– Я чувствовал… взгляд. Как будто кто-то постоянно за мной следил, понимаешь. Плохо спал, постоянно просыпался, тревога, кошмары. Не такие, как обычно.

Ева слушает внимательно, после каждого слова кивает, а потом улыбается – так горько, что у него буквально сводит в груди, и с вызовом говорит:

– В моём мире монстры действуют по-другому.

Он может просто спросить, как именно, а может принять её вызов, раздражённо напомнив, что это они уже выяснили: в его мире монстры слабеют. Честно говоря, ему хочется это сделать, Нэйтан практически поддаётся порыву, но, когда он открывает рот, чтобы начать говорить, его лица касается ветер.

Солёный ветер с океана. Такой родной и знакомый.

Нэйтан откидывается назад, ложась прямо на крышу, и задаёт первый вопрос, который приходит ему в голову:

– Ветер или дождь?

Ева наверняка сейчас смотрит на него как на придурка, но ему не привыкать, многие поначалу так смотрят, и, не глядя на неё, Нэйтан пожимает плечами с самым независимым видом, на который только способен.

Она отвечает:

– Ни то ни другое.

Хороший выбор. Нэйтан сделал бы точно такой же, потому что в ветер волосы лезут в лицо, а в дождь начинают виться сильнее, но с некоторыми уточнениями. Если ветер, то только тот, что дует с берега: он придаёт волнам нужную форму. Если дождь, то только лёгкая морось, а не мешающая сёрфить гроза, и не затяжной ливень, после которого раздувшиеся реки выносят в океан всякий мусор.

Нэйтан прикрывает глаза.

– Расскажи мне о своём мире?

Ему отчаянно хочется протянуть руку и, прихватив Еву за рукав, потянуть её за собой, чтобы она тоже легла на крышу и закрыла глаза, но у него есть все основания полагать, что за подобные вольности можно и пальцев лишиться, поэтому он просто… надеется.

Жизненная мудрость номер тринадцать: если очень сильно чего-то хочешь…

Нет, на самом деле, если очень сильно чего-то хочешь, если очень сильно о чём-то мечтаешь, оно вовсе не обязано сбыться. Больше того, даже если твоё желание действительно настолько сильно, что ты забываешь дышать, это всё ещё не даёт никаких гарантий, вообще, совсем, ни одной. Ничего может не сбыться, ничего может не получиться, но суть вот в чём: это не значит, что нужно переставать мечтать.

Жизненная мудрость номер четырнадцать: работать ради своей мечты тоже не надо переставать, потому что если ты будешь сидеть на жопе ровно – тогда уж точно ничего не случится.

Поэтому он приподнимается на локтях и добавляет:

– Пожалуйста.

Ева ложится на спину рядом с ним и, закрыв глаза, начинает рассказывать.

Их руки – рядом, так близко, что он чувствует, как дрожат её пальцы.

***

Ева рассказывает ему всё, что знает.

Ева рассказывает ему о войне, которая длится столько, сколько она себя помнит, только даже дольше – может быть, дольше на два года, может быть, дольше на десять лет, может быть, дольше на сотню, может быть, дольше на тысячу.

Ева рассказывает ему о том, что люди, которые уходят на войну, никогда оттуда не возвращаются. Во всяком случае, людьми.

Они превращаются в монстров – и им плевать теперь, на кого нападать, кого расцарапывать тенью, у кого забирать жизни, планы, мечты…

Ну, наверное, раньше это были жизни, планы и мечты. Теперь остались только ночные охоты – и дневные попытки отоспаться, и тяжёлые сны, и сырой внутри, твёрдый снаружи хлеб Фрэнсис, и все остальные, кто держит её так хорошо и так крепко, что она, Ева, только поэтому и не сходит с ума.

Об этом она, наверное, Нэйтану не говорит. Хотя, может, и говорит. Сложно вспомнить.

Слова срываются с губ тяжело. Прокладывают себе дорогу откуда-то изнутри, прогрызают с трудом, больные, и горькие, такие, что после каждого хочется сплюнуть – или заплакать.

В какой-то момент Нэйтан накрывает её руку своей, и Ева замечает это непростительно поздно, гораздо позже, чем следовало бы, а стряхивает его ладонь ещё позже, и ей становится стыдно, невыносимо стыдно, за то, что каждый четвёртый удар её сердца спокоен, пока дома каждый четвёртый, и каждый третий, и каждый второй, и каждый первый, и каждый какой угодно удар сердца – война.

