Самый близкий демон

1

Она оттягивала этот визит до последнего момента. Знала, что все равно позвонит в эту дверь и первая заговорит с этим мужчиной, но все не решалась. Хотя мысленно уже давно все сказала ему, нет, не о своих чувствах, на это она бы уж точно не решилась, речь пошла бы совсем о другом. И ей было тяжело признаться себе в том, что знакомство с ним произойдет таким вот странным образом, что она обратится к нему за помощью. Еще ей было стыдно за то, что тот повод, который теперь послужит их знакомству, уж точно не вызовет у него подозрений: все-таки убит зять. Муж сестры. А это невозможно выдумать. Мишу нашли в его же собственной квартире мертвым. Он выпил отравленную минералку и умер. Кому понадобилось его убивать – непонятно. Совершенно ничтожнейшая личность, ничего особенного собой не представлявшая, какой-то там менеджер в мелкой фирме, кому он мог перейти дорогу? Разве что он просто кому-то не понравился, потому что такой тип, как Миша, не мог понравиться, по мнению Риты, никому. Разве что ее сестре Наташе. Но и Наташа не была способна на такой решительный шаг, хотя и ее терпению тоже пришел конец, и она не так давно поделилась с Ритой, что собирается развестись с Мишей. А тут и разводиться не придется. Как все хорошо сложилось! Рита иногда приходила в ужас от собственных мыслей и была рада тому, что хотя бы мысли еще не научились читать и многое из того, что происходит в ее душе и голове, никогда не станет достоянием других. Миша умер. Да здравствует другой мужчина, которого страдалица Наташа когда-нибудь все-таки встретит! И этот другой мужчина будет в миллион раз лучше Миши. И она заживет счастливой, спокойной жизнью. Рита улыбнулась своим мыслям.

Рита была художница, хотя профессионального образования никакого не получила. Просто рисовала с детства, причем рисовала, по ее мнению, не очень хорошо, но людям нравилось. Конечно, какие-то азы она переняла от своей подруги детства, окончившей художественную школу и училище, но для себя она все равно решила, что рисовать всегда будет так, как хочется ей, и – чем хочется. Главный принцип художника, сказала ей подруга, это рисовать не то, что ты знаешь, а то, что видишь. Этого Рите хватило с избытком. И она рисовала. Везде и всем, что попадалось под руку. Она знала, что грешит формой, зато была спокойна за цвет. И ей не было дела до того, что на итальянской бумаге для пастели она спокойно, без зазрения совести сочетала как меловую, так и масляную пастель, добавляла, где надо, акварель и гуашь, а иногда даже, если требовал цвет, и масло… Для достижения желаемого эффекта она пользовалась всеми подручными средствами: топила воск и разбрызгивала его на бумаге, печатала влажным от краски куском марли фон…

В своем первом замужестве она была несчастлива, как бывают несчастливы не знавшие любви молодые женщины, а потому даже не удивилась, когда узнала, что у ее мужа появилась любовница, причем ее бывшая подруга… Но к тому моменту Рита и сама была готова к разрыву, поэтому восприняла развод даже как спасение. К тому же считавшая себя ленивой от природы Рита поняла, что замужество – это труд, а трудиться она не любила. Да и как можно трудиться над отношениями? Она пришла к выводу, что единственный приемлемый для нее образ жизни – это жить одной и рисовать. Все. И это счастье, что ее картины продавались. Она даже представления не имела, чем бы могла заниматься, если бы не живопись. Наверное, умерла бы с голода.

Рите было тридцать пять лет. Среднего роста, стройная, с густыми золотистыми волосами, она всегда привлекала внимание мужчин, но редко когда позволяла им войти в свою жизнь. Разве на пару дней, реже – на неделю. Знакомство происходило, как правило, по ее инициативе. Она видела красивого или интересного, на ее художнический взгляд, мужчину и приглашала его позировать ей. Практически все соглашались. Мужчина, оказавшись в ее мастерской, почему-то сразу решал для себя, что портрет – это всего лишь уловка одинокой молодой женщины, и чуть ли не в первую же встречу пытался проявить себя как мужчина. И Рита, понимавшая это, сначала принимала эту игру: после сеанса, длившегося часа два, она кормила мужчину, угощала хорошей выпивкой, но потом, неожиданно для гостя, выпроваживала его домой. Некоторые возвращались, некоторые в глаза называли ее стервой. Но ей было все равно. У нее была своя жизнь, у них – своя.

