Приливы и отливы. Книга первая. Раздоры

XIII

Среди редких происшествий, которые влияли на формирование характера Здравко, а до некоторой степени и Таны, следует отнести непродолжительную и необыкновенную встречу с дядей Гавром, который неожиданно, как из небытия, когда его меньше всего ожидали, вернулся из России в Баневицу. О существовании дяди ничего не было известно, кроме разговоров о том, что в 1917 году волны Первой мировой войны подхватили его в Боке Которской, отнесли в дали дальние и выкинули где-то на берега Чёрного моря, уже в те времена охваченные Октябрьской революцией. Правда ли это и что дальше с ним произошло – никто достоверно не знал. Только появился он вдруг в дверях ночью, после почти двух десятилетий отсутствия, худой, бледный, с множеством шрамов на болезненном лице, что свидетельствовало о том, что жизнь ему доставалась нелегко и что ничего хорошего ему в чужбине «не обломилось».

Домочадцам, помнившим его молодым, он показался воскресшей из небытия тенью того, прошлого Гавро, быстрого длинноногого парня, которого на Враняке никому не удавалось обогнать.

Семья как раз ужинала. В очаге потрескивал огонь, а снаружи моросил мелкий октябрьский дождь. Входная дверь сперва приоткрылась на пядь, а потом всё шире и шире, пока в дверном проёме не показался человек, весь промокший, растерянный, словно не знавший, в чей дом он попал. Тишина постепенно сгущалась, пока её не проломил громкий возглас: «ГАВРО?!»

Давно уже оплаканный и забытый, Гавро стоял обрамлённый проемом, будто это его изображение, тусклое и потрёпанное изображение, которое вот-вот развеется и исчезнет, как исчезало сотни раз до этого. Случалось и раньше, во сне или наяву, когда ночью, в горах, вдруг какой-то обрубок дерева превращался в длинноносого Гавро, который из тьмы таращил глаза, такой же молодой и красивый, каким он запомнился в памяти. Открывал рот, чтобы что-то сказать, и тут же исчезал, когда к нему подходили ближе или когда его освещал проблеск молнии. Но так он виделся кому-то одному. А вот теперь увидели они все вместе, как Гавро нагнулся вперёд, собираясь переступить порог. Рот его полон невысказанных слов, а глаза – невыплаканных слёз. Тана и Здравко смотрели на воскресшего, как на призрак сумасшедшего дяди, который подался на чужбину в поисках правды, – будто правда – это то, что может быть утеряно, а потом найдено, – и который в этом поиске пропал, как пропадали и все остальные, которые до него и после него эту правду пытались искать.

– Ты ли это, дитя моё? – спросил Вукашин голосом, который и ласкает, и порицает. Он и рад, что сын вернулся, и укоряет его за многочисленные страдания, причинённые внезапным исчезновением. Но Гавро не принимает этого лёгкого упрёка и замер в ожидании, что домочадцы обрадуются его приходу. Ежели почувствует, что здесь он лишний, то готов вернуться назад и раствориться в темноте.

– Входи же! – наконец произнёс Вукашин.

Двери широко раскрылись, Гавро вошёл в дом, дошёл до очага, остановился и развёл руки в ожидании того, что кто-то бросится в его объятия. Взгляд его остановился на Здравко.

– Иди к дяде, – позвал он его. Здравко робко пошёл ему навстречу, а костлявые руки дяди подхватили его и высоко подняли. Гавро целовал мальчишку и плакал от счастья, будто именно в Здравко сосредоточены все чары родины: красоты Враняка и Блеевицы, журчание Вучьяка в сумерках, прохлада возле источников в дубравах, запах сирени весной вдоль тропинок и на лесных полянах. Заплакал и Здравко. И только тогда встрепенулась вся семья.