– Мне очень жаль, – говорит Нэйтан, когда она, наконец, замолкает.

Ева чувствует себя краном, который выкрутили на полную мощность, но из которого больше не льётся вода: просто закончилась.

– Да, мне тоже, – отвечает она тихо, просто чтобы что-то сказать.

– Я надеюсь, однажды это закончится.

Она рывком садится на крыше.

Так может сказать только тот, кто ничего не знает и не понимает.

– Это война. – Ева упирается в шифер кулаками. – Это война, и она никогда не заканчивается. Так это работает.

Они поднимаются одновременно, смотрят друг другу в глаза, стоя близко, и Ева может читать по его лицу, что он чувствует и что она сама чувствует тоже.

Ева – боль и ярость.

Нэйтан – растерянность.

Он не виноват, с трудом напоминает она себе, потому что она взрослая, потому что она видела больше, чем он, потому что он выросла посреди войны, а он и правда не понимает, но не понимать – это не преступление.

Он не виноват, и он вообще не должен был к этому прикоснуться.

Злость проходит так быстро, что Ева за ней едва поспевает.

– Мне тоже очень жаль, – говорит она тихо.

– Ты уже говорила.

– Я знаю. Но я не об этом. Мне очень жаль, что и тебе теперь пришлось с этим столкнуться.

– Ну… – Он пожимает плечами. – Мы что-нибудь придумаем, так?

Ева понимает, какого ответа он ждёт, и ей становится страшно.

Потом, уже внизу, в его комнате, после того, как солнце встаёт и от монстра ничегошеньки не остаётся, она осторожно трогает свисающую с потолка липкую ленту.

– Это ты на монстров повесил?

Нэйтан смотрит на неё исподлобья, будто бы она сказала что-то не то, и Ева думает, что, во-первых, они никогда не сработаются, во-вторых, может, им всё же не нужно срабатываться, в-третьих, ей совершенно точно стоит поспать.

– Я приду завтра, – говорит она неожиданно для себя самой, и прикусывает язык.

Это глупо. У неё есть другие дела. С ним ничего не случится, если она просто завтра ещё раз засыплет солью школьный порог. Ей не нужно приходить, не нужно его проверять, не нужно…

– Хорошо, – Нэйтан улыбается, обхватывая себя руками за плечи.

У него красивые цветы на руках, хорошая, добрая улыбка и сияющие глаза лазурно-синего цвета.

В Еве нет ничего, что могло бы улыбаться в ответ, но она всё равно пытается – и у неё получается, вот только потом, уже в своём мире, она садится на порог полуразрушенного дома и, вжимая большой палец в соль, притворяется, будто не плачет.

-5-

Наутро с Нэйтаном случается то, чего вообще-то с Нэйтаном никогда не случается.

Даже не так: наутро с Нэйтаном случается то, чего просто не может, никак, ни при каких обстоятельствах с ним не может случиться – и он бы дал в глаз любому, кто сказал бы ему об обратном.

Короче, он просыпает утренний сёрфинг.

Он открывает глаза, когда от жары становится невозможно дышать – и когда одна муха опускается ему на нос, а вторая – на торчащую из-под одеяла ладонь.

В жару, может быть, супер тупо спать под одеялом, но без одеяла он не может, не хочет и не собирается.

А липкая лента, получается, не очень-то и работает.

За завтраком, который для всех остальных вообще-то обед, Генри заговорщицки ему улыбается.

– Как спалось? – спрашивает он и подмигивает.

Нэйтан удивлённо моргает.

– Эмм, – удивлённо говорит он, сам не зная, что на это ответить: – Хорошо?

Звучит, как будто он пытается угадать.

Генри смеётся, ковыряясь вилкой в овощах. Генри обожает овощи, ковыряется он просто для вида. В том, чтобы быть любимым младшим ребёнком, есть свои прелести: никакие проблемы до тебя попросту не доходят, все самые большие и самые страшные волны разбиваются о волнорезы.

Нэйтана никогда не спрашивали, хочет ли он быть волнорезом.

Генри, подцепив вилкой кружочек болгарского перца, поднимает его и прикладывает к лицу, чтобы посмотреть на Нэйтана будто сквозь лупу.