За десять лет активной работы Рита сумела выкупить квартиру этажом ниже и прорубить отверстие для винтовой лестницы, соединявшей первый и второй этажи пятиэтажной «сталинки». Таким образом, на первом этаже она разместила свою мастерскую и салон, наверху устроила гостиную, спальни и кухню с ванной. По сути, это было пределом ее бытовой мечты. Теперь она чувствовала себя хозяйкой почти двухсот квадратных метров и каждый раз, просыпаясь в своей огромной розовой спальне, убеждалась в том, что та жизнь, которую она вела, была единственно правильной, разумной. У нее не было хозяина, который указывал бы ей, чем заниматься и когда. Она спала, сколько хотела, работала по желанию и строила свой день так, как считала нужным. У нее появились странные привычки вроде ночных прогулок по набережной, которые, с одной стороны, вдохновляли ее, с другой – щекотали нервы… Рита купила себе даже пистолет на тот случай, если вдруг на нее нападут… Но никто не нападал, хотя убийств и разбойных нападений в городе бывало предостаточно… И квартиру ее никто не грабил, хотя сейчас, когда у нее был кругленький счет в банке, оттуда было что выносить… Да хотя бы коллекцию старинного фарфора! Или шкатулку с драгоценностями.

Сосед, Садовников, каждый раз при встрече бросал на Риту похотливые взгляды. Иначе охарактеризовать их она не могла. Она нравилась ему, и Рите доставляло удовольствие демонстрировать ему свое безразличие. Хотя на самом деле ей казалось, что она в него влюблена. Садовникову на вид было лет сорок с небольшим. Сначала он жил с женой, но потом, судя по тому, что она исчезла, он ее либо убил, либо они развелись. Кем он работал, она понятия не имела. Когда же видела его в синей форме, думала, что он военный или милиционер. Но больше всего ей нравилось, когда он был одет просто – в джинсы и свитер. Рита и сама любила джинсы, хотя и считала это плебейской формой одежды. Садовников был высокий, худощавый, у него была красивая голова с густыми темными волосами, впалые щеки, до которых так и хотелось дотронуться, пощупать, колючие они или нет. Однажды она увидела его небритым и так отчего-то разволновалась, что не смогла всю ночь уснуть. Так и хотелось встать, позвонить в его дверь и попросить соли. Но она не встала, не попросила.

Самым драгоценным в его внешности были, конечно же, глаза. Они меняли свой цвет в зависимости от освещения в подъезде: от небесно-голубых до зеленоватых, как морская волна. А чего стоили черные густые ресницы, сторожащие эти прозрачные голубоватые изумруды… Она еще ни разу не попросила его позировать ей. Она не хотела иметь его портрет. Он был нужен ей живой и теплый. Но – не брать его ни в мужья, ни в любовники, а так – нужен как дорогая необычная вещь, как произведение искусства, которое можно держать в квартире под стеклом. Вот если бы можно было его купить!!!

И вот вдруг, когда она собралась было уже сама зайти к нему, когда случайно от соседей узнала, что он – следователь прокуратуры, ведущий дело об убийстве Миши (что было воспринято ею как знак судьбы, не меньше), он пришел к ней сам.

– Вы – Маргарита Орлова? – спросил он, и она услышала совсем близко его голос, от которого ей стало как-то странно, даже ноги подкосились. Она вышла к нему в серой саржевой юбке с разрезом от талии. Кофточка едва прикрывала грудь, а в пальцах, обтянутых хирургическими перчатками, были зажаты наподобие гаванских сигар кисти, с которых едва не капала свежая – малиновая, рубиновая и алая – краска (она писала гранаты на хрустальном блюде). Рабочий момент, рабочая одежда…

– Да, я Маргарита. Вам соли?

– Почему соли?

– Все соседи ходят друг к другу за солью…

– Нет, мне бы поговорить с вами. Я следователь прокуратуры… – И тут она наконец-то услышала его имя. – Марк Александрович Садовников. Представляете, это я веду дело вашего зятя…

Она смотрела на него и мысленно смешивала на палитре краски, желая достигнуть нужного оттенка: его глаза переливались при дневном солнечном свете, невозможно было уловить какой-то определенный цвет.

