Следы прошлого, или Московские тайны

Глава 1. Визит незнакомца

Отставной генерал-майор Сидор Терентьевич Сырцов 2-й – тучный, приземистый старик в поношенном сюртуке и полинялой от времени фуражке без кокарды, вышел не спеша ранним утром второй половины августа 1894 года на веранду своей усадьбы, расположенной на высоком берегу Волги.

Было прохладно. Солнце уже встало, но над волжским простором, раскинувшимся под косогором, еще стояла густая туманная дымка, из которой до ушей Сидора Терентьевича доносились то гулкие гудки пароходов, то брань грузчиков с пристани.

Оглядевшись и что-то недовольно пробурчав себе под нос, Сидор Терентьевич прошагал к легкому плетеному столику у края веранды, несмотря на ранние часы уже сервированному к завтраку. Он отодвинул стоящее рядом кресло и с кряхтением опустил в него свое грузное тело. Шумно вздохнув, он снял фуражку, любовно разгладил рукой свои седые усы и редкие, по прихоти лет, бакенбарды, оправил сюртук, и только после этого приглушенно крикнул:

– Маланья, неси самовар!

Словно только и ожидая этого сигнала, с лестницы, снизу, выплыла дородная фигура молодой девки с дымящимся самоваром в руках. Она грациозно, стараясь всеми силами походить на виденных ею где-то барышень из света, прошествовала к столу и бухнула самовар на подставку посреди стола. Легкий столик качнулся под его тяжестью и генерал, дернувшись непроизвольно в сторону, наградил девку грозным взглядом.

– Доброе утречко, Сидор Терентьевич! – нараспев произнесла девка, отступив от стола и улыбаясь во весь рот. – Хорошо ли почивать изволили?

Сырцов скосил на нее взгляд и недовольно буркнул:

– У, дура! – Туда же, в барышни норовит! – и прибавил снова со смаком – Дура!

Улыбка на лице девки разом потухла и сменилась презрительной гримаской.

– Ну, уж и не дурей некоторых! Я, чай, и не в таких домах-то работала. И баринов настоящих повидала, да уж!

– Маланья! – сурово поднял бровь генерал. – Выпорю!

– А и выпорите, все при своем останусь. Вот! А то и уйтить могу. Меня давеча к Григорьевым звали. У их-то барин молодой… Что как и вправду уйду? Кто вам будет чай-то подавать? Кто, а?

Она остановилась перед ним в позе гладиатора-победителя на арене римского цирка.

– Ладно, уймись! – уже более дружелюбно произнес Сырцов, махнув на нее рукой, – Сходи-ка лучше, побуди барыню. Пора уж.

Он прикрыл глаза, стараясь погасить набиравшее силу раздражение. Причины на то были немаловажные: день предстоял суетной!

Который уже год, с той самой поры, как вышел Сидор Терентьевич в отставку, в конце лета он, вместе со своей благоверной, после нудных, муторных и, казалось, нескончаемых сборов отправлялся в дальние края – гостевать к дочери в Петербург.

Дочь их, Полина, жила безбедно и бездетно замужем за юристом, который был довольно еще молод, но – моден, имел уже собственный выезд и дом на Васильевском, выписывал газеты аж из Парижа и снимал ложу в театре.

Не любил Сидор Терентьевич своего зятя. Дочь, впрочем, тоже. Тяготился и столичным гамом, и тоскливо-мучительными для него семейными вечерами с непременным Винтом и бестолковыми разговорами. И особенно поездками в театр. Посетив там неоднократно буфет, он дремал, аплодировал невпопад, сердился то и дело и, не дождавшись времени, собирался уезжать, с затаенной и несбыточной надеждой, что спутники его останутся. Но они каждый раз послушно следовали за ним. Досадуя на то, Сидор Терентьевич брюзжал всю дорогу и уже дома, потребовав коньяку, пыхтел своей трубкой и, злорадствуя, изводил домочадцев мелочными придирками.

Случалось, впрочем, что бритое чело генерала вдруг неожиданно прояснялось. Он начинал говорить медленно и раздумчиво, отвечал спокойно, с непривычной щедростью одаривал целковыми прислугу, а в глазах его сквозило выражение несколько даже мечтательное. Это все настолько не соответствовало его обычному сурово-солидному облику, что тревожило домашних, а лакей Прохор, старый вояка, иной раз прямо-таки столбенел и долго, бывало, глядел генералу вослед, раскрыв рот и качая значительно головой.

