Горошины

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Я по природе человек очень серьезный и неулыбчивый. Даже в моей молодости женщины называли меня сухарём. А откуда взяться веселости? Я большую часть своей сознательной жизни проработал главным инженером заводов, их было несколько, а главный инженер – это очень вредная профессия, я думаю, на втором месте после хирурга, с утра до позднего вечера сплошные стрессы. Поздно вечером приедешь домой, а там на тумбочке притаился коварный черный зверь – телефон. Главному инженеру звонят, если на заводе случилась серьезная поломка или, не дай Бог, несчастный случай. И приходится ехать на завод, разбираться, страдать, мучиться. Еще долго, после того, как окончились мои инженерные страдания, я вздрагивал от телефонного звонка, как от удара током.

Но всё в нашей жизни рано или поздно кончается. Я стал пенсионером и от нечегоделать стал писать повести и рассказы, издавать книги. Сами понимаете, они у меня получались серьезными и даже грустными. У всякого ремесленника, который из жизненного сырья делает вещи для употребления, получаются отходы, мусор. То же у меня. Вот берешь жизненную корягу, узловатую, кривую, сучковатую, начинаешь ее обтесывать, обстругивать, чтобы получилось нечто гладкое, удобочитаемое, и получаются отходы, стружки. Их накопилось много, и они стали захламлять мой компьютер. Я пытался что-то из этих отходов вставлять в мои серьёзные повести, но они выскакивали из серьёзных повестей, как скользкие горошины. Тогда я решил пройтись с метлой и совком, выбросить все стружки в мусорную корзину, но мне стало жалко. Во многих из них проблескивали лукавые, смешные, нелепые и добрые бусинки. Я собрал все эти бусинки-горошинки, очистил от грязи, отмыл, подкрасил и выстроил в затылок. Вот что из этого получилось.

ДАТСКИЙ СЫР

Для советского инженера попасть в Копенгаген так же неосуществимо и нелепо, как в Гонолулу или, может быть в какое-нибудь Тимбукту. Во-первых, Копенгаген – неизвестно где, то ли в Африке, то ли в Австралии, а во-вторых, Копенгаген, это все знают, просто прикол: «я в этом деле не копенгаген!» Поэтому, когда Нинка Дротова спросила Люсю: «Где ваш муж, почему не на работе?», и та ответила: «Он в Копенгагене», Нинка нервно рассмеялась и сказала, что шутка это неудачная, и жена должна знать, где муж, а он второй день не выходит на работу. И когда Люся сказала, что это не шутка, он, в самом деле, в командировке от Министерства в Копенгагене, Нинка открыла рот и долго не могла сообразить, то ли над ней издеваются эти умники из технического отдела, то ли этот самый Копенгаген существует на самом деле.

Нинка – крикливая и распутная баба из отдела кадров, кадровичка, прислана из органов, чтобы заместить уходящего на пенсию Сергея Михайловича Акопова. Главное, что поручает ей начальник Объединения, кроме того, чтобы за всеми присматривать, кто на работу опоздал, кто долго курит в коридоре – а ей больше и делать нечего целый долгий день – это организация советов директоров предприятий, входящих в Объединение. Советы директоров проводятся раз в квартал на одном из заводов Объединения. Там, на этих советах, подводятся итоги, вручаются Красные знамена, намечаются новые задачи по росту и развитию. Организация Советов – дело серьезное, нужно всем билеты на поездку достать, проверить, как подготовился очередной директор, чтобы всё прошло без сучка и задоринки, чтобы всех разместили в хорошей гостинице, а особенно руководство Объединения – сами понимать должны. А еще на этих советах принято устраивать неофициальную часть – это выезд на природу, в какой-нибудь загородный санаторий с организацией, нет, не пьянки, но встречу все-таки нужно отметить как следует. И всё это Нинке нужно проверить и доложить. Конечно, хлопотно, но это Нинкин конёк, и злые языки говорят, что она и обслуживает директоров на этих советах.

Полтора месяца назад мне позвонила Вера, секретарша начальника:

– Звонили из Министерства, Вам нужно подойти в Техническое управление, к Вараксину.

– Вера, а в чём вопрос? К чему готовиться?

– Не знаю, не сказали. Сказали, что вопрос на месте.

