Эмма. Восьмое чудо света

Глава 5

«Нет-нет, мы просто лучшие друзья!»

Облегчение во взгляде Мэйлинь после моих слов о том, что я и Поль только дружим, вызвало у меня раздражение. Хотелось взять эти слова назад, прогнать ее… вышвырнуть из квартиры, громко хлопнув дверью перед этой наглой физиономией! Меня всю трясет. Иду быстрым шагом по улице, не видя ничего перед собой. И плевать, куда ноги меня принесут.

Мэйлинь чертовски красива. Неприятная мысль. Раскосые глаза, высокие азиатские скулы, идеально чистая кожа, стройная фигура… Та черная кофточка безупречно обтягивала ее узкую талию. Стоп, стоп. Какая, к черту, разница?

Я заставляю себя остановиться и делаю глубокий вдох. Успокойся, Эмма. Уйми поток мыслей. Следи за дыханием. Глубокий вдох – долгий выдох. Оглядываюсь по сторонам и понимаю, что шла в противоположную от метро сторону. Устало тру глаза и решаю вернуться.

Солнце слепит, лениво растекаясь теплом по коже. На деревьях виднеются первые набухшие почки, воздух пахнет свежестью, в нем витает что-то необъяснимо весеннее – предчувствие перемен. Поль живет в Шестнадцатом округе, вблизи своего университета и Булонского леса, в спокойном, респектабельном районе, который, как я всегда считала, подходит для жизни только пенсионерам. Но сегодня, гуляя среди этой мягкой тишины, залитой золотыми бликами, я вдруг ловлю себя на мысли, что покой тоже по-своему прекрасен. Даже в метро прыгать не хочется – чересчур хорошая погода, к тому же я так соскучилась по весне. Жаль, что до моего дома идти пешком минут сорок, а я не уверена, что готова сейчас к такому марафону. Хотя велик соблазн пройтись до набережной Сены моим любимым маршрутом.

Мысленно вижу, как выхожу из тихого переулка, пересекаю авеню Версаль и направляюсь в сторону моста Гренель – именно он ведет к Лебединому острову. Еще несколько минут – и я уже на этом узком клочке земли посреди Сены, где одиноко стоит французская статуя Свободы[3]. Меньше, скромнее, но так же символична. У статуи всегда чуть ветрено и очень спокойно.

От Лебединого острова до Эйфелевой башни всего несколько минут пешком. Я представляю, как поднимаюсь обратно на мост Гренель, перехожу на другой берег и поворачиваю к Сене. Башня уже виднеется между домами – темная, массивная, с ажурным силуэтом. Она впечатляет всегда, даже если ты давно привык к этим видам. Я бы прошлась по набережной Кеннеди, мимо редких прохожих и пустых скамеек. Потом – мост Бир-Хакейм, с его арками и видом как с открытки. А дальше – мост за мостом – уже Латинский квартал, с его книжными лавками, крошечными булочными и витиеватыми улочками. Возможно, такая прогулка мне бы не помешала – отвлеклась бы немного. Но усталость не позволяет: она невидимой тяжестью тянет меня вниз.

Метро, конечно, рушит волшебную картинку города. Здесь нет солнца – только тусклый свет ламп, затхлый запах и теснота, стирающая все границы между людьми. С трудом прорываюсь в вагон. Кто-то наступает мне на ногу, чья-то рука пихает в бок, а затем я замечаю на себе взгляд мужчины. Он смотрит прямо в глаза. Холодная испарина выступает на спине. Я отворачиваюсь, опуская глаза, но все еще продолжаю чувствовать его пытливый взгляд. Руки начинают дрожать. Паника подступает к горлу. Поднимаю глаза.

– Мисс, вам плохо? – раздается у меня над ухом. Английский с американским акцентом.

Женщина лет пятидесяти обеспокоенно меня осматривает.

– Джек, она побледнела! Достань из рюкзака батончик! – командует она, и я чувствую ее руку у себя на плече. – Милая, если будешь падать, я поймаю, – продолжает незнакомка.