Была у Сидора Терентьевича тайна. Каждый раз на обратном пути он, выдумав неотложное дело, заезжал на недельку-другую в Москву, где снимал уже четвертый год мансарду в древнем домишке в одном из сретенских переулков.

Там, неприметный среди московских обывателей, он оживал, словно молодел лет этак на двадцать. Толкался на Сухаревке, бродил длинными осенними вечерами безлюдными, с недоброй славой, переулками. А если когда встречался ему на пути незамеченный днем кабачок или бедный трактиришко, из тех, в которых столовались обыкновенно извозчики, Сидор Терентьевич довольно крякал и не упускал случая зайти и подкрепиться рюмочкой Смирновской. Потому как относился к этому напитку с одобрением. Не дурак был выпить Сидор Терентьевич.

Впрочем, справедливости ради отметим, что заведений более приличных он тоже вниманием своим не обделял. Бывал у Тестова и в милом его сердцу «Саратове», а то и в «Славянском базаре» придет, бывало, фантазия отобедать. Что же – отобедает и в «Славянском базаре». Ну а коли уж встретит его превосходительство по случаю какого-нибудь старинного знакомого по Турецкой ли кампании или другой какой доблестной оказии, тут уж, как говорится, и воспоминания, и Смирновская – все вперемежку! И распахнется тогда душа Сидора Терентьевича во всю свою волжскую ширь, и пустится наш герой с такой родственной душой, каким-нибудь отставным же «благородием», во все грехи – по возрасту и здоровью для него уже тяжкие, так что, бывает, найдет себя поутру в самом непредвиденном месте… Однако нужно заметить, что Сидор Терентьевич был человеком положительным и приключений таких специально не искал. Даже осуждал нелицеприятно впоследствии, мучимый изжогой и совестью.

Но всему приходит конец. И с первыми заморозками, вослед пролетающим мимо птичьим стаям, возвращался домой и Сидор Терентьевич. Дома его уже ждали: жена, Анастасия Ивановна, доставленная к тому времени из столицы в сохранности старательным и заботливым Прохором и разумом скорбной Маланьей… И снова тянулись неразличимо серые дни тусклой, бессмысленной, какой-то даже растительной жизни.

Так продолжалось уже много лет. Привычный порядок был нарушен лишь однажды: прошлым летом, узнав о болезни Полины, Анастасия Ивановна заспешила к дочери, и наш герой, сопроводив свою благоверную в Северную столицу и, как водится, не задержавшись там надолго, оказался в Москве тремя неделями ранее обычного. Его пребывание в Первопрестольной в тот раз тоже было непродолжительным, так что в итоге Сидор Терентьевич оказался дома едва ли не раньше жены, чем немало ее удивил.

Анастасия Ивановна о чем-то, верно, догадывалась. Но, уставшая от бесконечных придирок, встречала его отлучку с облегчением. Тем паче приезжал домой Сидор Терентьевич добродушным и даже ласковым. Будто нашкодивший и сознающий свою вину ребенок.

Позднее предосеннее солнце заискрилось в стоящем напротив чайном стакане, блеснуло сквозь опущенные веки. «Жарко будет», – подумалось ему. Потом мысли Сидора Терентьевича лениво качнулись куда-то в сторону. Вспомнил почему-то Самару, где был в позапрошлом году, покупал лошадей и повздорил с барышником. К чему-то возникла в памяти фигура тамошнего помощника присяжного поверенного – плешивого молодого человека «с дурным глазом»… Он стал подремывать.

– А взаправду, Сидор Терентьевич, говорят, будто скоро мировая катаклизма приключиться должна? – вернул его к действительности резкий голос Маланьи. Генерал тряхнул головой, вперил вперед себя непонимающий со сна взгляд.

– Ты тут еще? Ей-ей, выпорю!

Тут только Сидор Терентьевич вполне очнулся от дремы и увидел вдруг, что Маланья не одна, а рядом с ней стоит… мужик не мужик, вроде и не из приказчиков, и не то чтобы «из благородных»… Так скажем: стоит некий субъект неизвестного звания, к тому же наружности престранной!