Ничего хорошего от вызова к высокому начальству не бывает. Тем более, вопрос на месте. Идёшь, перебираешь в голове все возможные варианты и всё равно,

не угадаешь, обязательно какая-нибудь неожиданная подлянка застанет тебя врасплох, и не сообразишь сразу, что сказать, а от тебя требуют сразу решения. Я позвонил начальнику:

– Валерий Иванович, Вы в курсе, что меня Вараксин вызывает? В чём дело?

– Не знаю, мне не сообщали. Идите, там, на месте сообразите.

Здание Министерства – четырёхэтажная гранитная глыба на Большой Садовой улице, в двухстах метрах от нашего Объединения, – сталинской постройки, – заставляет чувствовать себя пигмеем. Поднимаешься по ступенькам на пьедестал подъезда, и оказываешься перед огромными, в два моих роста, дубовыми двухстворчатыми вратами, назвать их дверьми не поворачивается язык, если открыть обе створки, проедет колесница, запряженная четвёркой. Но левая створка всегда заперта, и колесницы, и чёрные Волги, и чёрные ЗИЛы останавливаются у подъезда, выпуская из чрева своих высокопоставленных ездоков. А ты пришёл пешком и, поборов робость, ухватываешься за геркулесовскую ручку, с начищенной бронзой, облицованную дубом, в два ладонных обхвата. Многопудовая створка открывается медленно, но беззвучно и солидно, и ты проникаешь внутрь. Дверь не хлопает тебя по заду, и её, обернувшись и натужившись, ухватившись за такую же ручку внутри, нужно закрыть. Справившись с упражнением «Дверь», посетитель оказывается в огромном фойе, перегороженном барьером со строгим пограничником в зелёных петлицах. Пропуск изучается долго, подробно и с прилежанием, посетитель начинает подозревать себя в чём-то незаконном, нервно, как Штирлиц на границе, теребит манжет рубашки… наконец, пограничный шлагбаум поднимается, и перед окончательно оробевшим вторженцем открывается ЛЕСТНИЦА. Четырехметровой ширины (какой поток людей она может пропустить!), с коваными решётками и дубовыми перилами, устланная алым ковром, она вздымается маршами на шестиметровую высоту второго этажа. По коридорам Министерства можно пускать поезда метро, позволяет и длина, и сечение, но здесь беззвучно и озабоченно снуют люди, так же беззвучно и солидно открываются и закрываются высоченные дубовые двери, а посетитель бредет по этому тоннелю с идиотским запрокинутым лицом и полуоткрытым ртом, отыскивая табличку 376 на баскетбольной высоте.

В кабинете Вараксина, как и положено, с двухметровыми окнами, забранными белоснежными фестонами штор, и Т-образным громадным распятием стола посередине, сидели двое. Полуянова я знал давно, ещё по Казахстану, а второй, лысенький и неприметный, оказался Иваном Семёнычем Зубковым из отдела внешних связей.

– Эдуард Иосифович, мы решили направить Вас на международную научно-техническую конференцию по металлоконструкциям, наше Министерство – постоянный член Международной Ассоциации, и нам по согласованной очереди предоставлена возможность выступить с докладом на конференции, она пройдет в Дании в сентябре. Мы посоветовались и решили предложить Вам подготовить доклад и прочитать его, на английском языке, конечно. Вы не будете возражать? Мы знаем, что Вы владеете английским.

Я не возражал, и Женя Полуянов протянул мне брошюру с надписью «IASS 11-14 September, Copenhagen». На третьей странице, 13 сентября, в 14-00 стоял доклад Минмонтажспецстроя, Russia.

– Значит так: – вещал Вараксин. – Поедут трое присутствующих. Переводчика вам, я думаю, не нужно, Иван Семёнович? Вы, Эдуард Иосифович, подготовите доклад о развитии отрасли в нашей стране, мы вместе его прочитаем и отдадим в бюро переводов. Все организационные вопросы – за Иваном Семёновичем. Как там наши партнёры? Созванивались?

– Да, я звонил Курту. Они готовы с нами работать и будут встречать нас в аэропорту.

– Так введите Эдуарда Иосифовича в курс дела и приступайте к работе.