– Вы как будто бы и сами удивлены… – заметила она несколько смущенно.

– Конечно! Мы же с вами соседи, и я веду дело вашей сестры… или зятя… Хотя какая разница…

– Вот именно. Проходите, пожалуйста.

Она впустила его к себе, как людоеды впускают к себе свою будущую жертву. И захлопнула дверь, в душе радуясь столь неожиданному визиту.

Она усадила гостя в кухне, не желая раньше времени шокировать его своей гостиной, увешанной картинами и заставленной старинными вазами (все чрезмерно, в избытке, картина на картине, ваза на вазе, а роз в вазах столько, что задохнуться можно). Ей казалось, что для такого официального визита подойдет и просторная зеленая кухня с блюдом апельсинов в центре круглого стола.

– Я расследую дело об убийстве вашего зятя, Михаила Анатольевича Генса.

– Знаю. Недавно узнала от соседей. Конечно, была удивлена. Вы, наверное, хотите задать мне вопросы… о Мише…

– Хотелось бы. Насколько близко вы были знакомы с вашим зятем?

– Честно? Лучше бы я вообще не была с ним знакома. Я понимаю, что о покойниках так не говорят, но я недолюбливала Михаила. Понимаете, я вообще-то мужчин не очень люблю. – Она была даже рада, что имеет возможность высказать ему свое мнение о мужчинах. Ее почему-то нисколько не смущал тот факт, что и Садовников тоже мужчина. Она была уверена, что он поймет ее именно так, как ей это было нужно. – С ними нужно возиться, нянчиться, постоянно оправдывать их самые гнусные поступки… И моя сестра, ангел, она именно так и поступала. Миша не пришел ночевать – остался у друга, он же имеет право на личную жизнь, брак – это же не тюрьма… Миша пришел на рогах – он имеет право расслабиться, у него тяжелая работа. Хотя никакая она не тяжелая. Менеджер! Их сейчас как собак нерезаных. Мишу в ресторане с другой женщиной видели – это его сотрудница, случайно в одном ресторане оказались… Главное ведь – поверить мужу. Так всем спокойнее… Это философия моей сестры. Думаю, она сама ее себе придумала, чтобы было легче жить.

– Выходит, ваш зять любил выпить, приударить за другими женщинами… А ваша сестра? Она так и намеревалась терпеть все это?

– Думаю, да. Она не из числа решительных женщин, которые придерживаются иных принципов: ведь жизнь одна, невозможно постоянно страдать и ждать, что на тебя свалится счастье… Она не умеет действовать, не знает даже, бедняжка, с чего начать. Она воспринимала Мишу как данность, как если бы он был, скажем, ее братом, понимаете?

– Скажите, вы говорите все это сейчас мне нарочно, чтобы убедить меня в том, что ваша сестра не причастна к смерти своего мужа?

– Я говорю вам правду. Наташа не убивала Мишу. Это невозможно. К тому же ее вообще в момент смерти мужа не было в городе. Вы же отлично знаете, что она вместе с мамой была на даче. Пошла земляника, они варили варенье. И это могут подтвердить все наши соседи по даче.

– Так-то оно так, но всыпать яд в бутылку с минералкой можно было и раньше…

– Вы пришли спросить меня мое мнение по этому делу, вот я вам и отвечаю: моя сестра не могла убить своего мужа.

– А у нее не было другого мужчины?

– Думаю, что нет. Она слишком дорожила Мишей, чтобы позволить себе кем-то увлечься… Попросту боялась завести себе любовника, если уж вы хотите, чтобы я называла вещи своими именами. Нет, я просто уверена, что у нее никого не было.

– Понимаете, мы проработали несколько версий, опросили его друзей, сослуживцев… И, знаете, никто особенно-то и не сожалеет о его смерти… Что был человек, что нет – все равно. Это впервые в моей практике, когда люди вот так равнодушны к смерти живущего рядом человека. Некоторые охарактеризовали его как тихого и безобидного субъекта, некоторые говорили, что у него тяжелый характер, что он был постоянно недоволен своей жизнью, что у него были сложности в семье, что его жена не хотела иметь детей, не доверяла ему…

– У нее происходили выкидыши, но он считал, что она делает аборты. Согласитесь, это две большие разницы. Знаете, никогда бы не подумала, что мы с вами будем обсуждать гинекологические проблемы моей сестры и тем более смерть ее мужа.