– Кто таков? – прошипел Сидор Терентьевич сквозь зубы и с некоторой даже угрозой. Но так как субъект неизвестного звания продолжал безмолвно стоять свечкой и смотреть на него, будто и не слыша вопроса, генерал еще раз встряхнул головой, оперся кулаками о стол и, тяжело приподнявшись, рявкнул командирским рыком прямо в лицо незнакомцу:

– Кто таков, спрашиваю, что нужно?!

Незнакомец полез было рукой в карман, но затем снова замер. Генерал, рассерженный непослушанием или нерасторопностью визитера, вышел из-за стола и, заложив руки за спину, стал приближаться к своему молчаливому гостю. Того это обстоятельство, видимо, совсем не испугало, он даже бровью не повел, губы его оставались сжатыми, даже дыхания его не было слышно, точно он обратился в мертвого.

Сидор Терентьевич, не дойдя до него двух шагов, остановился, тяжело дыша от охватившего его возбуждения, и видя, что незнакомец продолжает стоять точно изваяние, стал похлопывать себя рукой по левому боку, ища по привычке саблю, чтобы изрубить в капусту странного субъекта. Не найдя, однако, названного предмета и придя от этого в еще большую ярость, он быстро засучил рукав и замахнулся своим, не потерявшим былую силу кулаком.

А надо сказать, что Сидор Терентьевич с молодости и в бытность свою на службе был большой охотник поиграть кулаками и потешить душу в молодецкой потасовке. Еще юнкером, а потом и все время, пока шагал по служебной лестнице, имел он эту слабость к мордобою, которая хоть и порицалась командованием, но не наказывалась слишком строго. Во время военных кампаний так даже наоборот – поощрялась.

В Турецкую 1877 года, когда он служил уже в звании подполковника в Лейб-гвардейском Московском полку и участвовал в сражении с турками у Правеца, не умение управлять войсками в ходе боя, а именно мастерское владение кулаками в рукопашной принесло ему Владимира с бантом и повышение в чине.

Но все изменилось, когда Турецкая кампания закончилась, и он с полком в зените славы вернулся в Москву. Как-то за игрой в карты, находясь изрядно подшофе, он в разговоре довольно вольно проехался по поводу начальника своей дивизии – графа Шувалова. Это вызвало возражения адъютанта графа, сидевшего с ним за одним столом. Совсем некстати, не имея представления о характере полковника Сырцова, адъютант вступился было за своего обожаемого патрона – и был тут же на месте отправлен полковником в глубокий нокаут, вывести из которого адъютанта смогли нескоро. Горяч был Сидор Терентьевич!

История эта наделала много шума в дивизии и грозила принести массу неудобств Сырцову. Только лишь благодаря заступничеству все того же Шувалова, перед которым полковник смиренно повинился и был милостиво прощен в силу своих былых заслуг, он отделался лишь сравнительно малой кровью и отсидел положенный ему срок под домашним арестом.

Оскорбленный, однако, до глубины души адъютант немедленно по выходу Сырцова из-под ареста предложил ему стреляться, на что получил в ответ от полковника кукиш и обещание снова набить ему морду, коли тот не отвяжется. Такое поведение Сырцова никак не вязалось с кодексом офицерской чести, и на этот раз сами его бывшие товарищи по полку добились отчисления Сырцова из гвардии и перевода в провинциальный армейский гарнизон. Так Сидор Терентьевич попал, хотя и без понижения в должности и звании, в Сызраньский гренадерский полк.

Это обстоятельство глубоко задело самолюбие Сидора Терентьевича и он, хотя и с усердием прослужил в полку до 1885 года и получил звание генерал-майора, подал наконец в отставку и поселился уединенно в своей усадебке под Нижним, вместе с благоверной своей Анастасией Ивановной и дочерью Полиной.

Прожив с годик в своей глуши, Сидор Терентьевич почувствовал вдруг неодолимую тягу к перемене мест и одновременно страстное желание вырваться на простор из той семейной идиллии, на которую сам себя обрек. А тут как раз и дочка вышла замуж и уехала жить к мужу в Петербург, чем еще больше раздосадовала отставного генерала Сырцова. С тех пор и начались эти тайные вояжи его в Москву и круизы по самому дну Первопрестольной.

