Старый арбалет, синяя мухобойка, солдатский жетон и немного надежды

– А рыбок уже показала?

Нэйтан поворачивается на пятках так быстро, что она едва успевает проследить это движение. Он был бы хорошим охотником на монстров, честное слово.

– Рыбок? У вас есть аквариум?

За спиной снова смеются – и, судя по звуку, опять раздают карты.

– Ещё какой аквариум, – Джейн обещающе поднимает брови, мол, скоро увидишь. – Самый лучший.

Она показывает рукой на стену, и Нэйтан замирает, сначала не понимая, в чём дело, а потом чувствуя и комок в горле, и желание рассмеяться одновременно.

На стене, пришпиленные разноцветными булавками, висят страницы из книг. На каждой странице – нарисованные рыбы, яркие, почти что не выцветшие, красивые и нереальные.

Нэйтан осторожно гладит одну из них пальцем.

– Это очень красивый аквариум, – серьёзно говорит он.

Джейн принимает комплименты как должное.

– Спасибо, я знаю.

Они обмениваются сначала понимающими улыбками, а потом – неизвестными ей названиями то ли рыб, то ли цветов, наверное, всё же цветов, и способами ухода за ними, и Ева чувствует, как в груди сначала застывает, а потом начинает ворочаться что-то тяжёлое. Ревность?

Что-то тяжёлое продолжает ворочаться, когда все вместе они садятся пить чай и когда потом Фрэнсис тянется за гитарой, а Нэйтан спрашивает, давно ли она играет, и та неловко качает головой: давно, но не то чтобы хорошо, просто перебираю струны и надеюсь на лучшее.

Что-то тяжёлое никак не успокаивается, когда Нэйтан сообщает, что хотел бы научиться играть на барабанах, точнее, иногда даже немного пытается – и показывает замысловатый ритм, отбивая его то по столу, то по подлокотнику кресла.

Что-то тяжёлое становится по-настоящему каменным и практически невыносимым, когда Фрэнсис начинает играть самую медленную и самую тоскливую песню на свете – и затихает что-то тяжёлое только тогда, когда уже хорошо после полудня они вдвоём выходят из дома, потому что ему нужно вернуться.

В школьном коридоре, у самой трещины они замирают, будто бы не желая прощаться.

– Знаешь, – говорит Нэйтан осторожно, будто бы сомневаясь в том, что хочет сказать, и он выше неё на полголовы, и Еве приходится запрокидывать голову и останавливать себя каждый раз, когда хочется встать на носочки.

Рядом с ним ей постоянно хочется стоять на носочках.

– Что? – торопит она, когда понимает, что он не то что говорить перестаёт, даже дышать.

– Ты сказала мне, что в твоём мире нет ничего, кроме войны, но это не так. Сегодня я видел не только войну, но и жизнь тоже, и, Ева, всегда есть жизнь, даже на войне.

Кажется, это первый раз, когда он называет её по имени.

Осознание обжигает, но потом обжигает и злость. Сначала тепло, потом холод. Что он себе позволяет? Что он может знать? Как он может говорить о войне и как он может судить?

Ева опускает голову, закрывает глаза, стискивает зубы и кулаки – самое частое движение за последние несколько дней, так что если она умрёт, то её призрак так и будет ходить со сжатыми зубами и сжатыми кулаками, и Нэйтан рядом с ней переносит вес с ноги на ногу.

Хорошо, что он не пытается к ней прикоснуться.

Если бы он по-дружески положил руку ей на плечо, она оторвала бы ему эту руку.

Или нет?

Она представляет себе, как бы это было: тепло и спокойствие, как будто через простое прикосновение можно перенять от другого часть его уверенности, часть его естественности. Может быть, сам Нэйтан бы с ней не согласился, может быть, изнутри он чувствует совершенно иначе, но вот в чём дело: он выглядит совершенно уместно. Везде. И у себя в комнате, и на её разрушенных улицах, и в их полутёмной гостиной, и в этом вот коридоре.

Ева вспоминает, как он стоял, внимательно слушая то Доминику, то Марка, как отбивал ногой ритм, как объяснял что-то совершенно непонятное про цветы, как улыбался ей из противоположного угла комнаты (и как от этой улыбки ей казалось, что нет никаких противоположных углов, что они стоят рядом, соприкасаясь всем, чем только можно соприкасаться).

Ева вспоминает, как в даже в самых тёмных, в самых затянутых паутиной углах этим днём звенел смех, и каким сладким был мёд, который они мазали на хлеб, и как Картер облизывал пальцы прежде, чем отсалютовать чашкой чая.

Она вспоминает, как Фрэнсис медленно перебирала пальцами гитарные струны, как Джейн танцевала, положив голову Копернику на плечо, и как каждую секунду сегодняшнего вечера все они были семьёй, и как они были семьёй каждую секунду вчерашнего вечера, и позавчерашнего тоже, каждую секунду всей своей жизни…

Может быть, Нэйтан и прав.

Скорее всего, Нэйтан прав.

Она шмыгает носом, вытирая лицо тыльной стороной ладони, чувствуя себя слепой и беспомощной. Хочется отвернуться к стене, а ещё лучше – шагнуть прямо в стену, но Нэйтан ловит её за запястье.

Пальцы у него тёплые – такие, как она себе и представляла.