– Маргарита, вашего зятя отравили, понимаете? Значит, это было кому-то нужно.

– Безусловно. Я тоже думала об этом. Вот если бы он упал и разбил себе голову, то да, это понятно: несчастный случай. Или что-то со здоровьем, к примеру. Тоже все понятно. Но яд в минералке? Кому понадобилось убивать его – не представляю.

– Ваша сестра выглядит подавленной.

– Думаю, она просто не осознала еще своего счастья. Ведь она теперь совершенно свободна.

– Неужели ваш зять был таким уж ничтожным человеком, если даже вы отзываетесь о нем таким образом?

– Просто вы не были с ним знакомы. К счастью. Знаете, до чего я додумалась, когда размышляла о причине, толкнувшей кого-то всыпать яд в бутылку с минералкой? Его могли убить просто как свидетеля. Я всегда считаю так: если нет видимой причины, значит, убили как свидетеля. И тогда все встает на свои места. Или же, что совершенно не подходит к Михаилу, он вел двойную жизнь. Был, предположим, подпольным миллионером, перешел кому-то дорогу. Но это я так, смехом… У него были куриные мозги. Он ничего не мог. Я вот о чем еще думаю: убийца побывал в его квартире. Значит, Миша его впустил. Когда – одному богу известно, но впустил. Вряд ли убийца из числа незнакомых ему людей… Хотите чаю?

Она знала, что он не откажется от чая, а потому встала из-за стола, даже не дожидаясь ответа. Включила чайник, поставила на стол фарфоровый чайничек для заварки.

– Это императорский фарфор… Я не понимаю людей, которые держат такие красивые вещи за стеклом… – сказала она и тут же представила себе Садовникова, одетого в строгий черный костюм, белую сорочку и синий в белую крапинку галстук – и под стеклянным колпаком, как в музее. Улыбнулась своим мыслям. – Я вот предпочитаю пить чай из таких чудесных чашек…

На столе появились маленькие, напоминающие формой ландыши, бледно-зеленые чашечки, украшенные позолотой.

– Знаете, я немного обманула вас. Зачем? И сама не знаю. Наташа хотела развестись с ним. И сказала она мне об этом совсем недавно. Я вам только что сказала, что она не из решительных, но тут, буквально на днях, произошло одно событие… Даже не событие, нет… Не знаю, как и сказать… – Рита достала большую золотистую жестяную банку с чаем и щепотью всыпала чай в ошпаренный кипятком фарфоровый чайничек. Она не знала, что Садовников, слушающий ее, на какое-то время едва не лишился чувств, любуясь ее движениями и тем, как она тонкими пальцами сыплет в чайник чай. У него чуть голова не закружилась от удовольствия наблюдать за ней.

Он, в силу своей профессии, в отличие от нее, знал о своей соседке многое. Во всяком случае, ему было отлично известно ее имя, род ее занятий и то, что она не замужем. Всякого мужчину, что входил в дверь ее квартиры, он готов был убить. Он ревновал ее к ним так, что начинал понимать всех тех убийц, что проходили через его руки следователя прокуратуры по причине ревности. Жгучее чувство, сильнейшее, болезненное, почти смертельное… Рита Орлова, художница, тридцать пять лет, нигде не работает, живет на то, что заработает продажей своих картин. Он специально заходил в салоны живописи, магазины и галереи, где могли быть выставлены работы Маргариты Орловой, и каждый раз удивлялся тому, что ее картины всегда висят на самом видном месте, в дорогих рамках и стоят немало… Еще он знал, что, будь у него много денег, он скупал бы абсолютно все ее картины, потому что, глядя на них, ему становилось отчего-то тепло, уютно и просто хорошо. И все его мысли и чувства как-то просветлялись, наполнялись солнечным светом – ему хотелось жить. Они словно заряжали его, напитывали любовью. Натюрморты с фруктами, цветы, много цветов, а еще – портреты каких-то неземных женщин, одиноких, застывших то у ночной лампы с задумчивым и грустным лицом, то возле окна или просто смотрящих с холста с немым упреком…

«У нее есть сестра, зовут Маргарита Орлова, она живет где-то в твоем районе… Нет, постой, да она же твоя соседка!» Вот так неожиданно в его сухом, пыльном и душном кабинете прозвучало ее нежное имя. В контексте с убийством какого-то Генса. Оказывается, Маргарита не одна на белом свете, как сначала могло показаться Садовникову: у нее была мать, сестра, а у сестры еще не так давно был муж, Генс.