– Ты не говорил, что у тебя появилась девушка.

Жар заливает Нэйтану щёки.

– Она и… не появилась? – и снова получается так, словно пытается угадать, сам не зная, что говорит.

Генри снова смеётся.

– Я заходил к тебе в комнату. – Он пожимает плечами. – Думал, что у тебя оставил зарядку. Её там не было. И тебя там не было тоже.

Его светлые брови многозначительно взлетают вверх, и Нэйтан думает, что для двенадцати лет, начиная с сегодняшнего утра, точнее, дня, его брат какой-то слишком уж взрослый.

– Это потому что спать по ночам надо, а не в телефоне сидеть.

Мать, врывающаяся на кухню как шторм, как землетрясение, с ним соглашается.

– И когда ты у меня стал таким рассудительным? – с любовью говорит она, по привычке пытаясь взъерошить волосы у Нэйтана на затылке.

Там ничего не взъерошишь, он отращивает волосы уже года четыре, если не больше, но она постоянно забывает об этом. Равно как и о том, что он вообще ненавидит, когда его волосы трогают.

Наблюдая за ними, Генри закатывает глаза.

Они у него голубые, как небо, и такие же безмятежные. Нэйтан больше напоминает себе океан: одна девушка в колледже сказала ему, что в цвете его глаз нельзя разобраться – они то серые, то синие, то отливают зелёным, и с океаном (это уже его собственный вывод) именно так и бывает.

Имя девушки Нэйтан не помнит, хотя ещё три дня назад оно наверняка что-то значило.

Интересно, с чем бы Ева сравнила цвет его глаз?

Ему хочется верить, что с океаном, но… Есть ли в её мире вообще океаны? Знает ли она, что это такое? Плавала ли она хоть однажды? Ловила воду пальцами, заходила по щиколотки?

Нужно будет спросить, когда она вернётся. А ещё лучше – показать… Она же вернётся?

Теперь уже он, а не Генри, бездумно ковыряет овощи вилкой.

***

Ева стискивает зубы и для верности закусывает щёку изнутри, чтобы не рассказать ничего лишнего, когда по дороге домой встречает своих. У неё хорошо получается – скорее всего, потому что все слишком заняты обсуждением удачной охоты: Джейн расправилась сразу с семью монстрами, и это отнюдь не её личный рекорд, за Доминикой сегодня все восемь, а Картер может похвастаться только тремя.

Еве вообще нечем хвастаться. До полуночи у неё было только четверо, и ещё один – после, но это вряд ли считается; она ему разве что голову отхватила, остальное сделал сам Нэйтан.

Это было неплохо для первого раза, особенно если учесть отсутствие опыта – и даже если не учитывать тот факт, что в его мире монстры слабеют.

И да, ей хочется об этом рассказать, но она молчит.

Они соскальзывают в обычную утреннюю рутину – возвращаться домой, обсуждать все подробности вылазки, чувствовать тревогу за всех остальных, пока не выяснится, что каждый вернулся.

До тех пор Картер нервно крутит в руках поясок от халата (он всегда надевает длинный халат поверх бронежилета, у всех свои странности), Джейн всё время оглядывается, Доминика то собирает волосы, то распускает.

Волосы у неё такие же, как у Нэйтана.

Нэйтан.

Ева стискивает зубы и для верности закусывает щёку изнутри, чтобы не рассказать ничего лишнего, когда уже дома встречает Фрэнсис в одном из коридоров и они вместе шагают в гостиную.

Но это всё равно бесполезно. Если с остальными молчать получалось легко, то с Фрэнсис, как обычно, скрываться и прятаться не выходит.

Они всё время шутят, что Фрэнсис – особенная, но для Евы – это не шутки. Фрэнсис и правда особенная.

– Приведи его к нам. – Она чуть улыбается, мечтательная, как обычно, и от её выражения лица почему-то становится легче. – Дай ему увидеть всё своими глазами, и мы вместе придумаем, что делать дальше.

За последние несколько часов это уже второй раз, когда кто-то обещает ей что-нибудь вместе придумать, и на обычную жизнь оно совсем непохоже. В обычной жизни придумывать и решать приходится самостоятельно.

Ева ловит вздох облегчения за секунду до того, как он срывается с губ. Она вряд ли признается в этом даже себе самой, но именно такой ответ ей и хотелось услышать.