– Дай-ка, Миладине, винтовку, глас по селу разнести, – промолвил Вукашин. Миладин направился было в новую комнату за ружьём, но передумал и вернулся назад поцеловаться с братом. Мария прильнула к Гавро и тоже поцеловала его и произнесла торжественно:

– Слава, слава, Гавру дорогому! Слава, слава деверю родному! – и непонятно плакала она или веселилась.

Раньше сельские причиталки подобным образом его оплакивали:

Затем над домом раздался выстрел, и хриплый Дедов голос нарушил ночную тишину:

– О, Баневичане, вернулся Гавро Попович!

Вернувшись в дом, пошёл к сыну поцеловать его, но, подойдя, остановился, отошёл на несколько шагов, чтобы посмотреть на него с расстояния.

– А ты не болен? – спросил.

– Да ничего особенного, папа. Есть немного, но здесь, дома, всё быстро пройдёт.

А болезнь не отступала. Не прошло и двух месяцев, как Гавро слёг, чтобы больше не подняться, а домашние приняли особые меры по изоляции Здравко от опасной болезни.

– Дядя твой чахоткой заболел, в его комнату не заходи и долго в ней не задерживайся, – пугал и наставлял сына Миладин. Но Здравко это не испугало.

Думал он, что отец опять его обманывает, и поэтому, выбирая удобные моменты, тайком от домашних заходил к Гавро в комнату. Нравились ему ласковые глаза дяди и его приветливый голос. А больше всего то, как дядя с ним разговаривал.

– А ну, товарищ Попович, раз пришёл, то садись, поговорим немного, – и начинал ему рассказывать разные происшествия, каждый раз другие, исполненные всевозможными гибелями и жизненными водоворотами. Чаще всего это было связано с Октябрьской революцией в России. Впервые в истории человечества рабочие и крестьяне свергают ненавистное самодержавие.

Рассказывал ему Гавро о событиях в Одессе, Ростове и других городах, открывая перед ним новые горизонты, о существовании которых Здравко даже не подозревал. Потом, выйдя из комнаты дяди, он эти рассказы дополнял собственной фантазией. В мыслях он представлял себе две армии, сражающиеся между собой где-то наверху, в горах у Враняка и Яворка, а иногда и здесь, у Орловой скалы над селом. Везде, согласно рассказам дяди Гавро, побеждали красные. В разыгравшейся битве красная кавалерия неожиданно с тыла врывается в стан белых, разбивает их, и бегущего врага красные рубят саблями и затаптывают копытами коней. Виделось ему это и во сне, откуда-то выплывали бесконечные равнины, многолюдные поселения с пыльными улицами. Согнулся в три погибели старый царь, схватили его пролетарии и таскают из села в село, чтобы народ видел, кого они прежде боялись.

Так редкие встречи с больным дядей стали источником радости и вдохновения, единственной связью с незнакомым миром, его необъятными просторами, огромными морями, реками, городами, государствами, которые в рассказах Гавро сияли необыкновенным светом. Но встречи с дядей происходили всё реже и реже. Болезнь одолевала Гавро, голос его слабел, наподобие тому, как слабело журчание воды в Вучьяке в засушливые годы. Угасал и блеск в его глазах. Исхудавшее тело проваливалось в соломенном тюфяке. Если бы не голова на подушке, то показалось бы, что его и вообще нет, настолько ровно ложилось покрывало на постель. Редкие встречи становились всё короче и короче, создавалось впечатление, что вскоре они и вовсе прекратятся.

– Ты, дядя, скоро выздоровеешь? – спрашивал его Здравко.

– Надеюсь, а что?

– Когда выздоровеешь, я буду с тобой в одной комнате спать, и тогда всю ночь будем разговаривать, – отвечал он искренно. Дядю Гавро он считал единственным взрослым человеком, который никогда не обманывает и не врёт. Пока в этом не убедился, он задавал ему разные вопросы о Лако Чекиче и ране Миладина. И почему все домочадцы испугались, когда он вернулся.

