Контракт Тишины

Глава 3. Архив несуществующего

Мы шли по залу Реестра так, будто вокруг нас не было людей – и это было почти правдой.

Не в том смысле, что я внезапно стала важнее чужих очередей, фамилий и нервов. Просто люди, как вода, огибали Вэйла. Уступали ему место заранее, сами не понимая почему. Их тела делали выбор быстрее головы, а голова потом находила оправдание: «Он спешит», «Он из начальства», «У него вид такой».

У него и правда был вид такой, будто спорить с ним – грубое нарушение техники безопасности.

Я держалась рядом – ровно настолько, чтобы голос оставался моим. Это ощущалось странно унизительно и странно… удобно. Как костыль, который ненавидишь, но без которого уже не можешь стоять.

Внутри меня, где раньше жило имя – не буквами, не звуками, а привычной внутренней опорой – теперь торчал гвоздь от снятой таблички. И каждый раз, когда я пыталась не думать об этом, разум возвращался и проверял: на месте ли пустота. Как язык проверяет выбитый зуб.

Мы миновали стойки и стеклянные окна, свернули туда, где для обычных посетителей заканчивается свет. Коридор за служебной дверью был другим по запаху: меньше воска, больше камня. Камень здесь пах не свежестью, а заброшенностью. Старым холодом. Сдержанностью.

– Не оглядывайтесь, – сказал Вэйл, не оборачиваясь.

Это прозвучало так, будто он почувствовал моё намерение ещё до того, как оно стало движением.

Я всё равно оглянулась краем глаза – не назад, на людей, а на своё отражение в тёмном стекле дверной вставки.

Отражение было… неуверенным.

Контуры фигуры будто не решались: где заканчивается плечо, где начинается рукав, как свет должен лечь на скулу. Мир не забывает сразу. Он сначала перестаёт стараться.

Это было хуже, чем страх. Страх хотя бы честный: он признаёт тебя целью. А равнодушие – это когда ты уже почти не объект.

Вэйла равнодушие не касалось. Его силуэт был резким, как росчерк пера на приказе. Он двигался точно, без суеты, будто каждую свою секунду утвердил заранее.

– Вы привыкли к тому, что вас пропускают без вопросов? – спросила я.

Слова вышли легко. Слишком легко. Как будто я одолжила их у него вместе с воздухом.

Он не посмотрел на меня, но я почувствовала: вопрос попал.

– Я привык к тому, что вопросы задают после того, как я уже прошёл, – ответил он.

У него даже ирония была экономной.

Коридор вывел нас к узкому посту контроля: стол, книга учёта, два охранника в одинаковой форме и с одинаковыми лицами людей, которым достаточно одного штампа, чтобы чувствовать свою правоту.

Один из них поднялся, второй остался сидеть – как знак: «Мы не боимся, но мы готовы».

– Магистрат Вэйл, – представился он.

Это было не имя, а ключ. Он положил жетон на стол, и серебро звякнуло так, будто само знало цену своему звуку.

Охранник взглянул, и в его лице на секунду шевельнулась человеческая мысль: «Это настоящий». Затем мысль исчезла, уступив место регламенту.

– Пропуск на сопровождающего?

Не пятно виновато – оно портит порядок.

Вэйл не дал моменту созреть.

Он достал папку – нашу папку, тот самый контракт, который тянулся теперь от моей подписи тонкой нитью к его перчаткам, – и открыл на странице с отметкой Реестра. Охранник увидел знак Магистрата и надпись, сделанную чужой рукой: под опекой.

Я увидела, как мир сжалился надо мной в форме канцелярского слова.

– Сопровождение по делу о печати стирания, – добавил Вэйл.

Охранник ничего не спросил. Здесь не любят сложные слова, но уважают те, от которых пахнет проблемами сверху.

Нас пропустили.

Дальше было уже не похоже на публичный Реестр. Стены стали темнее – не грязнее, а как будто камень в этой части здания не белили нарочно. Свет здесь не лился сверху ровным потоком; он был собран в линии – вдоль пола, вдоль потолка, вдоль дверных рам. Как если бы тьма была нормой, а свет – технической разметкой.

Я поймала себя на мысли, что мне спокойнее. В белом зале я ощущала себя ошибкой на идеальном листе. Здесь, где идеальность уступала место функциональности, я хотя бы выглядела… уместно.

– Архив несуществующего – это официальное название? – спросила я.

– Официальное – «Отдел нулевого хранения», – ответил Вэйл. – «Архив несуществующего» – то, как его называют те, кто туда не попадал.

– А вы?

– Я его называю «место, где закон признаёт, что иногда врёт».

Я запнулась на секунду: это звучало слишком… философски для него.

Он заметил паузу и добавил ровно, как пункт инструкции:

– Не в моральном смысле. В техническом.

Конечно. Мораль была для него роскошью, которую он не носил с собой, чтобы не мешала при ходьбе.

Мы спустились ниже – по лестнице, которая не скрипела. В Реестре ничего не скрипит: даже дерево здесь ведёт себя как камень.

На площадке перед очередной дверью висела рамка – не такая, как в холле. Та была аркой для толпы, эта – тонкая и личная. Полоса белого металла с вшитыми серебряными нитями, и в ней – руны, слишком мелкие, чтобы их читали глаза. Их читала кожа.

Вэйл шагнул первым. Рамка не отреагировала. