Старый арбалет, синяя мухобойка, солдатский жетон и немного надежды

– Следи, чтобы не вырвали. Но если просто поцарапают, то ничего, и если укусят, тоже. Ну и голову потом обязательно нужно отрезать.

– Обескураживающий поток информации.

– Извини, – шипит она, натягивая тетиву, – я просто не умею работать в команде.

Обнадёживающее признание, но этот комментарий Нэйтан решает оставить при себе.

– Бери левого, я возьму правого, – он пожимает плечами. В фильмах всегда так говорят, и у них всё работает.

– Отлично. И, Нэйтан, захвати, пожалуйста, соль.

Когда он понимает, что она имела в виду, Ева уже срывается с места.

***

Ей некогда оглядываться и проверять, понял ли Нэйтан, о какой соли она говорила и зачем вообще нужна эта соль, но Ева не беспокоится.

В крайнем случае она справится за двоих. Ей не привыкать.

Было бы странно ждать от него сверхъестественного, да она и не ждёт. Она, в принципе, не из тех, кто чего-то там ждёт: Ева стреляет в своего, левого монстра, но в последнюю секунду он пригибается, и болт вонзается ему в плечо, а не в сердце.

Выдыхая сквозь зубы, она делает несколько скользящих шагов в сторону, чтобы перезарядить арбалет.

Оба монстра смотрят на неё, следят за ней, как приклеенные. У них выпуклые глаза, в которых не прочитать ни единой эмоции, оскалённые пасти с острыми зубами, вокруг которых клубится густая, чернильная тьма.

Они похожи на людей, потому что когда-то были людьми, но вместе с тем человеческого в них мало. Монстрам плевать, на кого нападать, на своих или чужих, на людей или животных, они покрывают тенью и пеплом всё, к чему прикасаются.

Если они поцарапают тебя, нестрашно, она Нэйтану не соврала.

Если они укусят тебя, нестрашно тоже.

Но если они вырвут твоё сердце, ты умрёшь, а если ты умрёшь – они сожрут тебя и не подавятся.

Падальщики.

Хотя вряд ли им нужна плоть, чтобы выжить, потому что они ведь и не живут. Они поедают мёртвых просто так – для удовольствия.

Чудовища без чувств и без памяти. Когда-то у них было имя, но теперь его невозможно узнать, разве что прочитать на солдатской бирке на шее, только Ева никогда этого не делала и не собирается делать. Когда-то их наверняка даже любили – только никого из тех, кто любил их, скорее всего, уже не осталось в живых.

Бессмысленные, бесчувственные, безжалостные.

С наступлением каждой ночи выползающие на улицу, чтобы убивать, разрушать, погружать в беспросветную, безнадёжную темноту.

Ева ненавидит их сильнее всего на свете. Ева ненавидит их так сильно, что в ней, кажется, нет места ни для каких других чувств, тем более, для добрых и светлых, и за это она тоже их ненавидит.

Чёртовы монстры и чёртова война отобрали у неё её жизнь ещё до того, как Ева появилась на свет, решили всё за неё – и за это обидно до слёз.

Она стреляет почти вслепую, слыша осторожные, но уверенные шаги Нэйтана за спиной, и разрешает себе посмотреть на него только после того, как железная бирка на рваной цепочке окажется у Евы в кармане, а голова её монстра покатится по потрескавшемуся асфальту.

Широко распахнутые глаза монстра бездумно пялятся в посветлевшее небо, и Ева думает, что смотрит на Нэйтана примерно также: с широко распахнутыми глазами и совершенно бездумно.

***

Жизненная мудрость номер семнадцать: драться с распущенными волосами – конечно, полный отстой, пожалуй, даже хуже, чем с мухобойкой в качестве основного оружия.

Ладно, хорошо, кроме мухобойки у него есть и соль.

Нэйтан не знает, как лучше швырнуть её – в оскаленную морду или на всё тело сразу, так что пытается сделать одновременно и то и другое и получается, как и следовало ожидать, не то чтобы круто.

На сумрачной коже монстра соль шипит, как масло на сковородке, разъедая мрачную тень, поднимаясь от неё сизым дымом. Пахнет горелым мясом, горелым мясом и почему-то ненавистью, и Нэйтан сначала, чувствуя себя полным придурком, хлещет монстра мухобойкой по обожжённой щеке, а потом перехватывает её рукояткой вперёд.

Сердце, говорите, самое слабое место?