– Орлову я навещу сам, – сказал он своему коллеге, Леве Локоткову. – А ты займись ее матерью…

И вот теперь он сидит у нее дома, в прелестной зеленой кухне, заставленной вазами с полевыми цветами, помешивает ложечкой чай в хрупкой, стоимостью в чугунный мост, антикварной чашке и слушает ее довольно-таки безалаберный рассказ о погибшем зяте. Или художница Рита совершенно черствое создание, лишенное сострадания, либо Генс – настоящее чудовище. Марк был склонен принять вторую версию. Он сходил с ума от своей соседки и до сих пор не мог поверить в то, что он вот так запросто, по делу, зашел к ней и теперь имеет право задавать ей какие-то вопросы. Конечно, ему, как мужчине, пора было давно постучаться в эту волшебную дверь, нажать на кнопку звонка, чтобы ощутить всю сладость предчувствия встречи, но до сих пор он почему-то этого не сделал. Все ждал чего-то. Но чего именно? Когда у него кончится соль? Или ему срочно понадобится луковица? До этого момента он имел возможность наблюдать Риту лишь издали: вот она входит в подъезд, тоненькая, вся в белом, под мышкой – охапка цветов, завернутых в коричневую почтовую бумагу (в такой бумаге цветы доставляются в цветочные магазины); вот она стоит возле ворот и читает объявление, вся ее фигурка залита солнцем… Или зима, Рита в короткой белой шубке стоит, задумавшись, возле подъезда и лепит фигурку из снега… И лицо у нее нежное, розовое от морозца, свежее. Садовников, глядя на это дивное создание, спрашивает себя, какая на вкус кожа у Риты, ему хочется поцеловать ее щеки, лоб, губы…

В глазах стало все оранжевым от апельсинов, на которые он пялился все то время, что она рассказывала ему про свою сестру. Да какая, к черту, сестра, неужели она не понимает, что он меньше всего подозревает в убийстве мужа ее сестру… Что он зашел к ней, чтобы просто побыть рядом, послушать ее голос и поближе узнать ее.

– …Некрасивая история, скажу я вам. Это было у Наташи дома. Я там была, мама, сосед зашел, самым последним пришел Миша, подшофе. Наташа испекла пирог, накрыла на стол, мама ей помогала, но вид у нее был нездоровый… Я имею в виду Наташу. Я тоже решила помочь, пошла зачем-то на кухню, чтобы что-нибудь взять, яблоки, кажется… И тут же появился сосед, Дмитрий. Одинокий человек, очень привязан к Наташиной семье, кажется, даже влюблен в мою сестру… Так вот, и я, и Дмитрий, и еще мама, которая тоже как раз в эту минуту входила в кухню, мы все увидели, как Миша бьет Наташу. Ударил, знаете, прямо по лицу, отвесил оплеуху, а рука у него тяжелая… Наташа молча закрыла лицо рукой и так прямо и осела на пол… Мама, ни слова не говоря, бросилась к ней, вся бледная, схватила полотенце – и под холодную воду, приложила к ее носу… У нее же кровь открылась… Сосед резко так выскочил из кухни и ушел в гостиную, я – следом. Понимала, что, если сейчас начну что-то говорить, Мише не поздоровится, будет скандал… Я бы могла вылить на него, к примеру, графин с холодным компотом, он как раз стоял на холодильнике, но почему-то не сделала этого…

– И почему же? – очнулся Садовников и замотал головой, чтобы застывшие в его зрачках апельсины рассыпались, уступив место изящному силуэту Риты.

