Что нам в жизни светит…

В семье росли две дочери и сын. Все выучились: Антонина стала врачом, Варвара окончила институт культуры и осталась при родителях, создав в селе библиотеку и заведуя ею. А младший, Фёдор, сразу после войны окунулся в городскую жизнь и с годами выбился в большие люди. Учился, работал за границей, стал главным инженером, потом начальником строительного управления, директором комбината и дослужился до большого советского начальника области.

Некоторые неугомонно революционные односельчане пытались выведать причину порядочной жизни Константина Ильича. И предполагали, что он сочувствует Церкви, но письменной клеветы – доносов – органы не получали. Господь его хранил.

До зимы 1936/37 года в селе служил священник, старый-престарый отец Никодим, настоятель храма. Его, несмотря на крайнюю бедность и немощи, в декабре обыскали, арестовали и увезли без вещей в район. Что с ним произошло? Совсем недавно стало известно, что он постановлением тройки НКВД отправлен в неуказанный исправительно-трудовой лагерь на 10 лет без права переписки за контрреволюционную и антисоветскую пропаганду. При этом в следственном деле нет даже формального доноса. Кому был опасен 84-летний старик?

Но Константин в церковь не заглядывал, вместе с отцом Никодимом их не видели ни разу. Правда, и на собрание по закрытию храма ни он, ни жена не явились. Но за это ни с кого из несознательных по тому случаю не взыскали; закрыли на бумаге уже закрытый фактически храм и к октябрю заполнили его частично картофелем.

Когда в мае-июне из храма вывозили в район иконы, то многих, известных по описям, не досчитались. Говорили, что верующие уносили ночами через пропиленную решётку. Больше же всех унёс, думали, Комаров, но хранит их так, что не сыщешь. Впрочем, от настоящего обыска Бог отвёл. Подглядывали в окна, силясь углядеть огонёчки лампад, врывались без стука в дом в надежде застать что-либо «такое». Чисто, ухоженно, но признаков церковности, запаха ладана там или чтобы книга старинная лежала на столе… Не лежит, не пахнет.

Богу только известно, что перечувствовал, передумал в эти годы Константин Ильич. В конце жизни он всё как на духу открыл детям: как он писал исповеди на клочках бумаги и передавал отцу Никодиму свои записочки через бабушку Пашу. В них он каялся, между прочим, в своей осторожности и страхе и всегда получал в ответ устное благословение не демонстрировать своих религиозных убеждений. Константин Ильич признавал, что иного совета и не мог получить от добрейшего батюшки, которому, с его опытом, открыто состояние души молодого отца семейства, страдавшего, но и надеявшегося, что он сможет ничего не менять до срока и поднять на ноги детей. А совесть ныла, как тупая непроходящая боль.

Он молился всю жизнь за всех православных, каких знал поимённо, а также о терпении. Благодарил Бога за здоровье, крепость, мир в семье и просил прощения за то, что прячет свою веру от чужих глаз, дерзая жить благополучно.

Весть о том, что отца Никодима взяли, облетела село мгновенно. Его уважали и, несмотря на старость, мистически побаивались даже прожжённые богохульники. Константин решил на следующий день идти в центр и просить о помиловании больного старца, зная, что, скорее всего, устроится в камере рядом с ним, домой уже не вернётся. Всю ночь просидели с женой, Саша беззвучно плакала, говорила шёпотом, что ещё откроют храмы: «Не иди, Костя, сам. Надо будет – заберут и тебя, не спрячешься. Нет у тебя благословения. А мы будем молиться. Воля Божия узнается, и она, может быть, в том, чтобы тебе сохранить веру и других научить».

Константин, терзаясь, возражал, что Господь силён любого человека обновить, из холодного камня извести живую воду. На нём свет клином не сошёлся.

На заре постучала бабушка Паша, вошла, перекрестилась на противоположную стену и, повернувшись к окошку, поклонилась хозяевам. Лицо стало меньше, собралось в морщинистый кулачок, нижняя губа поджата, как у маленькой, вот-вот заплачет: «Батюшка просил никому за него не хлопотать. От Господа, сказал, не отрекайтеся, каждый день молитеся, а чего делаете – то только по совести. Благословляю всех и целую. Молитеся за упокой моей души, мне уже недолго».

Время прошло, наступила осень 37-го года. Слухи доходили, что закрывают последние церкви в районе, только в соседнем ещё одна остаётся. Надолго ли? Догорают последние свечи. В сентябре побросали колокола с родного храма и трактором, цепляя трос, посрывали кресты. А свои парни оказались хуже всяких извергов: как-то пьяной ватагой ворвались в церковь, до утра пили, горланили похабные песни и перед уходом осквернили алтарь нечистотами.

Когда Константин Ильич узнал об этом, собрался, не думая об опасности, ночью очистить святое место. Весь превратившись в слух и зрение, прокрался к храму. Тишина окутала землю, даже не лаяли собаки. Потянул северную дверь в четверик – не отворилась. Зато поддалась южная. Внутри показалось светлее, чем на улице. В груди у него всё дрожало. Он в церкви! Не был уже года три, а в этой именно – лет восемь, почти с приезда в Медянь. И в душе возникло чувство вины перед ней. Она поругана, осиротела и замолчала. И всё-таки светла и дышит, хотя и повержена. Неужели у наших внуков не заболит о ней сердце?

Осторожно ступая, боясь увидеть близко следы бесчинства, вошёл в алтарь. Опустился на коленки рядом с Престолом, помолился. Потом аккуратно снял и свернул напрестольную пелену, чтобы унести и отмыть. Святых мощей под Престолом не обнаружил: отец Никодим предусмотрительно унёс их.

Вскоре, когда храм превратили в колхозный склад, Константин Ильич начал молиться ночами, тайком, в ближайшем овраге. А иной раз, по обстоятельствам, у себя на дворе. И пробирающим до костей морозом, и комариной летней ночью, под порывистым осенним дождём и в мартовской грязи, коротко или по целому часу, обратившись лицом к церкви, нёс он ночную вахту, не без страха и постоянно боримый усталостью. Особенно тяжело пришлось в войну – работали по 18 часов в сутки.

В шестьдесят лет Комаров перестал выезжать в поле и занялся, по распоряжению начальства, ремонтом техники. Война уже давно закончилась, и только что умер Сталин. Константин Ильич здоровьем был ещё крепок и небольшое своё личное хозяйство содержал образцово. После войны его не беспокоили разговорами и предложениями. Поэтому вызванный однажды к председателю колхоза, он терялся в догадках о причине.

– Мамашу мою помнишь, Прасковью Степановну? – спросил председатель.