Или, получается, вот и призналась?

– Нужно, наверное, сказать остальным… – неуверенно говорит она, пробуя идею на вкус.

Ей всегда тяжело с переменами планов и с новыми мыслями. Всегда требуется некоторое время, чтобы привыкнуть – покрутить предложение в голове, рассмотреть его со всех сторон, мысленно облизать и обнюхать, потрогать приблизительно четыреста раз, начать видеть в нём смысл, пользу и перспективу.

Обычно это занимает около десяти минут.

Сейчас – не больше десяти секунд.

Ещё договаривая предыдущую фразу, ещё сомневаясь снаружи, ещё хмуря брови, внутри Ева знает, что так она и сделает. И никто из ребят не откажет.

– Они не откажут, – словно прочитав её мысли, Фрэнсис улыбается шире. – Это же, блин, так любопытно. Только представь: есть целый другой мир, кроме нашего!

Ева осторожно толкает Фрэнсис плечом.

– Я представляю. Я сама его видела.

Я бы хотела его тебе показать, думает она.

Я бы хотела его тебе показать, но не уверена, что у меня есть право показывать тебе что-то чужое. Так она себя там и чувствует: как что-то чужое – и как кто-то, у кого нет прав это видеть.

Как будто мир, в котором светит ласковое солнце и никто ничего не знает про монстров, не про неё. Как будто про неё могут быть только пепел и тени.

Ева ощущает себя поломанной и неправильной.

Когда они опускаются на диван в гостиной, Фрэнсис кладёт голову ей на плечо.

– Я бы тоже хотела.

«Ощущать себя поломанной и неправильной?» – почти спрашивает Ева, а потом понимает. Увидеть.

Мысль о Фрэнсис в мире без войны – в отличие от мысли о себе без войны – не вызывает никакого отторжения. Наоборот, так и должно быть.

***

Ева возвращается тогда, когда Нэйтан уже перестаёт её ждать – ближе к трём часам ночи.

Она вся покрыта тенью, вымазана сумраком с ног до головы, даже волосы в пепле, и на щеке у неё – три свежих длинных царапины, но арбалет спрятан за плечо и нож тоже в ножнах, а значит, всё безопасно.

Вваливаясь в комнату, она задевает плечом косяк и несколько секунд смотрит на него с удивлением, будто бы не ожидала, что он находится там, где находится, а потом осторожно закрывает дверь за собой.

– Привет, – говорит Нэйтан, садясь на постели.

На этот раз он в футболке и шортах. Ждать её в пижамных штанах казалось неправильным.

Морщась, Ева отбрасывает назад выбившуюся из хвоста тёмную прядь – и на лбу у неё остаётся чёрный след от руки.

– Тебе бы умыться.

Слова слетают с языка раньше, чем Нэйтан успевает сообразить, что это вообще-то невежливо (Генри наверняка бы снова над ним посмеялся), и адресованный ему взгляд Евы выглядит примерно таким же, каким полминуты назад она смотрела на косяк, только кроме удивления, там вспыхивает и злость.

– А тебе бы перестать командовать.

Нэйтан поднимает руки в примирительном жесте:

– Ладно-ладно, ты дралась с монстрами, тебе не до этого.

– И я ещё не закончила.

Это первое, что она говорит за сегодня, и звучит оно так, словно она собирается продолжать прямо здесь. И, раз уж Нэйтан на двести процентов уверен в том, что никаких монстров сегодня в его комнате нет, видимо, не закончила она именно с ним.

Он сильно не уверен, что ему понравится, если Ева отрежет ему голову.

– Монстров здесь нет, – на всякий случай, уточняет он.

Она отмахивается:

– Я знаю. Я досыпала соли на порог со своей стороны трещины, – и осекается, будто бы сказала что-то не то.

Нэйтан почти слышит, как она скрипит зубами.

Забавно.

– Соль защищает от монстров? – Он вспоминает все дурацкие фильмы, в которых она защищала от демонов, и удивляется тому, что хотя бы что-то в них совпадало с реальностью, а Ева кивает. – Стоп. Досыпала?

Она совершенно точно скрипит зубами, а кивает теперь с неохотой.

Ого.

Жизненная мудрость номер пятнадцать: если кто-то говорит, что что-то «до»-делал, значит, что он делал это и раньше.

