из тех самых. Натурально.
– Подумать только! И холост?
– Да.
– И здесь?
– Да, здесь.
– И давно?
– Точно не скажу. Года четыре.
– Погоди-ка, погоди-ка. Послушай, послушай, послушай-ка, душа моя – у меня же тут тётка из Беклемишевых – по отцовской. У неё две дочки на выданье. Так может, представить князя, коль холост?
– Он болен.
– Как так? А что такое?
– Вроде падучей. Приступы жуткие. Случаются Бог весть по какой причине.
– Ай-яй-яй-яй! И что же?
– Доктора говорят, что каждый может статься для него последним.
– Ай-яй-яй-яй! Да-с-с-с… ай-яй-яй-яй… Карамбольное какое положение-то, – «усы кверху» покачал с досады головой. – Ай-яй-яй-яй…
С полминуты под стук копыт оба помолчали.
– Ай, пошла, пошла, залётная! – разрядил молчание лихач и присвистнул.
Белая в яблоках лошадь орловской породы прибавила хода.
– А знаешь, душа моя, какого тунца подавали у Беклемишевых на день ангела тётки? Во! Пальчики оближешь, а как всё просто, как всё гениально! Чинёная гречневой кашей, просто с огурцами и зеленью. И всё! И всё! Пальчики, пальчики оближешь, душа моя.
И «усы кверху» показал руками так, чтоб было ясно, что размаха его рук не хватает – такой вот огромной была та рыбина на день ангела тётки.
Бакенбарды Франца Иосифа на это в задумчивости проговорили, как бы самому себе:
– Большого, большого…
– Огромного, душа моя, просто огромного!
– Большого, золотого сердца человек, князь.
– Да-с…, ай-яй-яй…, – и «усы кверху» опять покачал с досады головой.
Глава 2
«Так ведь не будешь же, не будешь, – услышал князь Илья Ильич Шишкин в тот момент, когда орловский рысак в яблоках, взмыленный и усталый от калифорнийской жары, скрылся из виду за пыльным поворотом, оставив за собой лишь облачко пыли.
Крупный мужчина, похожий на медведя, только что вышедшего из зимней спячки, сидел на корточках у вокзальной стенки, опиравшись на неё спиной так, будто это была родная печь в деревенской избе. Он неторопливо, с наслаждением истинного знатока, откусывал от свежей буханки белого хлеба, прожевывал каждую крошку, словно дегустируя изысканное блюдо, и запивал из стеклянной бутылки молока с широким горлышком.
Трёхцветная кошка – чёрная с белыми и рыжими подпалинами, словно живое воплощение калифорнийского заката – просительно заглядывала на буханку, мурлыча свою кошачью песню. Рядом с кошкой, в небольшой выемке между досками тротуара, образовалась лужица молока.
– Так ведь не будешь же, – повторил мужчина, глядя на кошку с доброй усмешкой, отломил большой кусок хлеба и протянул ей.
Та подошла к руке не сразу, сначала совершила плавное движение влево и вправо, обнюхала воздух, улавливая все оттенки запахов – и свежего хлеба, и кожи мужчины, и чего-то ещё, что знала только она, и вернулась обратно лакать молоко из лужицы.
– Не положено тут такое! – бросил в сторону сидящего мужчины, на ходу, проходящий мимо, одетый в засаленную спецовку составителя составов, от которой пахло углём и машинным маслом.
Мужчина искоса посмотрел на проходящего снизу вверх, подняв бровь, словно удивляясь, что кто-то осмелился нарушить его уединение. Ничего не ответил, лишь ещё раз откусил от булки, сделав это с таким видом, будто демонстрировал, кто здесь настоящий хозяин положения, и ещё отпил молока, глядя прямо перед собой.
Минут через пять появился другой, вышедший из главного входа вокзала. Этот уже, судя по знакам различия на форме железнодорожника – смотритель торгового двора или, возможно, телеграфист. На воротнике его сюртука, сшитого из чёрного сукна, красовались аккуратные погоны со знаками отличия, соответствующими коллежскому регистратору – человеку, привыкшему к порядку и дисциплине.
– Любезный, так не положено! – сказал тот, который скорее всего был телеграфистом, и указал пальцем на кошку, спускаясь со ступенек с важностью чиновника, уверенного в своей правоте.
Подошёл вплотную к сидевшему, остановился напротив, исполненный служебного достоинства, но без лишнего рвения – видно было, что человек он не злой, просто привык, чтобы всё было по правилам.
– Для приёма пищи – зал ожидания и ресторация, – добавил он, кивнув в сторону здания вокзала, где за стеклянными дверями виднелись накрытые белыми скатертями столы.
Сидевший мужчина, не спеша, измерил взглядом коллежского регистратора снизу вверх и обратно, словно оценивая его габариты, отломил от края батона горбушку, заткнул горлышко бутылки аккуратно, отправил бутылку в боковой карман баула из прочной парусины и, опираясь на колено рукой, медленно поднялся, сказал глухим, но спокойным голосом:
– Ну, и денёк…
Когда он встал во весь свой богатырский рост, оказалось, что он почти на две головы выше регистратора, а размаха плеч его хватило бы на полтора таких коллежских – плечи, казалось, были способны удержать на себе целый мир.
Коллежский регистратор, наблюдавший картину, похожую на то, как в студёных водах Северного Ледовитого океана переворачивается айсберг, открывая свою подводную часть, сделал шаг назад, почувствовав, как почва уходит у него из-под ног.
– Кхе-кхе… – прочистил он горло, внезапно осознав, что его авторитет тает, как снег под калифорнийским солнцем, – не положено…
Служебное достоинство тот, который скорее всего был телеграфистом, обрёл по пути обратно, пару раз обернувшись назад, будто проверяя, не преследует ли его этот русский великан.
– Вижу, вы чем-то расстроены, – обратился князь Шишкин к русскому богатырю, стоявшему под палящим калифорнийским солнцем.
– Тепереча, бьюсь об заклад, погонят без билета с вокзала-то, – ответил мужчина, пробуя на крепость завязанный на бауле узел, который выглядел так, будто мог удержать даже самого чёрта, – думал заночевать. Кабы ранее подумать, что билетов быть не может. Да, как знать загодя, что такое тут столпотворение вавилонское. Говорят, может, будет какой возврат. Говорят, ждать.
– Куда же вы теперь? – спросил князь.
– То есть где остановлюсь? Не знаю, право… В городе будет накладно – денег даром переплачивать. Думал, что на вокзале, да теперь точно погонят. Как пить дать, погонят без билета. Как считаете?
В этот момент он бросил возиться с узлом и впервые посмотрел на князя прямым, открытым взглядом, в котором читалась и надежда, и сомнение.
– Как считаете, барин, погонят без билета иль так можно? Какие у них тут порядки? – спросил он, словно обращаясь к знатоку местных нравов.
– Право, затрудняюсь… – замялся князь, направив свои васильковые глаза к небу, где плыли редкие облака, подумал, – нет, затрудняюсь сказать определённо.