– Деда нет. Он только растерялся. А вот Миладин и Мария – да. В Баневице земля между братьями делится, и при виде меня у них испортилось настроение, – ответил Гавро.

Никто другой ему бы это так не объяснил. Что-то в связи с разделом припоминалось ему, он услышал как-то ночью, когда Миладин и Мария, думая, что он спит, перешептывались между собой.

– Ты не беспокойся, Мария, не будет раздела, так же, как не будет женитьбы Гавро. Он уже одной ногой в гробу. Однако расходов у нас будет много и без раздела, похороны даже дороже свадьбы обходятся.

Гавро разговор о разделе земли переводил на разговор о другом, об источнике людских зол, и всё сводилось к разделению общества на классы. Одна кучка людей, которые выродились от безделия и стали душевными калеками, эксплуатирует весь народ, а затем это всеобщее зло перенеслось и вниз, на бедноту. Она между собой грызется за землю и воду и из-за этих ежедневных мелких споров и ссор не видит то настоящее, великое зло, которое является причиной всеобщего несчастия.

Во всех этих знакомых Здравку вопросах Гавро был искренен и неоспорим. И этого было достаточно для того, чтобы Здравко безоговорочно верил всему, что он рассказывал.

Смерть, которая сперва осторожно подкрадывалась, тайком проникала в комнату больного, наконец освоилась, нахально слонялась по дому и беспрепятственно заглядывала в комнату Гавро. Она уже стояла у его постели, наблюдала за больным, вглядывалась в его потускневшие глаза, чтобы решить, не пора ли из него извлекать душу.

О смерти в доме заговорили громко.

– Скоро костлявая его от всех мук освободит.

Миладин принес из города новую одежду: пиджак и узкие брюки с широкими отворотами, накрахмаленный воротник к рубашке, галстук и ботинки с тонкими подмётками. Деда приготовил четыре больших доски и прислонил их к наружной стенке дома. Зачастили посетители: ежедневно к вечеру приходили двое-трое, вроде бы ухаживать за больным. А в действительности усаживались вокруг очага, варили кофе, пили ракию, курили и изредка заходили в комнату к Гавро заглянуть ему в глаза, чтобы определить, не забрала ли уже его смерть.

– Нет, нет! Ещё не отошёл! И видать, ещё ночь протянет, – говорили.

Так, сами по себе, исчезли последние следы приличия. Двери в комнату Гавро уже были раскрыты настежь, а посетители и домочадцы говорили о его смерти громко, будто укоряя его в том, что он беспричинно откладывает действие, которое уже неизбежно, и тем самым подвергает себя мучениям, семью – издержкам, село – ожиданию похорон, заставляя всех томиться в предвкушении возможности напиться ракии и наконец закончить все эти хлопоты.

Здравко – всё время у двери комнаты, в которой лежал Гавро. Тщетно его родители, чтобы убрать из дома, прогоняли играть или посылали выполнять никому не нужные дела. Он слушался и уходил, но тут же бегом возвращался, будто боялся, что в его отсутствие случится нечто такое, чего он никак не хотел пропустить. Никак не удавалось его выпроводить из дома, и тогда Миладин прибег к хитрости.

– Слушай, – сказал он как-то после обеда, – твой дядя очень болен, ты и сам видишь. Если хочешь ему помочь, то вместе с Миодрагом Степановичем надо спозаранку с удочками отправиться на Вучьяк и ежедневно ловить и приносить домой хоть по одной форели. Доктор сказал, что только жареная форель может ему помочь. Но рыба ловится только рано утром, так что с вечера отправляйся к Миодрагу, там ночуй, а на следующий день, на заре, берите удочки и ступайте на ручей. И так каждый день, пока дядя не поправится. А потом и он с вами будет ходить вверх по ручью вплоть до Чёрного омута, где этой лечебной форели больше всего водится.