Он подныривает под вытянутую руку монстра, судорожно втягивает воздух, задерживая дыхание, и, прекрасно понимая, что это, возможно, последнее, что он сделает в жизни, изо всех сил вонзает синюю пластиковую рукоятку прямо в клубящийся сумрак.

Туда, где – ну, если у него всё в порядке с представлением об анатомии, – у монстра находится сердце.

Удар достигает цели, это сразу понятно.

Монстр замирает, причудливо выгнувшись, откидываясь назад, будто пытаясь опереться на что-то. Из оскалённого рта вырывается вопль – яростный, мощный, больше похожий на рычание, а не на тонкий скулёж, как было раньше, в мире Нэйтана, и от этого рычания становится страшно.

Нэйтан отскакивает, позволяя монстру упасть, и, убедившись в том, что вставать тот не собирается, разворачивается, чтобы проверить, как дела у Евы: просто понимает в какой-то момент, что за спиной подозрительно тихо.

В тишине нет ничего удивительного, потому что Ева… сидит.

Нет, серьёзно.

Просто сидит.

Он не шутит.

Она сидит на асфальте, беззаботно вытянув ноги и смотрит на него с самым странным выражением лица, какое он когда-либо видел. Нэйтан не уверен, что хочет знать его природу, но надеется, что в случае с Евой так выглядит восхищение.

Ему очень хотелось бы сейчас стоять не с синей пластмассовой мухобойкой, а с каким-нибудь мечом или, на худой конец, арбалетом в точности как у неё (ведь если он считает, что она крута с арбалетом, значит, и он сам с арбалетом был бы крутым?). Чтобы так выпрямиться, встряхнуть волосами, киношным жестом перекинуть их за спину, поиграть бровями и спросить, мол, нравится, то, что ты видишь?

Вместо этого он протягивает ей руку, чтобы помочь подняться, и говорит:

– И давно так сидишь?

– А что не так? – спрашивает Ева, поднимаясь без его помощи.

Нэйтан чувствует себя идиотом.

– Могла бы помочь, – говорит он почти обиженно. – Или хотя бы рот закрыть. Мухи залетят.

На мгновение у неё на лице мелькает смущённое выражение, будто бы она действительно пялилась на него с открытым от удивления ртом, а он подловил, и даже рука взлетает к подбородку – проверить, но потом она хмурится.

И тихо смеётся.

– Дурак, – выходит беззлобно. – Здесь нет никаких мух.

Он вздыхает.

– Только монстры, я знаю.

Почти задевая его плечом, Ева проходит мимо и присаживается перед затихшим монстром на корточки, чтобы в одно короткое движение лишить его головы.

Это не похоже на убийство. Ну, в смысле, Нэйтан видел убийства только в фильмах и играх, в последних – не слишком-то часто, он не Генри, он почти не играет, но монстры не похожи на людей. Да, в этом мире они гораздо реальнее, но всё равно не выглядят так, будто сделаны из плоти и крови.

Он говорит это вслух.

Ева вытирает нож о штанину, когда поднимается (что, так можно было?) и пожимает плечами.

– Они и правда не из плоти и крови. Иногда мы зовём их тенями, потому что они и правда похожи на тени. Сделаны из сплошной темноты. И ты и без меня отлично справлялся, – добавляет она.

Звучит хорошо, прямо и искренне.

Нэйтану наверняка и раньше говорили что-то подобное, хотя, скорее всего, не слишком-то часто, но он, в любом случае, ни единого раза не помнит.

Смотрит на неё – и вообще ничего не помнит. Совсем.

Он встряхивает головой, пытаясь привести себя в чувство, а когда открывает рот, голос звучит так, будто они три дня бродил по пустыне:

– Мне кажется… – Нэйтан откашливается. – Мне кажется, они не только из темноты. Как будто ещё из ненависти, и боли, и страха.

Ева смотрит на него так, будто он разгадал какой-то жизненно важный секрет. Или будто она тоже бродила три дня по пустыне, а он предлагает ей воду.

Они стоят совсем рядом, друг к другу лицом, она – ниже его на полголовы, и глаза у неё тёмные, цвета не разглядеть, но не как в океане, а как в рассветном лесу. Когда солнце взойдёт, станет ясно.

Они стоят друг к другу лицом, смотрят друг другу в глаза, и когда Ева наконец-то отводит взгляд – всего лишь на полсекунды, может быть, меньше, она смотрит на его губы. У Нэйтана разом пересыхает горло – ещё сильней, хотя казалось бы, ещё сильней уже невозможно.