Страсть его к кулачным упражнениям с той поры несколько поубавилась, как поубавилось и здоровья Сидора Терентьевича. Он отяжелел от бездельной жизни, огруз и бегал теперь не так быстро, как прежде, хотя тяжелые его кулаки были хорошо известны в округе и все еще пользовались заслуженным уважением.

Незнакомец, заметив занесенный уже над ним кулак взбешенного генерала, повел себя вдруг совершенно неожиданно. Мягко отстранившись от нашего героя, он молча сел на стул, положил небрежно руку на край стола, закинул ногу на ногу и устремил на Сидора Терентьевича взгляд своих черных пронзительных глаз, вдруг выплывших из-под давно не мытой шевелюры, закрывавшей ему большую часть лица.

Рука Сидора Терентьевича, уже начавшая свое поступательное движение вперед, вдруг запнулась на месте, и сам он застыл ошеломленный в той самой позе изваяния, в какой минуту назад пребывал незнакомец. Готовый было вырваться из его горла возглас удивления так и остался на устах его, уступив место какому-то бульканью.

Незнакомец между тем спокойно полез в карман, вынул оттуда портсигар, достал, все так же не спеша, папиросу, чиркнул спичкой и закурил, выпустив под нос ошалевшему от такой наглости генералу облачко сизого дыма. Едкий запах привел Сырцова в чувство и он, опустив руку, отступил на шаг в сторону. Он обернулся, ища глазами Маланью, но ее уже не было рядом. Незнакомец же вынул изо рта папиросу, весь подался назад и вдруг громко, раскатисто расхохотался. Он смеялся, широко раскрыв рот, разведя руки в стороны и покачиваясь на стуле.

Сидор Терентьевич даже присел, пораженный этой новой выходкой странного гостя. На шум из дому выскочил растрепанный и наполовину одетый лакей Прохор, которого крик барина словно ветром сдул с его лежанки, а за ним следом, с интервалом в минуту, показалась испуганная физиономия Маланьи, должно быть решившей, что «катаклизма», о которой вчера говорил в церкви отец протоиерей, разразилась-таки, и если не во всем мире, то по крайней мере, в пределах Нижегородской губернии. Следом за ними появилась немало обеспокоенная Анастасия Ивановна. Тем временем между незнакомцем и генералом, который не отрывал взгляда своего от портсигара гостя, произошел чрезвычайно странный разговор:

– Ваш, ваш портсигарчик, милейший Сидор Терентьевич, – кривляясь, проговорил наконец незнакомец, вежливо, в то же время, поклонившись генеральше.

– Вот и гравировочка ваша в уголочке, по ней мы вас и отыскали…

– Ах, ворюга! Я тебя… А ты! Мерзавец! – прорычал в ответ на это генерал, однако несколько уже поостыв и, кажется, начиная что-то соображать.

Бросив быстрый взгляд на своих домочадцев, он вдруг ухватил таинственного субъекта под руку и поволок его с веранды к флигелю, темневшему слева, среди купы деревьев, в котором наш герой обыкновенно и жил до наступления холодов.

– Что случилось? – успела только крикнуть встревоженная Анастасия Ивановна.

– Ничего, Настасьюшка, после скажу… – ответствовал на ходу генерал, прежде чем скрыться во флигеле.

Однако в тот день так и не разъяснилась странная эта история. Более того! Когда, выждав с час, Анастасия Ивановна пошла звать своего мужа и его таинственного гостя к завтраку, во флигеле никого не оказалось.

В комнате виднелись следы поспешных сборов, а на ломберном столике около двери лежала записка, в которой Сидор Терентьевич туманно ссылался на какие-то спешные дела и писал, чтобы Анастасия Ивановна ехала без него, он же всенепременно еще до Воздвижения будет в Петербурге – «если Богу будет угодно». Последняя приписка, тем более странная, что особой набожностью генерал никогда не отличался, повергла Анастасию Ивановну в совершенное недоумение. Учиненный ею по горячим следам пристрастный допрос Прохора и Маланьи ничего не прояснил. Так что почтенной Анастасии Ивановне не оставалось ничего другого, как запастись терпением.