Я украдкой бросаю взгляд на мужчину, который только что пялился на меня. Но он покидает вагон на станции «Севр – Бабилон» как ни в чем не бывало. Мне показалось? Или он действительно меня разглядывал? Перед моим носом появляется «Сникерс».

– Сахар поможет, – с видом знатока говорит американка.

У меня закладывает уши. Я по инерции беру шоколадку и начинаю есть. Сладкий вкус растворяется на языке. Сахар действительно спасает.

– Как тебя зовут?

– Эмма.

– Я Мэри, – представляется женщина. – А это мой муж Джек. Тебе на какой станции выходить?

– Мне нужна пересадка на «Одеоне».

Мэри внимательно рассматривает схему метро.

– Еще три остановки. Мы доведем тебя до дома.

– Мэри… – неуверенно подает голос ее муж.

– Джек. – Она лишь произносит его имя, но высокий мужчина под два метра ростом уже стыдливо опускает голову.

– Как скажешь, – бормочет он.

Мы молча доезжаем до «Одеона». Я хочу сказать, что справлюсь сама. Но, оглянувшись и увидев толпу, теряюсь. Испуг пронизывает каждую клеточку. А что, если… меня опять узнают? А что, если вновь будут преследовать? Сознание подсказывает: подобное – редкость, один случай на миллион. Но у страха нет логики. Страх не слышит рациональных объяснений. Он лишь холодит сердце, заставляя его биться в панике.

– Куда сейчас? – Мэри держит меня за руку, как ребенка, когда мы покидаем вагон, и я позволяю ей это. У нее доброе, румяное лицо, большие карие глаза излучают свет.

– Деточка, – улыбается Мэри. – Направляй нас.

Киваю и, прочистив горло, шепчу:

– Четвертая линия. Мне нужно на станцию «Шатле».

– Джек! – командует она. – «Шатле»!

Джек утыкается носом в телефон. Он изучает карту метро с таким видом, словно запускает ракету в космос. Я хочу сказать, что знаю, куда идти, но, возможно, у меня такой растерянный вид, что они предпочитают довериться приложению.

– Следуйте за мной, – говорит Джек и ведет нас вперед.

Я смотрю на его кроссовки – массивные, такие мой отец надевает в походы. Но Джек выбрал их для покорения Парижа. Резиновая подошва пружинит по кафелю метро.

Я не перепроверяю, правильно ли мы идем. Уверенная ладонь Мэри, сжимающая мою руку, успокаивает. Мы дожидаемся поезда и входим в вагон. Я стараюсь не смотреть по сторонам. Узкое пространство заставляет быстрее колотиться сердце в груди. Впервые в жизни я чувствую себя в клетке. Но Мэри и ее добрые глаза отвлекают от этих мыслей. Она смотрит мне прямо в лицо – открыто, дружелюбно, будто пытаясь убедить, что я в безопасности.

Рядом стоит Джек – высокий, сдержанный, с напряженными плечами. Он не говорит лишнего, но его взгляд скользит по вагону, оценивая людей, будто Джек взял на себя роль молчаливого защитника.

– Еще одна остановочка, – улыбается Мэри ободряюще.

Я киваю, не в силах вымолвить ни слова. Наконец подъезжаем, и попутчица тянет меня к дверям.

– Какой нам нужен выход? – спрашивает Джек, сверяясь с картой на телефоне.

Я молча показываю ладонью в сторону нужного выхода.

– Дальше я сама, – шепчу я.

– Глупости, мы проводим тебя до дома! Верно, Джек?

Джек вздыхает, будто понимая, что спорить с женой бесполезно, но я ловлю в его взгляде не только покорность, но и заботу.

– Конечно, – бурчит он, убирая телефон в карман.

Массивной фигурой Джек прокладывает нам путь, и мы наконец выходим в город. Я делаю глубокий вдох, расправляю плечи. Это просто мимолетный испуг, правда? Так будет не всегда? Даже просто мысль о том, что страх может стать постоянным, холодит меня изнутри. Что страшнее всего на свете? Сам страх. Нет ничего более пугающего, чем ощущение неконтролируемого, животного ужаса.

Я веду Мэри и Джека к своему дому и останавливаюсь перед дверью, увешанной рекламой и миллионом объявлений.

– Я живу здесь.