На научно-технических конференциях, как на национальных, так и на международных не происходит никаких научно-технических открытий. За столом в президиуме сидят моложавые бородатые и очкастые профессора, на трибуну поднимаются очередные докладчики, делают никому, кроме них самих, не интересные доклады, демонстрируют графики и таблицы. Сидящие в зале с серьёзными лицами передают друг другу записки: они, чтобы скоротать время, играют в «морской бой» или в «балду» или читают что-то своё. Доклад окончен, вежливые хлопки, и из президиума задают какой-нибудь незначительный вопрос, так положено, ведь всё-таки конференция! Иногда случается, что какой-то чудак из зала начинает вдруг дискутировать с докладчиком. Это вызывает оживление в зале, все бросают играть в «балду» и с любопытством наблюдают за дискуссией. Если перебранка затягивается, из президиума раздаётся что-то вроде «мы считаем, что вопрос исчерпан, господа могут продолжить дискуссию в перерыве», и чинное действо продолжается. Вы спросите, для чего же проводятся эти конференции.

Во-первых, исполнительный орган Ассоциации должен отрабатывать получаемые на содержание средства, он организует, публикует и т. д.

Во-вторых, докладчики получают возможность публикации своей никому не нужной исследовательской работы, а это нужно для защиты научного звания.

В-третьих, и это самое главное, у конференций есть культурная программа!

Тем не менее, для меня это было:

Первая поездка в настоящую заграницу (Польша и ГДР – не в счёт, тот же СССР, только не по-русски говорят)!

Первое испытание моего доморощенного английского!

Я еду защищать честь Министерства и страны, чёрт возьми!

Наконец, Дания – это же страна Гамлета, принца датского и великого сказочника Ханса Христиана Андерсена!

И потом, по семейному преданию, один из моих предков, прадед с отцовской стороны, был как бы шведом, а от Дании до Швеции – рукой по- дать через пролив, то ли Каттегат, то ли Скагеррак, надо посмотреть на карте.

Дыхание в зобу у меня спёрло от волнения и радости. Доклад я накатал за день, потом его печатали, одобряли и переводили. Перевод был ужасным. Переводчица из бюро переводов – растрёпанная курящая особа неопределённого возраста – несомненно, инъяз, несомненно, глубокое знание языка Шекспира – была полным профаном в технике. Металлические конструкции она назвала «строительством», а их сварка, по её представлению, должна происходить в кастрюльке на плите. Пришлось мне перевод делать заново. Переводчица только хмыкнула, обдала меня дымом дешёвой сигареты и поставила подпись. Доклад я вызубрил наизусть и выступил с ним перед Люсей. Она ни слова не понимает по-английски, но доклад одобрила.

Организация поездки была безупречной. Финансовое управление каким-то чудом достала для нас датские кроны. Между прочим, очень хорошие деньги. Во-первых, на них в Дании можно купить ВСЁ, а магазины у них там… Во-вторых, датские монеты – с дыркой в середине! Если вы собираетесь к папуасам или другим аборигенам Тихого океана, берите с собой побольше датских крон. Из них легко получаются ожерелья на шею, их легко вешать на уши и в нос. Компания у нас получилась прекрасная, Иван Семёныч оказался добрым малым, а с Женей Полуяновым мы сразу стали друзьями.

В аэропорту нас встречали двое молодых симпатичных датчанина, представившееся: Курт Нильсен и Ханс Нильсен из компании Ramboll & Manesman, но не родственники. У них там, оказывается, пол Дании – Нильсены. R & M – солидная консалтинговая и инжиниринговая компания, работающая по всей Европе. Хитроумный план Вараксина заключался в следующем: объединить усилия Министерства и датской фирмы и выступить на конкурсе, объявленном правительством Силаева. Дело в том, что это российское правительство неожиданно обнаружило, что зерно, выращенное и собранное в стране, негде хранить, и добрая треть его пропадает, гниёт под открытым небом. Где-то предыдущие правительства, ведомые и направляемые КПСС, недоглядели, недопланировали, недомобилизовали трудящихся на борьбу за хранение, а мобилизовали только на борьбу за высокие урожаи, чтобы догнать и перегнать Америку, и вот результат. Америку-то мы по урожаям и сбору догнали, а зерна самим не хватало. Была объявлена правительственная программа борьбы за хранение зерна, конкурс на лучший проект решения проблемы, и тот, кто войдёт в эту программу, будет обеспечен государственными заказами и, конечно, будут хорошие деньги. Забегая вперёд, отмечу, что план был блестящим. Министерство в лице нашего объединения представляет проекты зернохранилищ и мощь наших заводов, наши датские партнёры облекают всё это в безупречную европейскую упаковку, выполняют экономические расчёты и ведут сопровождение и одобрение. Они умеют это делать с блеском! В любой цивилизованной стране это неминуемо сработало бы, а дальше – взаимные поездки, проекты, стройки! И мы погрузились в работу, писали протоколы, составляли планы и распределяли обязанности.