XIV

Чёрный омут – это круглое, как огромный котел, углубление под водопадом, в котором, когда количество низвергаемой воды после паводка уменьшается и больше не образуется сплошная пена, отражаются ветвистые стволы елей. Здесь возникает необыкновенный грохот, вечно существующий и в тоже время постоянно меняющийся, который, спускаясь по руслу Вучьяка, распространяется далеко по округе, а вверх по течению слышен аж на Враняке. Этот грохот – веление времени, это исконная мелодия, способная вызывать видения прошлого, это шум, по которому тоскуют все баневичане, переехавшие в другие края. С этим грохотом связаны многочисленные предания. Старые люди и сегодня утверждают, что Чёрный своим шумом предрекает счастье или горе, солнечную или дождливую погоду, и, собираясь на жатву, покос или в дальнюю дорогу, выходят из дома послушать, что же им Чёрный скажет.

– Стонал сегодня ночью, должно быть наводнение предчувствует, – говорят. Или:

– Воет как волк накануне голодной зимы – видать к снегу.

И по стечению каких-то неизвестных обстоятельств Рашево гумно было выбрано священным местом, где празднуют праздники и играют свадьбы, сходятся песни петь и народные танцы танцевать, куда и стар и млад приходит влюбляться; так, опять же благодаря стечению других обстоятельств, Чёрный омут был выбран местом постоянного сосредоточения всевозможных зол. Существует молва, что и день-деньской где-то в лесах у этого омута проживает прожорливое чудище, которое схватило и проглотило с костями и одеждой своенравного Дреню Цвиевича, придурковатого Еремию Шураковича и навязчивого Иована Коштанича. Да и многих других, которые в мирные времена исчезли и о которых «нет ни слуху ни духу».

– Проглотил Чёрный эту погань. – Или: – Настиг его чёрный денёк! Пристукнул его кто-то у Чёрного омута, – говорят в Баневице.

Так проще всего растолковать любопытной детворе некоторые дурные явления. Общеизвестно, что Чёрный, помимо людского мяса, любит и говядину, и конину, и любое другое. Счёта нет, сколько быков, коров и другого мелкого скота он проглотил.

Пока дети маленькие и пока они верят, что зло может существовать самостоятельно, вне людских деяний, им запрещают ходить к Чёрному омуту. А когда они вырастут, то отпускают их – девушек на Петров день, а парней на Вербное воскресение – сходить напиться «чёрной» воды и в ней искупаться. И это как бы является своего рода единением между злом и добром, без которого не существует ни одного живого существа.

Здравко и Миодраг знали об этом обычае. И то, что родители разрешили им раньше времени пойти к Чёрному омуту и доверили задание, от выполнения которого зависела жизнь человека, которого они любили, возбуждало в их сердцах чувство особой ответственности.

Рождалось тёплое весеннее утро. Паводковые воды уже сошли, но по берегам Вучьяка, по скоплениям мусора, по разрушенным яслям и плотам, по выбоинам и промоинам, которые половодье наделало, угадывались следы недавних разрушений. Уровень воды в Вучьяке установился, вода стала прозрачной, и рыба снизу, из Вучицы, поднялась на нерест. Поэтому постоянно то тут, то там, в прогретом солнцем мелководье, где вода, журча, переливается по серебристым камням, бьётся и кувыркается форель, поблескивая своими золотистыми ожерельями.

– Ух ты! А вон – наверху! И там! И всюду! Их уйма сегодня! – воскликнул Миодраг радостно, спеша по направлению к Чёрному омуту.

Берега Вучьяка обросли густым, местами непроходимым кустарником. Поэтому тропинка, вся изрезанная промоинами, то поднимается, то снова, обходя непроходимые чащобы, круто опускается к руслу ручья. Закрытое высокими берегами утреннее солнце эти места плохо прогревает. На равнине весна уже наступила, но здесь, в ущелье, – ещё не совсем. Да и студёная вода Вучьяка напоминает, что в горах зима ещё сопротивляется напору тёплых ветров.