Равно как и прочим заинтересованным лицам. Ибо наше повествование выписывает в этом месте прихотливую загогулину и, в то время как неясная еще цепочка странных событий продвигается к своей умопомрачительной развязке, возвращает нас на несколько месяцев ранее, а именно в ненастную московскую ночь начала сентября 1893 года.

Глава 2. Беспокойная ночь

На эту ночь в календаре было отмечено полнолуние, и хотя все небо было закрыто низкими, клубящимися облаками, по распоряжению городской управы, в целях экономии, фонарей по городу не зажигали. Кое-как освещены были только большие улицы, подъезды казенных учреждений, театры. Кривые же московские переулки совершенно тонули в сырой темноте. Разве что проглянется из мрака редкое в такое время освещенное окошко или вдруг распахнется и тут же захлопнется с глухим стуком какая-нибудь кособокая кабацкая дверца, чтобы выпустить позднего гуляку, мигнет неясный отблеск тусклой лампы при входе, которая не разгоняет тьму, а даже как бы сгущает ее по сторонам…

По мокрой мостовой Стрелецкого переулка, стараясь держаться на уважительном удалении от черных провалов подворотен, двигался в это время дородный городовой, старательно обходя лужи и неторопливо размышляя – куда бы теперь заглянуть для сугрева, чтобы уж потом закрыться в своей будке до утра, предоставив припозднившихся обывателей их собственной участи.

Вдруг в уши ему ударила быстро захлебнувшаяся трель дворницкого свистка. И из подворотни, едва не сбив его с ног, выскочил растрепанный дворник. Дворник остановился, тяжело дыша, близ городового и исторгнул из своей разинутой пасти какие-то нечленораздельные хриплые звуки.

– Илька, ты, что ли? – обратился к нему, приглядевшись, блюститель порядка. – Куда прешься, морда, очумел, что ли?

– Окажите ваших милостев, Илья Спиридонович, пожалуйста!.. – прорвало наконец дворника.

– Да ты пьян!

– Так точно! То есть никак нет, Илья Спиридонович!.. Мы его, значить, в дворницкую, глядь – а он как есть мертвый!.. А тот, значить, как выскочит!.. – вопил дворник.

Потеряв голову от страха, он потянул городового за рукав, увлекая за собой. Тот вздохнул обреченно, дернул брезгливо рукой и, тяжело ступая, последовал за дворником.

Из дверей дворницкой испуганно таращилась баба в кофте поверх исподней рубахи, а сразу за порогом лежал, лицом вниз и раскинув руки, человек.

– Та-ак! – значительно протянул городовой. Он потрогал лежащего носком сапога и оборотился к дрожавшему дворнику.

– Мертвый? Та-ак!..

– Мертвый, Илья Спиридонович… Оно, вишь, как… Городовой обошел вокруг тела, нагнулся, посмотрел на него сбоку.

– Та-ак!

Дворник, понимая важность момента, собрался с духом, разинул рот и… тоненько икнул. Выглядывавшая у него из-за спины баба вскрикнула и истово закрестилась. Городовой хмуро взглянул на дворника.

– Та-ак… Знаешь, кто это?

– А кто?

– Дурак, это я тебя спрашиваю! Ну-ка переверни его…

В это время за спинами у них послышались глухо нетвердые шаги, и из темноты в проеме распахнутой двери возникла фигура человека в помятом темном плаще и военной фуражке без кокарды.

– Что за шум, а драки нет? – дружелюбно пробасил человек, по-видимому, пребывая в самом радужном настроении.

– Ой! Опять он, убивец! – придурошно заверещала дворничиха.

Городовой вздрогнул и резко повернулся к двери. На дворника, еще не оправившегося от былого испуга, внезапное появление нового действующего лица, подкрепленное возгласом бабы, произвело действие внезапного громкого хлопка над ухом. Он подпрыгнул на месте, громко икнул и, в отличие от городового, шарахнулся в противоположную сторону – вглубь комнатушки, сбив с ног стоявшую у него за спиной бабу. Та неуклюже плюхнулась на пол и истошно завопила:

– А-а-а! Убили!.. Люди!.. У-уби-ли-и!

– Кой черт! – пробасил снова человек в дверях, ошарашенный реакцией на его слова, – Что за оказия?