Дания – изумительная страна, и Копенгаген – восхитительный город! Мы ходили по восьмиугольной площади дворцового комплекса Амалиенборг, охраняемого гренадёрами в красных камзолах и мохнатых папахах, бродили по торговой улице Стрёгет, по набережной канала Ньюхавн, плотно уставленного живописными яхтами, смотрели на многочисленных бронзовых конных датских королей, покрытых благородной зелёной патиной и Великого Сказочника, тоже в патине. А вечером мы с Женей сидели на открытой веранде кафе Carlsberg на морской набережной, рядом с Андерсеновской русалочкой. Она, омываемая мелкими волнами, грустно смотрела на наши мешковатые советские костюмы, а мы пили настоящее пиво Carlsberg из высоких бокалов с золотой надписью Carlsberg и чувствовали себя небожителями. В Москве, в отличие от Копенгагена, пиво привозят в бочках из-под кваса, выстраивается очередь с бидончиками и банками, и мутноватый напиток цвета мочи наполняет эти бидончики из розовой резиновой кишки. Так вот, пиво Carlsberg ничего общего с этим напитком не имеет, можете мне поверить!

Копенгаген – город велосипедов, все его улицы и набережные уставлены велосипедами, а копенгагенцы и копенгагенки едут на работу и с работы на велосипедах, изо всей мочи нажимая на педали. Мы с Женей пили пиво Carlsberg и оценивали датских женщин. Белобрысые датчанки – все на одно невыразительное лицо, но какие у них ляжки! Простите, ножки… нет, всё-таки, ляжки, тренированные ежедневными велосипедными педалями!

Ещё по культурной программе конференции нас повезли на автобусе на север, через всю стра- ну, чисто выметенную и уставленную буколическими шале с высокими соломенными крышами, туда, где на берегу пролива, то ли Скагеррак, то ли Каттегат, стоит старинный и суровый Кронборг, он же Эльсинор – замок Гамлета, датского принца. Здесь, на этой мрачной стене стоял несчастный принц и гадал: Быть или не быть? А если внимательно всмотреться, то во-о-он там, на том берегу пролива, то ли Каттегат, то ли Скагеррак, всего то в четырех километрах, можно увидеть Швецию, родину моего дальнего предка! И я помахал ей рукой. Конечно, я искупался в этом самом проливе. Несмотря на холоднющую воду и скверную погоду. Должен же я как-то приобщиться к родине моего сомнительного предка! Мой порыв почему-то не поддержали ни датчане, ни наши, считай, свои люди, болгары. Они стояли, закутавшись в куртки, и рассуждали, по-видимому, о загадочности русской души.

А ещё в Дании – изумительные сыры. Они мягкие, сливочные, нежно-перламутрового цвета, тающие во рту. Их много разных сортов и оттенков вкуса, но все – просто бесподобные. Нас угощали этими сырами Нильсены – Курт и Ханс, и я, по простоте душевного восторга, выразил своё крайнее восхищение этими сырами. У нас в Советском Союзе существуют два сорта сыра. Первый – это просто сыр, если, конечно, достанешь, который, будучи отрезанным и не съеденным по пьянке, загибается к утру в жёсткую скорлупу, а также тот, который плавленый, по вкусу напоминающий сырое тесто. Так вот, датские сыры никакого отношения к нашим не имеют, можете мне поверить!

Да, чуть не забыл! Доклад на конференции я сделал и получил порцию вежливых хлопков. Из президиума мне задали какой-то вопрос, кажется, насчёт покраски профилированного листа, и я что-то ответил. Мой никому не интересный доклад вы можете прочитать в выпуске «IASS 11-14 September. Copenhagen». Там, правда, нет моей фотографии, но фамилию мою не переврали. После доклада в перерыве ко мне подошли двое болгар и сказали на хорошем русском, что мой английский – превосходен, вот только… ударение нужно поправить. Потом я выяснил, что слово «развитие» я произносил не дивЭлопмент, а дивэлОпмент. Прямо как хлоп в лужу! Какой позор! Кстати, там я заметил, что по-английски очень хорошо говорят:

китайцы, русские, немцы,

датчане и прочие шведы.