Неужели… Абсолютное безумие, конечно, но бесконечно долгое и одновременно бесконечно короткое мгновение Нэйтану кажется, что Ева выглядит так, будто вот-вот его поцелует. Но это же полная чушь, правильно?

Как такая красивая, такая суровая, такая уставшая, такая затянутая в чёрную кожу и умеющая стрелять из арбалета, такая невозможная девушка, гроза всех кошмаров, может его захотеть?

Он же… ну, просто он.

***

На одно, бесконечно долгое и одновременно бесконечно короткое мгновение Еве кажется, что Нэйтан выглядит так, будто вот-вот её поцелует. Но этого же не может быть, ни за что на свете не может быть, верно?

Как такой живой, такой солнечный, такой выросший не в аду, а в любви, в мире с бесконечной гладью воды и зелёными деревьями, как такой счастливый парень, ничего не знающий о монстрах, может её захотеть?

Она же… ходячий беспорядок, вся переломанная.

И, если честно, ни разу не целовалась.

Её ладонь поднимается будто сама по себе – чтобы опуститься ему на грудь, прямо поверх чёрной футболки и бьющегося где-то под ней горячего сердца, но Ева успевает сообразить, что так делать не нужно. Она успевает остановить себя, перехватить собственное движение, сжать руку в кулак и не больно, по-приятельски стукнуть его кулаком по груди.

– В точку, – говорит она, умудряясь каким-то чудом заставить свой голос звучать ровно, без тоски и отчаяния. – Я тоже так думаю.

Нэйтан несколько раз моргает, будто не помнит, о чём был разговор.

Он выглядит таким беззащитным. Наверное, даже беззащитней, чем в первую ночь, когда из одежды на нём были только пижамные штаны и удивление, но дело совсем не в одежде. Они стоят так близко, что Ева может разглядеть и острый кадык, и ямочку между ключиц, и родинку у основания шеи.

Ева может разглядеть и светлую, почти незаметную издалека щетину, и светлые же ресницы, и тёмные мазки сумрака на волосах и коже, и невероятные глаза – не лазурно-синие, как ей в прошлый раз показалось, а такие же, как ночные облака, почти грозовые, только ярче и лучше.

Ева отводит взгляд, делает шаг назад, что есть силы сжимает руки в замок у себя за спиной.

– Можно идти домой, – на этот раз её голос, и она сама это слышит, звучит совершенно бесцветно.

Нэйтан сдвигается следом за ней, делает шаг вперёд, снова пытаясь сократить расстояние. Скорее всего, неосознанно, потому что потом он спохватывается и отступает.

Руки он тоже держит за спиной.

– Домой – это к тебе или ко мне? – осекается, как будто хотел пошутить, но потом, когда слова прозвучали, понял, сказал что-то не то.

Ева не понимает ни шутки, ни что здесь такого.

– Ко мне, как и собирались.

– Хорошо. – Нэйтан криво улыбается. – Я хочу увидеть твой мир. Я правда рад, что ты взяла меня с собой. И что не собираешься из него выгонять. Ну, пока что.

– Пока что не собираюсь, – тенью отвечает Ева и надеется, что по её тону понятно, что всё это – шутка. В шутках она никогда не была хороша. – Я же сказала: ты здорово справился.

Он справился больше, чем здорово. Он двигался быстро и чётко, и соображал тоже быстро и чётко, и когда рукоятка его мухобойки воткнулась в грудь тени, Ева подумала, что это даже несправедливо.

– Мне пришлось учиться и много практиковаться прежде, чем начать охотиться так, как сейчас.

В воздухе повисает несказанное: «А у тебя получилось так, сходу».

Нэйтан снова моргает.

– Чтобы убить, много ума не надо.

Наверное, так. Просто убить – это и правда просто убить. Выслеживать, выглядывать, быть вечно настороже и постоянно не высыпаться – всё это намного сложнее.

Всю дорогу до дома Ева молчит, позволяя Нэйтану говорить за двоих, и прислушивается не только к звуку его голоса (а он звучит так, что нет сил концентрироваться на смысле, хочется просто слушать и слушать), но и к звуку их шагов.

Без малейшего усилия, без попытки подстроиться друг под друга они идут в ногу.

-7-

Её мир не похож ни на что, что он видел раньше.

Оставленные временем трещины соседствуют на асфальте с рытвинами, оставшимися от взрывов. Впрочем, асфальтированных дорог не то чтобы много; встречаются и попроще – поутоптанная пыль и чёрная, горелая трава, однажды попытавшаяся пробиться, но потерпевшая поражение. Она выглядит так, будто поднималась из земли уже мёртвой.