Тропинка выпрямилась, заходя в густой еловый лес, грохот усилился, а рыбаки шли притихшие и говорили приглушёнными голосами, словно заходили в святые и таинственные места. Смешавшись с воем ветра в ветвях елей, общий шум как бы забросил пришельцев назад в прошлое, в то чувство постоянной настороженности, которое сопровождает каждое передвижение по незнакомой местности, так что в мозгах самопроизвольно начали возникать видения давно минувших дней. В воображении двух мальчиков Чёрный омут на мгновение превратился в ристалище, а отполированные за века движущейся водяной массой камни – в скользких земноводных, защищающихся от нападений лесных хищников.

– Ух ты, какой он, Чёрный! – восхитился Здравко.

Миодраг только махнул рукой и важно, как знаток, как бывалый рыбак, не боящийся омутов, начал разматывать удочки и устанавливать наживки.

– На тебе удилище, держи и смотри, чтобы наживка плавала по самой поверхности. Форель любит выпрыгивать, – сказал, забросив свою удочку.

Рыбки парами плавали вокруг приманок, приближались к ним, касались их своими резвыми хвостиками, а затем, словно чувствуя подвох, молниеносно исчезали в глубине, чтобы через несколько мгновений снова вернуться, и всё начиналось сызнова. Время проходило, а рыба не клевала.

Там, на противоположной стороне омута, где утренние солнечные лучи, пробившись через еловые ветки, уже пригревали, рыбки трепыхались и выпрыгивали из воды, каждый раз в другом месте.

– Спариваются и поэтому не берут наживку, – объяснил Миодраг.

– Что это означает?

– Значит, что женятся, это у них как свадьба.

– Ну так как раз на свадьбах много едят.

– Они не как люди, у рыб другие привычки. Когда спариваются, то только играют, а некоторые виды даже помирают от голода. Так этим наслаждаются, что питаться забывают, – сказал Миодраг и тут заметил, как кончик удилища у Здравко чуть качнулся.

– Ну, держи! Подсекай, чего зазевался?! Видишь, как дёрнуло! – крикнул. Леска натянулась, погрузилась в воду, а удилище прогнулось. Здравко обуяла радость от сознания, что он подловил лечебную рыбу, которую, как только они вернутся в село, поджарят и поднесут на тарелке больному дяде. А дядя, съев её, тут же выздоровеет, и они вместе поплывут по Вучице до Дрины, по Дрине до Савы и так далее, по рекам и морям, до Одессы и других удивительных городов, о которых ему Гавро рассказывал. Всё это перемешалось с боязнью, что леска оборвётся и пойманная рыба уплывёт. А была она большая и сильная – тянула крючок к середине омута. Удилище сгибалось, касаясь тонким кончиком водяной поверхности. В тот момент, когда уже казалось, что удилище сломается или леска оборвется, тяга ослабла, удилище выпрямилось, и рыба забилась на поверхности воды, трепыхнулась в воздухе и снова исчезла в воде.

– Тяни, тяни! – завопил Миодраг, а Здравко дёрнул удилище наверх и назад через плечо. Удилище согнулось, рыба, выдернутая из воды, как птица, пролетела над головой, сорвалась с крючка, хлопнулась о землю и, барахтаясь, начала скатываться по крутому откосу. Здравко кинулся её ловить, но она, сильная и скользкая, вырвалась из его рук и продолжала скатываться обратно в омут. Ещё несколько прыжков, и она снова окажется в воде. И он вернётся домой с пустыми руками. Дядя Гавро тогда умрёт, а ведь он мог сохранить ему жизнь.

«Ведь я уже было поймал рыбу и не должен её упустить», – подумал, настиг её и накрыл своим телом. Она бьётся у него под животом, он чувствует это, но боится пошевелиться, повернуться и даже говорить. Рыба дёргалась всё слабее и слабее, а он всё сильнее прижимал её животом. Когда она затихла, он осторожно засунул руку под живот, взял её за жабры, вытащил, выпрямился, сел, положил её на колени и дрожащим от волнения голосом весело промолвил:

– Молодчина я!