Мэри улыбается широкой улыбкой. Джек стоит рядом и оглядывает подъезд, нахмурившись.

– Дома кто-то есть? – заглядывает мне в глаза Мэри. – Тебе сейчас лучше не оставаться одной.

Я моргаю и хмурюсь, не понимая, к чему она клонит. Хочется спросить что-то глупое, вроде а что со мной? И Мэри, будто прочитав этот вопрос на моем лице, с легким огорчением поджимает губы.

– В наши дни панические атаки встречаются у молодежи чаще, чем когда-либо. Это реакция мозга на сильный стресс: он воспринимает тревогу как угрозу и запускает режим самозащиты. – В ее голосе слышны ноты профессионализма. – В организме происходит выброс гормонов, сердце начинает колотиться, дыхание сбивается, а разум теряет контроль. Но на самом деле ты не в опасности. Это просто сигнал, что тебе нужна передышка.

– Вещь неприятная, – вставляет Джек, хмурясь. – Но с этим можно справиться.

Мэри крепко сжимает мою руку.

– Тебе стоит рассказать об этом родителям и попросить помощи. Чем раньше, тем легче будет справиться.

– У меня не бывает панических атак, – пытаюсь оправдаться.

Перед ними или перед собой… не могу понять.

– Только что была, – мягко стоит на своем Мэри. – Береги себя, Эмма, ладно?

Мэри обнимает меня на прощание – крепко, будто пытаясь передать частичку своей уверенности. Джек сдержанно кивает, но даже в этом молчаливом жесте есть что-то теплое, человеческое.

Когда они уходят, я растерянно смотрю им вслед. Неужели меня только что спасли абсолютно незнакомые люди?

Я не помню, как поднялась на шестой этаж, как вставила ключ в замок и захлопнула за собой дверь. Но я хорошо помню, как закрылась на все возможные замки, будто это поможет удержать внутри все, что рвется наружу. Сажусь на диван, подбираю колени.

Страшно. Чертовски страшно. Что со мной не так? Бессилие накатывает холодной волной, сжимает горло, не давая вдохнуть. Я опускаю голову, и слезы начинают капать на колени. Больше всего на свете мне хочется позвонить Полю. Услышать его голос – добрый, глубокий, надежный. Сказать, что внутри меня что-то сломалось, что страх сжимает сердце, что ладони липнут от ужаса. Но я не могу заставить себя взять телефон.

«Вы вместе? Встречаетесь?» – звучит голос Мэйлинь в голове. Мой спешный, испуганный ответ: «Мы лучшие друзья!»

Друзья ли мы? Друзья ревнуют друг друга? Друзья хотят поцеловать друг друга? Я знаю ответ. И это – нет. Мы не друзья. Мы что-то среднее, испорченное, застрявшее между. Как пленка, зажеванная в старом кассетном плеере, как песня, которая играет с помехами, запинаясь на одном слове. Слове, которое никогда не сорвется с губ.

Мне кажется, если бы мы были мелодией, нас бы невозможно было дослушать до конца. Мы бы все время заикались на самом важном моменте, прерывались на вдохе, замирали в тишине. Мы были бы той песней, которую кто-то случайно находит в плейлисте поздно ночью, ставит на повтор и не может понять – нравится она или просто о чем-то напоминает.

Я закрываю глаза. Чувствую, как сердце стучит слишком быстро, но уже не от страха, а от осознания. Осознания, что мы не друзья. Но и не что-то большее. Я думаю о Поле. О его голосе, который мог бы сейчас вернуть меня в реальность, как любимая песня, прозвучавшая после долгой тишины. О его руках, которые могли бы удержать меня, если бы я падала. О его взгляде, который всегда был чуть внимательнее, чем нужно, и чуть мягче, чем у «просто друга».

Кусаю губу, пытаясь сдержать очередную волну слез. Нет, я не позвоню ему. Мы – привязанность, отравленная моим страхом. Мы слишком много и слишком мало одновременно.

Глава 6

Моя неделя в цифрах:

Вызвала китайскую еду – двенадцать раз.

Ответила на звонок Поля – ноль раз.

Заходила в соцсети – ноль раз.