Горы, окружающие город, выглядят мёртвыми тоже.

Дороги здесь вьются кругами и спиралями, с каждым новым витком спускаясь всё ниже и ниже: школа, через которую они попали сюда, стоит едва ли не на самом верху, и, когда Нэйтан оглядывается на неё, то замечает огромную трещину, идущую от крыши практически до фундамента.

Дома вокруг – холодные, неприветливые. У некоторых отсутствуют стены и крыши, практически у всех – отсутствуют окна. В них, очевидно, никто не живёт.

За очередным поворотом они сворачивают на другую дорогу – и теперь принимаются подниматься.

Город, откуда Нэйтан родом, никто не назвал бы большим – несколько тысяч человек, кинотеатр и четыре торговых центра (а ещё океан, океан – это самое главное), но, когда бы ты ни вышел на улицу, там всегда будет кто-то.

Здесь нет никого, кроме, видимо, монстров.

Они не встречают больше ни одного, и Ева объясняет ему то, о чём он и сам мог бы в общем-то догадаться: это потому что уже рассвело.

– Мы всегда охотимся на них по ночам, – говорит она, и Нэйтан кивает.

Ему нравится, как звучит её голос, уставший и сонный.

– А спите когда?

Она пожимает плечами с таким видом, будто это совершенно неважно. Нэйтан даже сбивается с шага.

– Ты же спишь, правильно?

Если ей не нужно спать, он не выдержит.

Это будет слишком по-супергеройски. Это будет слишком по-супергеройски даже для девушки, которая затянута в чёрную кожу и носит за спиной арбалет, даже для девушки, которая умудряется дышать размеренно и спокойно, когда поднимается в гору, даже для девушки, которая каждую ночь сражается с монстрами и появилась в его комнате будто прямиком из сна или подростковой мечты.

Ну, Нэйтан же хотел, чтобы кто-то защищал его сны – когда он был маленьким…

Жизненная мудрость номер восемнадцать: осторожнее со своими желаниями, они имеют свойство сбываться. Так ведь все говорят?

– Сплю, конечно. – Ева смотрит на него как на полного идиота.

Но смотрит же.

Нэйтану это нравится.

– Хорошо, – кивает он. – Сон – это важно.

Жизненная мудрость номер девятнадцать: нет ничего важнее, чем режим сна.

Он никогда его не соблюдает, но вот увидеть Еву выспавшейся бы точно не отказался. Равно как, впрочем, и спящей.

Нэйтан совершенно точно не представляет её спящей. Совершенно. Точно. Не. Представляет. Он совершенно точно не представляет, как её тёмные волосы, наконец-то распущенные, лёгкими волнами накрывают подушку, и как за опущенными ресницами становится не видно синяков под глазами, и как разглаживается сосредоточенная морщинка между бровей, и как её губы – какие у неё губы! – становятся мягче, и как с её лица пропадает настороженное выражение, а заодно с ним пропадают и готовность драться, и готовность куда-то бежать.

Он совершенно точно ничего такого не представляет.

Он не представляет ничего такого так сильно, что даже по сторонам забывает смотреть.

Нет, в полуразрушенных зданиях, конечно, есть своя красота, но обычно они полуразрушены временем, и их красота заключается в том, что в них годами жили, любили, грустили и радовались. Эти здания выглядят так, будто в них никто никогда не любил и не радовался. И не жил, наверное, тоже.

Пустые дома. Пустые глазницы их окон.

Пустой серый мир, покрытый пеплом и копотью.

Как вообще кто-то может здесь жить?

***

Когда они возвращаются, все уже дома.

Ева пересчитывает их привычно и быстро: кудрявая голова Марка, потёртый халат Картера и его вытянутые ноги в пятнистых лосинах, Ада в своих вечных наушниках – если они не на голове, то обязательно висят вокруг шеи, Доминика рядом с ней – серьёзная, как всегда, даже хмурая, хотя больше всего на свете ей подошло бы танцевать и смеяться, Фрэнсис листает рассыпающуюся книжку, а остальные – Джейн, Коперник, Тори и Джуниор – играют в карты.

Всё как обычно.

Мотоциклетные куртки Дэна и Парадиз тоже на месте, но их самих уже нет, наверное, спят.

Как вообще Нэйтан мог подумать, что сон им не нужен?