Отвратительно говорят по-английски англичане! Один из них поднялся на трибуну и начал жевать какую-то кашу, я у него ничего не понял.

Время в Дании бежит гораздо быстрее, чем в Москве, наукой это не объяснено, но это факт, можете мне поверить, и нужно уже уезжать. У нас с Женей оставались деньги, и он сказал:

– Давай не будем накупать разной дребедени, а сделаем нашим жёнам по настоящему ценному подарку. Купим им печки СВЧ!

– Это что такое? – не понял я.

– Я читал в одном умном журнале, что это такая чудо-печь, включаешь в розетку, и она сама и греет, и варит, и жарит. И даже видел в одном доме в Москве.

Печей СВЧ в магазине оказалось великое множество, глаза разбегались и мы, конечно, выбрали самые дешёвые, так что у нас осталось ещё по сотне зелёных долларов. Когда я привёз эти доллары Люсе, она побледнела, и сказала, что их нужно срочно спрятать подальше, лучше зашить в сиденье стула. Но всё обошлось. К нам не пришли с арестом за незаконное хранение вражеской валюты. А печка, действительно, оказалась чудесной. Она светилась изнутри и рычала. Но на сковородке всё-таки получалось вкуснее.

Материалы на конкурс по зернохранилищам нужно было сдать до нового года, и мы с Куртом работали в поте лица. Я составлял анализы, делал расчёты, переводил, печатал и посылал в Копенгаген, Курт оформлял, делал бизнес-планы. Всё получалось убедительно и солидно, в любой цивилизованной стране мы, точно, стали бы победителями. Но в России, увы, конкурсы выигрывают другими путями и средствами, о которых в Европе, видимо, неизвестно…

Вечером 24 декабря в нашей квартире на Шоссе Энтузиастов раздался звонок. Звонил Курт. Он пожелал Merry Christmas, счастья и успехов семье. И ещё он сказал: «Вы, конечно, получили наш gift, как он вам понравился?» Я ничего не понял, но, на всякий случай, сказал “Yes, yes, of course, thank you!”

***

Ну, вот и всё. Загадка рождественского звонка так и оставалась тайной, если бы в начале апреля нам не пришло извещение: явиться в ***почтовое отделение за посылкой. Срочно!!! Что за посылка? Откуда? Мы ничего ни от кого не ждали. На нашей шестёрке мы, заинтригованные, поехали туда. Женщина в посылочном отделении как- то странно и недобро посмотрела и повела нас. В коридоре стоял странный запах. По мере продвижения по коридору запах усиливался, и когда она открыла ключом дверь в то помещение, где, собственно, хранились посылки, оттуда повалил запах. В большом бетонном бункере с трёхэтажными стеллажными полками, уставленными ящиками и свёртками, мы получили… да, да, это была та самая рождественская посылка, килограммов на шесть, бережно упакованная в датскую плотную бумагу… Я думаю, что она могла храниться там неограниченное время, если бы не благородный Датский сыр. Возмущённый таким к себе неуважением, и для того, чтобы привлечь внимание,

он стал пахнуть. Вы знаете, как пахнет мягкий датский сыр, если его положить на три месяца в тёплое помещение? Нет, вы этого не знаете, потому что не работаете на российской почте, и вам в голову не придёт положить датский сыр на полку. Расписавшись в получении и зажав носы, мы по- грузили Датский сыр в багажник шестёрки и доехали до ближайшей помойки. Потом завернули за угол и долго проветривали багажник.