XV

Вернувшись в село с форелью, нанизанной на прут, сияя от счастья, Здравко вбежал в комнату к Гавро.

– Дядя! Милый дядя, смотри, что я тебе принёс! Я сам поймал! Сейчас её поджарим, и как только съешь, тут же выздоровеешь, – сказал, поднимая рыбу высоко над головой.

– Кто это?

Гавро не видел его. Глаза его уже отказали: зрачки расплылись, а белки замутились.

– Я, дядя, я это. Рыбу тебе принёс – форель. Все говорят, что она целебная.

– Долго тебя не было. Позавчера я тебя ждал, вчера. Хотел что-то тебе сказать.

– Позавчера папа меня не пустил. Вчера – тоже. А сегодня я ходил за рыбой для тебя. И поймал – вот она. Привстань немного и расскажи мне что-нибудь.

– Сейчас уже некогда. Уходить надо, тебя только дожидался. Ну-ка позови Миладина.

– Вот я, – вбежал Миладин.

– Бери вот это, и когда будет возможность, отпечатай где-нибудь за свои деньги, – сказал Гавро, протягивая Миладину две тетради, которые он хранил под подушкой и которые раньше показывал Здравко. – Я уже не смогу, опоздал, кажется.

– Да ну, что ты! Подожди немного, пройдёт у тебя всё, – Миладин сызнова врал. Гавро же не стал его слушать, запрокинул голову назад, замолчал и застыл неподвижно.

Что дальше было, Здравко не знал. Его выгнали из дома и приказали идти играть куда-нибудь наверх к Рашевому гумну и не возвращаться назад, пока не позовут. Ночевал он, как и прошлой ночью, у Миодрага Стефановича. А на следующий день оба сверху смотрели, как народ толпится в их дворе. Причитания со двора как бы поднимались вверх по садам, скатывались назад в долину и, смешиваясь с шумом Вучьяка, заполняли всё Дубокальское ущелье. Только к обеду он вернулся домой, увидел и запомнил, как дядю засунули в ящик, сколоченный из тех четырёх шершавых досок, которые Деда откуда-то приволок. Крышку ящика заколотили ржавыми гвоздями, которые гнулись, когда усатый Величко бил по ним обухом топора.

При этом Здравко казалось, будто он слышит голос Величко:

– На тебе! А ну, попробуй-ка отсюда вылезти, снова сбежать и где-то скрываться, а назад в Баневицу вернуться ночью, когда тебя уже никто не ждёт. Ничего у тебя не выйдет! Никто, чей гроб я заколотил, назад домой не возвращался!

И всё же даже после похорон Здравко ещё надеялся, что дядя выберется из этого ящика. Он ждал его каждым дождливым вечером, и если при этом открывали входную дверь, то всматривался в темноту. Бывало, кто-то из домашних скажет «бедняга Гавро», как бы подтверждая, что домочадцы побаиваются его возвращения. Ушёл он неудовлетворенным и сердитым и ежели вернётся, то может мстить им каким-то таинственным способом. Поэтому о нём говорят только хорошее, жалеют его и называют «бедняга». Сказывают: не позволила ему мерзкая болезнь жениться и с невестой погулять по горам. А вернулся он из дальних стран, соскучившись по нашим горам, лугам, родникам. Всё ему казалось, что он бы выздоровел, если бы смог подняться в горы, напиться там студёной водицы и полежать в лесной прохладе.

Слушая всё это, Здравко вспоминал и о том тайном разговоре родителей в новой комнате после смерти Гавро. Тогда они были рады его смерти, а теперь вот жалеют его. И тогда, и теперь они были искренними, это он наверняка знает, но удивляется, как в одних и тех же сердцах могут существовать такие противоположные чувства.