Писала Полин – ноль раз.

Уничтожила все запасы сладкого – подсчет невозможен, ведь я разлагалась на диване ровно сто шестьдесят восемь часов – всю неделю…

Единственной, кому я отвечала, была Анабель. И то только потому, что она не в курсе ситуации и присылала мне одни мемы и рилсы. Я ставила на них смайлики, чтобы у нее не возникло никаких подозрений.

В понедельник я наконец заставляю себя встать и оглядываю квартиру. Такого беспорядка у меня не было никогда. Контейнеры из-под еды, грязные вещи, посуда, обертки от шоколадок – все это застилает пол, превращая квартиру в декорацию к фильму про апокалипсис. Я закрываю лицо ладонями.

Телефонный звонок разрывает тишину. На экране высвечивается фотография папы. Я мешкаю пару секунд, но знаю, если не отвечу, то он приедет, а я этого не хочу, особенно когда вокруг такой хаос. Все же беру трубку.

Папа какое-то время молчит, будто удивлен, что я все-таки ответила.

– Привет. – Голос звучит напряженно, как бывает перед неприятным разговором.

– Привет, – вторю я.

– У тебя все в порядке?

– Почему спрашиваешь?

– Твоя мать позвонила мне посреди ночи, сказала, что ты неделю ничего не выставляешь в соцсети и что, скорее всего, у тебя что-то случилось.

Папа не из тех, кто сразу начинает паниковать, но по тону я слышу, что это не просто вежливый интерес – он по-настоящему взволнован.

– Со мной все хорошо, – выдавливаю из себя я.

Папа тяжело вздыхает. Он мне не верит.

– Жду тебя сегодня на семейном ужине в семь вечера, – наконец говорит он.

– У меня были планы, – слабая попытка оправдаться.

– Ты месяц пропускала семейные ужины. На этом ты будешь.

– Па-ап… – тяну я, надеясь, что он смягчится.

– Хочешь, чтобы я заехал за тобой? – упрямо спрашивает он.

– Нет-нет, – спешно выпаливаю я. – Буду в семь.

– Если не придешь, то я приеду.

– Ты что, угрожаешь мне? – начинаю злиться.

– Типа того, – невозмутимо отвечает он. – До вечера. – И отключается.

Черт. Мне только семейного ужина не хватало. Интересно, Лили и Адам будут? Как объяснить отцу, что моя сводная сестра увела у меня парня, и теперь все семейные ужины – это одна сплошная неловкость? Или он надеется, что все наладится, как по мановению волшебной палочки? Скорее всего, он надеется на нашу зрелость. Но о какой зрелости может идти речь, когда стыд – это все, что мы испытываем, глядя друг на друга? Лили стыдно за любовь к Адаму. Адаму стыдно, что он выбрал ее. А мне стыдно, что я так отчаянно хотела его заполучить и была готова на все…

Круговорот стыда – вот что такое семейные ужины в квартире моего отца. Но сегодня даже не стыд волнует меня больше всего. Неужели мне придется выйти из дома? Я не готова. Хочется снова лечь на диван, накрыться с головой и спать весь день.

«Ты не можешь проспать всю жизнь», – вспыхивает в сознании голос Полин. Да, она бы так и сказала. Но ее здесь нет. Поэтому она и не узнает… Резко качаю головой. Но знаю я. И так жить невозможно. Уверенным шагом я направляюсь на кухню, открываю ящик и достаю мусорные пакеты. Пора прибраться.

Собираю контейнеры из-под еды, шурша пластиком. Грязную посуду складываю в раковину, заливаю пеной и оставляю – отмокнет, потом помою. Захламленный пол постепенно освобождается от оберток, фантиков и скомканных салфеток. Грязные вещи кидаю в корзину для белья. Нахожу кусок куриной ножки – она лежала под стулом… Пыль. Везде. Берусь за тряпку, и через несколько минут в воздухе начинает пахнуть чистотой и свежестью. Посуда вымыта, пол пропылесошен и тоже вымыт! Когда я наконец оглядываюсь, студия выглядит совсем по-другому. Я чувствую облегчение.