В этот момент Ева старается игнорировать тот факт, что большую часть жизни и правда ведёт себя так, будто он ей не нужен.

– Привет, – говорит она, уже зная, что будет дальше.

Они поднимут головы. Они увидят, что она не одна. Они будут в шоке. Марк потянется за бейсбольной битой – и столкнётся пальцами с Доминикой, потому что Доминика потянется за ней тоже. Ада вопросительно поднимет брови – так высоко, что они скроются под густой тёмной чёлкой. Джейн и Коперник, переглянувшись, откинутся на спинку дивана, давай, мол, рассказывай.

Фрэнсис чуть улыбнётся.

Всё это продлится не больше десяти секунд, и эти десять секунд ей нужно использовать по назначению.

– Это Нэйтан, – говорит Ева, – и он не из этого мира.

– Настолько офигенный? – фыркает Картер.

Локоть Тори впивается ему в бок.

Ева давится воздухом.

– Если честно, думаю, не настолько, – спокойно отвечает Нэйтан и добавляет: – Привет.

В голубой джинсовке, лишь чуть-чуть испачканной сумраком, с сияющими глазами лазурного цвета (такого цвета, наверное, океан?) и кудрями длиннее и гуще, чем она когда-нибудь надеется отрастить, он действительно выглядит «не из этого мира».

И в том смысле, который Картер вкладывал, тоже.

Ева закусывает щёку изнутри, чтобы справиться с собой и собраться с мыслями.

– Привет. – Отложив книжку, Фрэнсис поднимается с места. Она обнимает его без раздумий, будто бы они знакомы сто лет, и вообще-то это приветствие исключительно для своих, но это Фрэнсис, для неё все, кроме монстров, свои. – Добро пожаловать, Нэйтан. Я рада с тобой познакомиться.

Поверх её головы Нэйтан смотрит на Еву.

Удивление ему, если честно, очень идёт.

– Где ты его взяла? – спрашивает Джейн.

– Джейн, ну не при нём же, – смеётся Коперник.

Сладкая парочка, всегда вместе, кроме ночной охоты, хотя кто их знает.

Джуниор и Доминика смотрят на Нэйтана с одинаково подозрительным выражением лица, и в этом выражении – как и в большинстве остальных – они похожи друг на друга как две капли воды.

Нэйтан мог бы оказаться их братом.

Лучше бы, чтобы это произошло в его мире, конечно.

Ева падает на диван, утягивая Нэйтана за собой и принимается объяснять. Под тёплым взглядом Фрэнсис она рассказывает всё с самого начала, умалчивая разве что о том, как подглядывала в зеркало, и о том, как чувствовала тепло его пальцев на крыше, даже когда они её не касались, и о том, как на дурацкую долю секунды ей показалось, что он её поцелует.

Поцелуи – это про Дэна и Парадиз, или, может быть, про старую книжку у Фрэнсис в руках. Поцелуи – это про то, чего с ней никогда не случится.

Нэйтан – то, чего с ней никогда не случится.

Она готова отвесить себе подзатыльник за то, что от этой мысли становится грустно, но вместо этого сидит рядом с ним, почти соприкасаясь ногами, и никаких подзатыльников себе не отвешивает, потому что, во-первых, это было бы странно, а во-вторых, они не помогут.

***

Нэйтан правда не из этого мира, но даже в трёх десятках параллельных Вселенной не найдётся такой, в которой он запомнил бы всех друзей Евы по имени.

Или, наверное, лучше сказать, семью Евы. Во всяком случае, именно так она их ему представляет.

Двое из них выглядят как сёстры, ещё двое – как одно целое, один – как помесь глэм-рокера и большого Лебовски. У самого накачанного такие задорные кудри и такие весёлые глаза, что он кажется ещё и самым добрым. Самая тоненькая, самая тихая кажется самой настороженной: взгляд у неё острый, внимательный.

Фрэнсис выглядит и ощущается другом.

Тори – нервные движения, родинка на кончике носа, – раздаёт карты на всех, потому что ну что ещё делать. Нэйтан удивляется тому, что знает эту игру, но одновременно ещё и немножко благодарен за это: помогает сгладить неловкость.

Ева не играет, так что он разрешает ей смотреть в его карты.

Во всяком случае, он уверен, что она смотрит в его карты, и надеется, что это не для того, чтобы через стол дать кому-нибудь пару подсказок, но потом её голова опускается ему на плечо и он понимает, что никуда она не смотрела.

Заснула.