Пальцы у него тёплые, и её сердце стучится в них бешеным пульсом.

Они стоят так близко, что Ева чувствует его дыхание на своих волосах.

– Я, наверное, тоже должен кое с кем тебя познакомить, – шёпотом говорит Нэйтан, когда проходит, кажется, целая вечность, а может быть, две или три.

В глазах у Евы начинает щипать.

Она жмурится и говорит:

– Сначала мне нужно будет поспать.

Стоило бы добавить «И поохотиться», но Ева не говорит этого, ведь её голос и так звучит грубей, чем хотелось бы.

Нэйтан кивает, и теперь она чувствует не только дыхание, но и тепло его щеки, острую линию его подбородка. Он обнимает её на прощание, и Еве больше не хочется отрывать ему руки. Наоборот. Единственное, чего Еве хочется – это закрыть глаза и сделать вид, что ничего, кроме этих объятий, в мире не существует.

-8-

Генри, как и следовало ожидать, находит с Евой общий язык примерно за половину секунды.

Иногда он всё ещё ведёт себя, будто ему максимум пять: показывает ей свои новые наушники – «Ты представляешь: беспроводные!», потом хвастается телефоном, демонстрируя, как круто играет в очередную игру.

Ева вежливо кивает и отмечает, что даже она бы так ловко с крыши на крышу не перепрыгнула.

– А ты умеешь? – тут же оживляется Генри.

– Лучшая в этом деле, – вставляет Нэйтан просто для того, чтобы что-то сказать, влезть в их разговор и не чувствовать себя покинутым, ну и ещё немножко потому что уверен, что так оно на самом деле и есть.

Просто на заметочку: он, очевидно, ревнует Еву к своему двенадцатилетнему брату.

Приехали.

Хорошо ещё, что всего его друзья сейчас далеко. И что их не так много, как у Евы. Иначе он бы с ума сошёл, это точно.

Ева смеётся:

– Думаю, лучше всех с крыши на крышу прыгает всё-таки Картер.

К Картеру, кстати, Нэйтан её тоже ревнует. У Картера добрые глаза и недельная щетина, а ещё почему-то бронежилет на голое тело, и длинный халат, и леопардовые лосины – и даже в этом странном наряде он выглядит довольно горячим.

Ну, во всяком случае, Нэйтану кажется, что что-то подобное девушки и считают горячим.

Сам он от «горячего», на его личный взгляд, далёк примерно так же, как снег на вершине горы.

Но, на самом деле, суть вовсе не в бронежилете на голое тело и ревнует он Еву, пожалуй, не только к Картеру, но и ко всем остальным. Они с Марком закатывают друг на друга глаза так, как делают только люди, знакомые целую вечность, и значит, к Марку Нэйтан её тоже ревнует. Он завидует Фрэнсис, которая может запросто укрывать её одеялом, и Доминике, которая спокойно улыбается, когда Ева засыпает на ходу от усталости, и Джейн, которая дала ей цветок, хоть и знала, что он обречён.

Нэйтан думает: нужно не забыть спросить, что за цветок. В школе у него было неплохо с растениями – строго говоря, они с Хельгой были лучшими в классе, и если у неё получилось с личной оранжереей, то, может быть, у него получится с одним-единственным, но зато очень важным цветком?

Конечно, если Ева позволит.

Нэйтан думает: да он даже к цветку её, блин, ревнует.

Даже к аквариумным рыбкам на стенах.

– Земля вызывает Нэйтана, приём, приём, – Генри машет ему рукой. Нэйтан вздрагивает.

– Что случилось, господин перепрыгиватель с крыши на крышу? Проблемы?

У него самого – определённо.

Жизненная мудрость номер двадцать один: если ты думаешь, что тебе нравится девушка, пришедшая из другого мира, умеющая отрезать монстрам головы и не умеющая улыбаться, у тебя совершенно точно проблемы.

Ладно, это неправда. Это всё неправда. Улыбаться Ева умеет, он сам видел, просто в большинстве случаев – не ему.

– Никаких проблем, просто мне уже пора.

«Рад был познакомиться», совершенно по-взрослому и очень-очень вежливо говорит Генри Еве.

«А ты говорил, что у тебя нет девушки», совершенно по-детски и очень-очень заговорщицки говорит он Нэйтану.

Нэйтан закатывает глаза. Технически никакой девушки у него нет. Ощущается так, будто бы очень хочется, чтобы всё же была. Только непонятно, возможно ли это.

– Надеюсь, он тебе не надоел, – говорит он, когда Генри уходит.

– Он как мужская версия Фрэнсис, – смеётся Ева. – Мужская и маленькая.

– Хорошо, что ты уточнила, а то я уже собирался приревновать.

Она бросает на него странный взгляд, и Нэйтан чувствует, что начинает краснеть. Он отводит глаза.

Вот это вырвалось, конечно, так вырвалось.

Они стоят у окна, глядя на город, небо над которым начинает темнеть. Ева водит пальцами по подоконнику – наверняка безотчётно, и Нэйтану хочется остановить её, накрыть её руку своей.

– Вот с ним я и хотел тебя познакомить. Генри – моя семья. – Он поспешно добавляет: – И ещё мать, конечно, но сегодня четверг, а по четвергам она работает в ночь.