Ладно-ладно, это так себе мудрость, но от осознания внутри всё равно расцветает тепло.

Ей не всё равно. Она позаботилась о том, чтобы он и его мир был в безопасности. И – самое очаровательное – она стесняется этой заботы так, что даже злится.

– Я могу себя защитить, – говорит он на всякий случай, просто чтобы не расплыться в довольной улыбке.

Ева упирается бедром в один из его комодов и снова кивает:

– Я видела, – а потом устало трёт лицо ладонями, размазывая пепел сильнее, и добавляет: – Ты готов? Собирайся.

***

Нэйтан смотрит на неё с удивлением, и Ева спохватывается, запоздало понимая, что он понятия не имеет, куда она его приглашает. Нет, даже не так: он вообще не в курсе, что она куда-то там его приглашает.

Если ты что-то знаешь, всё время говорит ей Фрэнсис, не значит, что знают и остальные.

Но суть в том, что именно Фрэнсис как раз-таки знает, понимает без слов или угадывает по лёгкому движению век, и из-за этого становится слишком легко забыть, что остальные так не умеют.

У них постоянно эта проблема.

– Как тебе мой арбалет? – спросила Ева однажды, когда только-только откопала его под развалинами и починила.

Джейн пожала плечами.

– Ну, я сразу подумала, что он крутой.

– То, что ты это подумала, не значит, что я об этом узнала. Могла б и озвучить!

Тогда Ева засмеялась, а сейчас ей не смешно.

Комод больно впивается ей в бедро, но она не уверена, что сможет долго простоять без опоры: днём почти не спала, помогая с обедом и ужином, именно «помогая», потому что готовить не умеет от слова «совсем», а потом охотилась за себя и за Фрэнсис.

Не слишком продуктивно, впрочем. Сегодня только одиннадцать.

– Я хочу, – начинает она и сбивается. Сглатывает, выдыхает, опирается на комод ещё и рукой, и только потом продолжает: – Я хочу, чтобы ты пошёл со мной. Увидел мой мир. Если ты… тоже хочешь.

За то, как голос срывается на последних словах, можно с чистой совестью себя ненавидеть. Она займётся этим когда-нибудь… позже.

Нэйтан выглядит ошарашенным.

Он поднимается с кровати, неловко оглаживая футболку руками, будто прикидывая, подойдёт ли его наряд для прогулки сквозь трещину, и Ева разрывается между двумя мыслями сразу.

Во-первых, он, кажется, специально для неё приоделся, и это приятно. Во-вторых, без футболки ей нравилось больше.

Есть ещё и третья мысль: его наряд для прогулки действительно не подходит.

– Тебе нужно переодеться.

– Тебе нужно перестать командовать, – отмахивается Нэйтан, возвращая ей её же слова и с головой исчезая в шкафу.Ева отворачивается, чтобы не смотреть, пока он переодевается, и мысленно благодарит Нэйтана за самый странный выбор меблировки, который она когда-либо видела.

Не то чтобы она много видела, но два комода рядом – разве это нормально?

Два комода рядом – это идеально, потому что на одном из них есть зеркало и нет, она почти не ненавидит себя за то, что собирается смотреть в это самое зеркало ближайшую вечность.

На пояснице у него тоже цветы, и на плечах цветы, а между ними – двое дерутся с огромным змеем, мужчина и женщина. Змей напоминает ей монстров, такой же тёмный и сумрачный.

Еве любопытно: будет ли женщина походить на неё?

Еве любопытно: будет ли мужчина походить на Нэйтана?

Еве хочется рассмотреть его спину поближе, чтобы узнать все ответы, проследить все линии, запомнить все детали, и она подаётся вперёд, к зеркалу, забывая практически обо всём, поднимает руку, чтобы притронуться, а потом картинка в отражении меняется.

– Кхм-кхм, – говорит Нэйтан.

Они встречаются глазами в зеркале, и лицо у него такое, что Ева останавливает готовое было извинение на половине пути.

Мне не стыдно, говорит она одними глазами.

На самом деле, ей да, но что теперь сделаешь.

Нэйтан широко улыбается, когда натягивает чёрную футболку вместо белой, и широко улыбается, когда набрасывает сверху джинсовку, и широко улыбается, когда разводит руками, мол, смотри, вот он я, я готов.

Ей хочется сделать что-нибудь, чтобы он перестал улыбаться.