– Подумалось, что она объявила ему о разводе. Понимаете, выбрала подходящий, на ее взгляд, момент, когда в квартире гости, и объявила ему о своем решении. Я именно так и подумала. Я не знала, что у сестры ночью снова случился выкидыш, что она два часа как вернулась из больницы и пекла пирог, едва стоя на ногах… Это мне мама потом рассказала… Она тоже тогда ничего не знала. Вообще-то мы все повели себя как свиньи. Больше никогда не буду терпеть и сделаю то, что считаю необходимым. Просто я как-то растерялась. А ведь как мне хотелось ударить этого Генса!

– Рита, я приглашаю вас завтра на ужин… – неожиданно сказал Марк, словно все то, что только что говорила Рита, было не таким уж и важным. – Я бы хотел и сегодня, но у меня дела… Я ничего не успею приготовить. Можно было бы и в ресторан, но это как-то официально. Вы придете? В девять.

– Не знаю… – Она растерялась, удивилась этому неожиданному приглашению. – Если пальцы от краски успею очистить. Если от меня не будет пахнуть краской, то приду, – ляпнула она. – Это шутка. Конечно, приду. Только вы, пожалуйста, не подозревайте мою сестру, хорошо? Даже если выяснится, что у нее есть любовник… Да и вообще, зачем вам расследовать это убийство?! Мы похороним Мишу, и все. Не смотрите на меня так. Просто вы его не знали.

– Я обязан найти убийцу, – вздохнул Садовников и едва удержался, чтобы не встать и не схватить Риту, не сжать ее в своих объятиях. – Тогда до завтра?

– До завтра.

2

– Я звоню ей все утро, но она не берет трубку, домашний тоже молчит… Я волнуюсь… Паша, ты слышишь меня?

Лидия Григорьевна, женщина лет сорока пяти, моложавая, с бледным лицом, растрепанная, в накинутом на ночную рубашку халате, варила кофе на кухне. Ее муж, полноватый мужчина с красивой сединой, обрамляющей круглую смугловатую лысину, и с выразительным красивым лицом, чинил в прихожей розетку. Он и сам отчего-то нервничал, но старался разговаривать с женой спокойно, не выдавая своего волнения. С тех пор как его единственная дочь Виолетта вышла замуж, он потерял покой. Его ласточка выпорхнула из родительского гнезда, попала в лапы грубого и никчемного парня, и что бы Павел Дмитриевич ни делал, где бы ни был и о чем бы ни думал, мысли его постоянно возвращались к дочери. Где она сейчас, не нуждается ли в чем, достаточно ли у нее денег на себя и на малышку Дашеньку, не плачет ли она от грубости зятя, не страдает ли… Они с самого первого дня, как только Виолетта привела в дом будущего зятя, были против этого брака. Валерий не понравился им с первой встречи. Хамоватый, невоспитанный, чрезмерно уверенный в себе, даже наглый, он почти ничего не сказал при знакомстве, лишь поглядывал на своих будущих тестя и тещу с нескрываемой иронией или даже с отвращением, и всем, абсолютно всем, кроме Виолетты, конечно, влюбленной в этого проходимца с первого взгляда, было ясно: они не поладят. Семьи не получится. Причем никто ни с кем не поладит: ни Виолетта с мужем, ни зять с тещей и тестем. Но это была первая сильная влюбленность дочери, и она так хотела замуж, что вопроса – быть свадьбе или нет, не возникало: девочке исполнилось двадцать пять, все подруги вышли замуж, она оставалась одна… К тому же видимых причин для отставки будущего зятя не наблюдалось – все это у Павла Дмитриевича и Лидии Григорьевны было на уровне чувств, интуиции… Валерий вроде бы работал и даже зарабатывал какие-то деньги. А то, что у жениха не было собственного жилья, тоже как будто никого не удивляло: откуда ему взяться у скромного бухгалтера? Виолетте же к свадьбе была обещана новая двухкомнатная квартира – об этом родители побеспокоились заранее, когда девочке не было еще и восемнадцати лет.