Он шагнул через порог, но споткнувшись о ногу лежащего, качнулся к городовому, который, не сообразив еще толком, что к чему и как ему надлежит поступить, машинально заученным движением схватил незнакомца сзади за руку и принялся заламывать ее ему за спину.

Раздавшийся вслед за тем рев перекрыл бабий по всем показателям и по силе мог быть сравним разве что с ревом бешеного слона на последнем издыхании (бешеные слоны в Москве встречаются редко, и сравнение это сугубо приблизительное). Человек, радужное настроение которого разом улетучилось, оглашая воздух отборными ругательствами, рванулся из объятий городового так, что последний покачнулся и выпустил его руки. Сейчас же перед глазами блюстителя порядка предстало лицо незнакомца, с нахмуренными бровями и яростно сверкающими глазами, и вслед за тем тяжелый удар в челюсть сбил его с ног.

Городовой, очутившись на полу, в свою очередь дал волю рвавшемуся из него праведному гневу.

– Ах, мать твою… – отпустил он в пространство дворницкой длинный колоритный афоризм и, поднявшись на колени, потянул из кобуры револьвер. Тогда как его противник, вооружившись схваченной у двери метлою, набычившись, явно намеревался продолжить свое нелицеприятное занятие.

Неизвестно, чем бы закончилась эта скоропалительная схватка, если бы дворник, достигнув безопасного удаления и защиты в виде печи-голландки, не выглянул из-за нее в тот момент. Вид сидевшего на полу городового, такое посрамление достоинства грозного Ильи Спиридоновича и поругание в его лице закона произвели на дворника тягостное впечатление. Но еще более сильные чувства он испытал, взглянув на его драчливого противника. Это было и чувство внезапной радости от сознания того, что тот, кого приняли за убийцу, не является таковым. Это одновременно был и ужас. Так как в сопернике городового он сразу узнал Сидора Терентьевича Сырцова, генерала и в высшей степени уважаемого жильца, вот уже несколько лет регулярно раз в год снимавшего комнатку в их доме и заслужившего особую любовь дворника тем, что частенько, проходя мимо, не скупясь давал ему целковый на водку.

Заметив, что поверженный городовой уже вытащил оружие, дворник с криком вылетел из своего укрытия и повис у него на руке, прижав ее к полу.

– Илья Спиридонович! Не он!.. Не он то, Илья Спиридонович, не убивец то!.. Дура баба!.. Не убивец! – Он повторял это без передыха, и повторял бы, верно, еще долго, но в следующую секунду на голову его с треском опустилось что-то жесткое и колючее, больно резанув кожу на шее и затылке. Это рассвирепевший Сидор Терентьевич опустил на него свое импровизированное оружие, предназначавшееся городовому.

Это был последний эпизод славной битвы в дворницкой, закончившийся полной победой генерала. Трое его соперников в лице все еще сидевшей на полу и всхлипывающей от страха бабы, стоящего на коленях городового и дворника, лежащего у его ног, были повержены. Что касается неизвестного четвертого, то он в баталии участия не принимал и никаких признаков жизни не подавал.

Наступившее на миг победное затишье нарушил городовой. Повернув к дворнику пышущее яростью лицо, он схватил его за ворот рубахи, так что та затрещала по швам, и прорычал, брызгая слюной:

– Ты это что, скотина! Ты это, значит, с ним заодно? Убью, сволочь!..

– Илья Спиридонович, Христом Богом клянусь! Не убивец то вовсе, жилец то наш, ошибка вышла! Дура баба! Орет незнамо что… – он повернулся к дворничихе, грозя ей кулаком. – У, окаянная!

– Ах, ошибка! Он меня в морду! Меня! В морду! Да я вас всех в острог! Да я…

Городовой отшвырнул от себя обескураженного дворника и, по-прежнему сжимая в руке револьвер, тяжело поднялся на ноги. Только теперь он смог хорошо разглядеть своего противника. Сырцов стоял перед ним напыжившись, с красным лицом и горящими глазами, все еще сжимая в руках обломок метлы. Его усы распушились, бакенбарды стояли торчком, всем своим видом он походил сейчас на взъерошенного драчливого кота. Он был едва ли не на голову ниже здоровяка городового, но кряжист, мощь же его кулаков последний уже имел случай оценить.