Включаю душ. Вода быстро нагревается, и с первым горячим потоком с меня смываются усталость, апатия, вся эта застоявшаяся неделя. Я мою голову впервые за семь дней – и это чистое блаженство. Выходя из ванной, наскоро вытираюсь, наматываю полотенце вокруг головы и прохожу в спальню. Останавливаюсь перед косметическим столиком.

В горле ком. Нет. Я не буду краситься. Время близится к шести вечера, и мне пора собираться. Выбираю свободные джинсы-бойфренды и перебираю футболки: обтягивающая, прозрачная. «Трясешь своими прелестями», – звенит в голове. Нахожу старую, растянутую серую футболку. Домашнюю, безопасную. Надеваю, даже не глядя в зеркало. Беру мусорные пакеты и направляюсь к выходу. В голове роятся тревожные мысли. «Все хорошо… все хорошо…» – тихо бормочу под нос, всеми силами пытаясь в это поверить.

Я выхожу, не глядя под ноги, и врезаюсь в какого-то парня так, что он падает. От неожиданности вскрикиваю и вздрагиваю так резко, что мусорные пакеты вылетают из рук. Они разлетаются в воздухе и с глухими ударами приземляются прямо на него. Сердце бешено колотится в груди.

– Боже! – разносится по лестничной клетке мой крик.

Передо мной не просто парень, а мой «ненавистный» сосед. Тот самый, который сначала жаловался на шум, а потом вдруг позвал меня на свидание. Да, мужская логика порой хуже женской. Голубоглазый блондин, высокий, с типичным немецким именем – Йонас. Он говорит по-французски с заметным немецким акцентом – твердые «р», слишком четкие согласные, слова звучат так, словно он выговаривает их с особым усердием. Ошибки? Да, бывают. Но когда у парня улыбка с ямочками на щеках, разве нельзя простить ему эти недостатки?

– Меня впервые закидывают мусорными пакетами, – спокойно произносит он, глядя на меня снизу вверх.

Еще одна странная привычка Йонаса – шутить с совершенно невозмутимым выражением лица, так что никогда не ясно, всерьез он или нет.

– Они завязаны, – бурчу я, все еще приходя в себя.

– Да, но пахнет от этого не меньше, – тихо замечает он, вставая и поднимая два пакета.

Голубые глаза сверкают с легким вызовом.

– Ты месяц не выносила мусор?

На нем светло-серые джоггеры, кроссовки Adidas и толстовка с неизвестным мне логотипом. Растрепанные светлые волосы отросли с тех пор, как я видела его последний раз.

– У меня была сложная неделя, – бурчу, скрещивая руки на груди.

Йонас внимательно изучает меня, и под его пристальным взглядом я чувствую, как начинаю слегка тушеваться.

– Ты не заболела?

– Нет, – поспешно отвечаю.

– Кажется, я впервые вижу тебя без косметики, – неожиданно произносит он.

Возможно, это тоже немецкая особенность – говорить все, что думаешь, без фильтра? Мы, французы, такой чертой не обременены. От возмущения я ловлю воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. Йонас, поняв свою оплошность, обаятельно улыбается:

– Тебе так даже лучше!

– Не помню, чтобы спрашивала твое мнение, – фыркаю я и выхватываю мусорные пакеты из его сильных рук. – Спасибо, но я сама.

– С парнем рассталась? – без тени смущения продолжает он.

– У меня нет парня, – резко отрезаю я.

Йонас шагает рядом, спускаясь по лестнице вместе со мной.

– Ну да, а тот прилизанный тип кто?

– Какой прилизанный тип? – Я останавливаюсь и смотрю на него во все глаза.

– Каштановые волосы, зеленые глаза, кожаная куртка, серые штаны, рубашка поло.

– Поль?

– Наверное.

– С чего ты решил, что он мой парень?

– У него портится настроение каждый раз, когда он меня видит.

– Он мой лучший друг!

– Да? Именно поэтому он всю неделю приходил к твоей двери, но так и не набрался смелости постучаться? – спрашивает Йонас с легкой издевкой, но в его голосе слышится что-то еще…

Я замираю:

– Поль приходил?

– Ты удивлена?

Беру себя в руки.