– Захвати мухобойку, – говорит она серьёзно и хмуро.

Честно говоря, ей до сих пор немного неловко от того, что она приняла эту штуку за что-то опасное, и теперь, когда Ева знает новое слово, неловкость нужно как-нибудь компенсировать.

Ну и да, пусть он перестанет уже улыбаться.

Нэйтан закатывает глаза, но послушно засовывает мухобойку в рукав и демонстрирует руку с секретным оружием.

– Довольна?

– Да, – отвечает Ева.

Самое страшно, что это действительно так.

-6-

Ева объясняет ему, как работает трещина. Нужно просто смотреть на неё, как на странные 3D картинки из детства, чуть-чуть расфокусировав взгляд, чуть-чуть иначе, чем на всё остальное, и, наверное, точно так же нужно смотреть и на монстров.

Когда они проходят сквозь трещину, Нэйтан чувствует лёгкое покалывание на лице и на пальцах, но в остальном это то же самое, что проходить через обычную дверь и на секунду Нэйтан удивляется:

– Как же просто.

Он ловит её взгляд, но Ева ничего не говорит.

Нэйтану отчаянно хочется взять её за руку. Он говорит себе, что это просто с непривычки и немножко от страха.

Жизненная мудрость номер шестнадцать: бояться – это нормально. Главное, чтобы страх не останавливал тебя от того, чтобы двигаться вперёд.

Двигаться вперёд приходится по заброшенной школе. За исключением обломков, трещин и мусора она выглядит точно так же, как любая другая, и если раньше Нэйтан считал, что все школы в мире одинаковы, то теперь понимает, что не просто в мире. В мирах.

Вслед за Евой пробираясь по полуразрушенному зданию, он поражается тому, как ловко она огибает упавшие балки и как легко перепрыгивает через провалы в полах – будто для этого и родилась.

Ему приходится одёрнуть себя: может быть, и для этого.

Знала ли она вообще хоть что-то другое?

У него столько вопросов.

– Ты когда-нибудь видела океан? – озвучивает он самый главный из них, когда они замирают у порога.

На улице ещё стоит темнота, как всегда бывает перед рассветом, и, наверное, здесб был бы уместней вопрос, снятся ли ей кошмары, и если да, то какие.

Ева напряжённо вглядывается в темноту.

– Нет. Океана я не видела.

Ну, наверное, уже хорошо, что она не спрашивает, что это такое?

– Технически, – зачем-то уточняет Нэйтан, – всё-таки видела. С крыши моего дома.

А кошмары ей, наверное, не снятся, потому что она сама их пугает.

– Да? Та большая вода вдалеке?

– Ну, не так уж и вдалеке. Минут двадцать пешком.

Жить в двадцати минутах пешком от океана – лучшее, что может произойти с человеком. Кто-то мог бы сказать, что в пятнадцати или десяти было бы лучше, но Нэйтан абсолютно доволен тем, что имеет.

– Значит, получается, видела, – Ева чуть улыбается, самыми уголками губ, почти незаметно, и ему хочется сказать что-то ещё, чтобы она улыбнулась ярче и шире. – Хоть и с крыши.

– Я отведу тебя, – говорит он, но улыбка пропадает с её лица почти моментально, и Нэйтан наступает сам себе на ногу, а потом добавляет: – Если, конечно, ты хочешь. Мы не будем делать ничего, чего ты не…

А вот теперь на ногу ему наступает уже Ева.

– Тихо!

Ему хватает пары секунд, чтобы догадаться, в чём дело. Там, на дороге, два монстра, и да, теперь он действительно знает, как на них нужно смотреть. Они выглядят более плотными, более объёмными, более настоящими, чем в его мире, и, видимо, именно это Ева и имела в виду, когда говорила, что там тени слабеют.

Строго говоря, именно в его мире они больше похожи на тени, чем на монстров.

Здесь – наоборот.

Что-то подсказывает ему, что стоять и прятаться за дверью, выжидая, пока монстры пройдут мимо них, они не собираются. Ева, во всяком случае, точно, но если она бросится в драку – он тоже.

Прямо с мухобойкой, как по-идиотски бы это ни выглядело.

– Сердце – там же, где у нас, – сквозь зубы говорит Ева. – Самое слабое место.

– Как и у нас?

Она напряжённо кивает, стаскивая с плеча арбалет.

<12345>