ЛУЧШЕ ВОДКИ ХУЖЕ НЕТ

(рассказы знатока)

Мы сидели за столом на нашей очередной встрече-попойке. Ни по какому поводу, просто так, ради встречи, ради удовольствия потрепаться со старыми друзьями. Мы любили эти нечаянные сходки, иногда звонили друг другу: «Как вы там? На месте? Так мы приедем через полчаса, ничего не готовьте, все привезем с собой». А иногда заваливались без звонка, по дороге заезжали в магазин…

Много лет тому назад, в восьмидесятых, работали мы на одном заводе в городке М. Завод только построили, красавец-завод на импортном оборудовании, своих специалистов в городке не было, мы, четыре семьи, приехали сюда с разных концов великой страны и получили квартиры в одном доме, только в разных подъездах и на разных этажах. Тогда всем нам было по тридцать – сорок лет. Счастливый возраст, когда дети уже выросли из пеленок, когда уже не нужно вытирать им носы, они сами понемногу двигаются на своих ногах, а родители неожиданно ощутили свободу от них, а также то, что, что в жизни еще есть много интересного, озорного, бесшабашного, чего не могли себе позволить в трудные послевоенные и послепослевоенные годы своей молодости… Нам повезло с заводом, он был новенький, там все нужно было делать сначала, и это было страшно интересно. Нам повезло с городком. Он был небольшой, чистенький, уютный, окруженный лесами, с речками и озерами. На улицах городка пахло не металлургическими и химическими выбросами из заводских труб, а лесной хвоей подступающих лесов.

Нам не повезло с занудой-директором. Он нас всех пригласил на завод, дал нам работу и квартиры, и считал, что мы должны безропотно и рабски выполнять его директорские причуды, а мы честно служили не директору, а делу. Впрочем, кому и когда везло с директорами? Есть такой парадокс: работает рядом с тобой человек-недиректор, человек как человек, а потом, по каким-то неведомым причудам судьбы оказывается он директором, и сразу меняется. Становится важным, недоступным и непогрешимым. Точно порог директорского кабинета разделяет два мира: мир простых смертных и мир небожителей, имеющих право вершить судьбы простых людей другого мира. А может быть, там, наверху, в столицах, в министерских кабинетах, куда часто вызывают директоров, с ними проделывают какую-то операцию? Удаляют железы человеколюбия и простой человеческой жалости и на их место вживляют железо и камень? Но в нашем случае тирания директора не разобщала, а сплачивала нас. Наш директор любил в воспитательных целях вызывать нас на ковер в свой кабинет в выходные дни и читать нам долгие и нудные нотации. Видимо, ему нечем было заняться в выходные. По субботам мы, как правило, работали, всегда находились недоделанные за неделю дела, зато в воскресенье чуть свет уезжали за город, чтобы не достал нас наш заводской самодур.

А мобильных телефонов тогда еще не было!

Каким счастливым было это время!

Весной, восьмого мая, на день рождения одного из нас – Толика мы купались в обжигающе-холодной реке Вилии. Синие от холодной воды, наскоро обтеревшись полотенцем, гоняли мячик на берегу и пили холодную, от речной воды, водку. А наши женщины в это время, расстелив на берегу скатерки, шили на швейной машинке какие-то свои наряды, резали для нас бело-розовое сало и огурцы, раскладывали по тарелкам вареную картошку. Летом и осенью забирались мы в грибы и ягоды, вечером, отягощенные корзинами, возвращались домой, усталые и счастливые… Зимой устраивали лыжные путешествия в дальний лес. А когда случались праздники или чьи-то дни рождения, наши женщины договаривались, в чьей квартире состоится торжество, и в тесную квартиру собиралось по двенадцать – пятнадцать человек. Почему-то к нашей лихой компании стремились наши сослуживцы-заводчане из местных, и тогда дым стоял коромыслом.

Танцевали под радиолу (у Юры было шикарное собрание пластинок с песнями Джо Дассена) и орали хором дурацкие песни. Самой популярной была песня про ботик.

Так на фига ж мы ботик потопили?

На нем совсем был новый граммофон,

И портрет Эдиты Пьехи,

И курительный салон!

Помнится, эту бессмыслицу принес нам Сеня Рубанек. Сеня был музыкант и еврей. Потом, в девяностые, Сеня слинял в Израиль, оставив белоруску-жену, а эта его песня осталась в нашей памяти. Я до сих пор не могу понять, как терпели эти наши шумные выходки до часу-двух ночи соседи, простые заводские рабочие. Почему не донесли в партийную организацию о наших бесчинствах. Может быть, потому, что на следующий день утром мы были во время на заводе, трезвые и сосредоточенные, и делали наше честное дело.