– Это не твое дело, Йонас, – отрезаю я. – И он не прилизанный тип! Он стильный, в отличие от некоторых…

– Как скажешь. – В его голосе слышится усмешка. – Ты сейчас свободна?

– А что?

– Может, погуляем?

Мы выходим на улицу, и гул города оглушает. Говорят, Париж – один из самых шумных городов мира… Поток машин, трель велосипедных звонков, рев мотоциклов… И люди. Они повсюду! Не знаю почему, но мне не хочется оставаться одной в толпе.

– У меня планы, тебе вряд ли захочется составить мне компанию, – неожиданно для себя произношу вслух.

Чувствую, как сердце сжимается в груди. Лучше бы я оставалась дома. Йонас открывает для меня крышку зеленого мусорного бака, и я с шумом запихиваю пакеты внутрь.

– А давай ты не будешь решать за меня?

Его дерзкий тон выводит из себя и отвлекает от тревожных мыслей. Так и хочется сбить с него эту спесь.

– Значит, ты готов пойти со мной на семейный ужин и познакомиться с моим отцом? – Приподнимаю бровь, с вызовом глядя на него.

Йонас слегка наклоняет голову набок, разглядывая меня. От прямого взгляда кристально голубых глаз становится неловко, кожа покрывается мурашками.

– Ты как-то изменилась… что-то случилось?

Я отворачиваюсь:

– Нет. Но мне пора.

Мне нужно спуститься в метро. Одной… Справлюсь ли я? Тишина повисает между нами, полная неловкости и недосказанности.

– Я пойду с тобой, – неожиданно раздается его голос.

Резко оборачиваюсь. Йонас ухмыляется, чуть приподняв уголки губ, в его глазах озорной огонек.

– Знакомство с отцом звучит чертовски привлекательно!

Глава 7

Мы выходим на станции «Эколь Милитер». Йонас молчал всю поездку, что странно. Я старалась держаться как можно ближе к нему, и он, похоже, был этим слегка озадачен. Только время от времени исподлобья вглядывался в мое лицо, не говоря ни слова, и даже не возмущался, что я нарушаю его личное пространство.

– С тобой точно все в порядке? – спрашивает он, нахмурившись.

Я молчу, пытаясь понять, готова ли я к этому разговору. Но, думая о случившемся в торговом центре, резко качаю головой и больно прикусываю язык. Нет, говорить не хочется. Если бы можно было стереть тот день из памяти, я бы сделала это, не раздумывая.

Мы проходим мимо Дома инвалидов, и я машинально поднимаю голову: золоченый купол сверкает в лучах солнца. В Париже царит весна, и хочется сделать глубокий вдох, чтобы впустить ее в легкие и почувствовать, как расправляются крылья за спиной. Я вдыхаю, но ничего не происходит, крылья не расправляются. Груз по-прежнему словно гиря давит на грудную клетку.

В саду перед музеем бегают кролики. В детстве я обожала гоняться за ними и даже как-то раз поймала одного. Не потому, что была особенно ловкой, – скорее кролик замечтался.

– Ну наконец-то, – подает голос Йонас.

Я перевожу на него взгляд и вопросительно поднимаю бровь.

– Хоть подобие улыбки проявилось… – Он задумчиво стучит пальцем по подбородку. – Проступилось? На лице, я имею в виду.

Разумеется, после его слов улыбка тут же исчезает.

– Ты можешь не быть столь зацикленным на моем лице? Это немного пугает.

– Что поделать. – Он пожимает плечами, хитро щурясь. – Ты мне нравишься.

– Вот это меня тоже пугает, – признаюсь я. – В какой момент из нытика-соседа, который стучит мне в стену кроссовкой и орет, чтобы я сделала потише, ты вдруг превратился в обаяшку, которому я нравлюсь?

– Все очень прозаично… – тянет Йонас, глядя на меня исподлобья.

Я фыркаю:

– Прости, перебью тебя, но тот факт, что ты знаешь слово «прозаично», уже неожиданность.

– В немецком у нас есть слова на все случаи, в отличие от вашего скудного французского, – закатив глаза, сообщает он. – Поэтому мне приходится расширять словарный запас, читая классическую литературу.