– Всё в порядке, – шёпотом говорит одна из сестёр, кажется, старшая, кудрявая, как он, но в три раза серьёзнее, – Пусть поспит.

Фрэнсис приносит ей одеяло, Нэйтан помогает его подоткнуть.

Жизненная мудрость номер двадцать: если пальцы сводит от нежности, подтыкать одеяло становится сложно. Или… может быть, это не мудрость, а тупость.

Жизненная тупость номер один.

Он хотел увидеть Еву спящей, и он может увидеть её спящей, только для этого потребуется к ней повернуться, но если Нэйтан посмотрит в её лицо – вряд ли сможет вернуться к картам и сосредоточиться на игре.

Он выигрывает три кона подряд.

– Так что у тебя за мир? – спрашивает Джейн, подавая ему колоду.

Нэйтан перемешивает карты так старательно, будто от этого зависят все три десятка параллельных Вселенных. Он не знает, почему именно три десятка, может быть, их больше или, наоборот, меньше, но, короче, как будто они все зависят от этого действия.

– Я не знаю, как объяснить, – признаётся он. – Ну, чтобы знать, нужно было хотя бы раз об этом задуматься, а чтобы задуматься, нужно было понять, что есть и другие, и найти отличия, и поэтому я никогда не…

– Просто расскажи, – Коперник подаётся вперёд. Ему интересно.

Нэйтан обводит взглядом их лица и понимает: им всем интересно.

Поэтому он рассказывает про океан. Он рассказывает про свои доски для сёрфинга, каждую называя по имени, и про Генри с его любовью к овощам и компьютерным играм, а ещё про колледж и улицы, по которым можно ходить даже ночью – и тебя никакие монстры не тронут.

Он рассказывает даже про мух, на всякий случай показывает мухобойку, и Фрэнсис широко улыбается, чтобы тут же объяснить почему, и теперь они все улыбаются, ведь Ева, решившая, что мухобойка – это оружие, это правда забавно.

– Строго говоря, она была не так уж не права, – и Нэйтан рассказывает ещё и о том, как воткнул рукоятку своей мухобойки прямо в сердце из сумрака, и в обращённых на него взглядах сквозит уважение.

Он рассказывает ещё и ещё, а когда выдыхается, когда запинается, когда начинает чувствовать себя нелепо и странно, потому что вообще-то никогда не любил публичные выступления, то кивает в угол комнаты и спрашивает ни с того, ни с сего:

– У вас там что, цветы?

Сёстры тихо смеются. Тори нервно взмахивает рукой. Джейн с гордостью приосанивается:

– Моя оранжерея. Давай покажу?

Нэйтану отчаянно не хочется подниматься, не хочется оставлять Еву на диване одну, но, с другой стороны, если она в кругу семьи, значит, она не одна, а если он оказался здесь, значит, ему нужно как-то взаимодействовать со всеми, кто ей так важен, и поэтому он послушно встаёт.

На колченогом стеллаже, кое-где подлатанном разномастными досками, стоят горшки с цветами. Они занимают три полки.

Он видел совсем другие оранжереи. Хельга, одна из школьных подруг – правда, просто подруг, ничего такого, сидели за одной партой, пока она не уехала вместе с родителями, – теперь выращивает цветы, и украшает ими всё, до чего может дотянуться, и, наверное, скоро откроет самый большой цветочный магазин во Вселенной, и у всех остальных цветочных магазинов не останется покупателей, потому что её цветы – это настоящее волшебство и искусство.

У Джейн с цветами, очевидно, битва не на жизнь, а на смерть: она и растения – на одной стороне, весь этот чёртов мир – на другой.

– У Евы тоже есть цветок, – говорит Джейн вроде бы тихо, но её слышат все. И фыркают тоже все. А кое-кто даже начинает смеяться.

– С ним что-то не так? – делает очевидное предположение Нэйтан.

– О, ты даже не представляешь, насколько, – и голос только что проснувшейся Евы звучит так хорошо, что он почти боится к ней оборачиваться.

***

– Мне нельзя доверять цветы, – говорит Ева.

– Но я не теряю надежды. – Джейн откровенно хохочет.

– Я сразу тебе сказала: завянет через неделю.

– Прошло только шесть дней.

Естественно, обнадёживает. Ева стряхивает с себя одеяло (интересно, кто его принёс? и кто укрывал? наверное, Фрэнсис, пожалуйста, пусть это будет Фрэнсис, потому что если это был Нэйтан, она умрёт от позора) и поднимается с места.