После свадьбы, пышной и дорогой, оплаченной исключительно родителями невесты (мать жениха не пожелала даже явиться на свадьбу, ссылаясь на болезнь, хотя все знали, что у нее просто нет денег и ей стыдно), молодые стали жить в новой квартире. Павел Дмитриевич убедил Виолетту в том, что квартира пусть так и остается оформленной на имя матери (мало ли что), по этой же причине и мебель покупалась на имя Лидии Григорьевны (при разводе, так и подмывало сказать Павла Дмитриевича дочери, все это учтется) – Виолетта не возражала. И не потому, что не чувствовала унизительности этой сделки и недоверия к своему молодому мужу со стороны родителей, нет, просто ей было на самом деле все равно, на кого что оформлено: мебель была красивая, дорогая, и у нее было право самой ее выбрать. Валерий не мог возражать, тем более что все приятные хлопоты, связанные с обустройством квартиры, он полностью доверил молодой жене. Самоустранился. Все равно же все покупалось на деньги тестя. Виолетта сразу забеременела и ужасно радовалась этому своему новому положению. Постоянно говорила о предстоящих родах (даже когда плоду было всего несколько недель), шила широкие платья и юбки у знакомой портнихи, давила себе соки, чтобы не падал гемоглобин, да и вообще старалась вести себя как настоящая женщина: двигалась плавно, даже разговаривать стала как будто медленнее, нараспев… Она преображалась быстро, родители не успевали отследить эти изменения. Но через пару месяцев ее счастливая, полная новых женских ощущений жизнь разом закончилась: Валерий не пришел домой ночевать, он явился под утро, пьяный, в губной помаде («Как в пошлом, дешевом анекдоте!» – заламывал руки Павел Дмитриевич, слушая дочь), и дал пощечину захлебывающейся в плаче Виолетте… Она сбежала из дома и неделю жила у родителей. Постоянно рыдала, отказывалась есть и поговаривала о самоубийстве. Лидии Григорьевне пришлось идти к зятю и уговаривать его прийти за Виолеттой, успокоить ее и объяснить ей, что это – единичный случай, что он во всем раскаивается, что он ее любит и жить без нее не может и что это он скорее наложит на себя руки, чем позволит ей еще раз так страдать… У нее не было выхода: надо было спасать дочь… Она так унижалась во время разговора с зятем, что ее чуть не стошнило от себя самой. Валерий молча согласился, никак не комментируя происшествие, ничего не объясняя и, как поняла Лидия Григорьевна, ни в чем не раскаиваясь. Вечером того же дня Виолетта с мужем под руку вернулась домой. И больше уже она родителям на мужа не жаловалась. Но из цветущей молодой девушки прямо на глазах стала превращаться в неразговорчивую и угасающую на глазах женщину. Так же тяжело, в депрессии, протекала и ее беременность. Она теперь редко навещала родителей, и все общение происходило лишь по телефону. Как она там жила, чем питалась, имела ли право распоряжаться теми деньгами, что давали ей родители, была ли она счастлива со своим мужем – никто ничего не знал. На все вопросы матери по телефону Виолетта отвечала, что счастлива, что у них с Валерой все хорошо, что он любит ее, что у них все есть и помогать не надо… Видеть свою дочь в течение нескольких часов подряд они могли лишь в семейные праздники, в дни рождения, которые в семье Вакуленко принято было отмечать пышно, с богатым столом и дорогими подарками. Обычно в такие дни и Виолетта старалась не показывать своего дурного настроения, улыбалась, шутила, но Лидия Григорьевна чувствовала, что дочка просто не хочет расстраивать своих родителей. Зять же на этих торжествах сидел молча и только ел и пил, причем много ел и много пил, что не могло не раздражать родителей жены. Лидия Григорьевна с горечью отмечала, что ее зять красив, весьма привлекателен и всегда хорошо и аккуратно одет. И присутствующие на торжестве женщины – жены приятелей или родственницы – просто не сводили с него глаз, что не могло не броситься в глаза. Но зять, казалось, не обращал на это внимания, был подчеркнуто вежлив со своей беременной женой и ухаживал за ней, насколько хватало его лицемерия: подкладывал Виолетте салаты, подливал компот, спрашивал, не желает ли она еще чего… Глядя через стол на зятя, Лидия Григорьевна едва сдерживалась, чтобы прямо здесь же, за столом, не сказать ему все, что она чувствует и думает о нем. Когда же шли тосты за здоровье и счастье молодой пары, теща и вовсе сходила с ума от бессилия что-либо изменить в этой жизни, в частности, разрушить, уничтожить этот брак и спасти тем самым свою дочь…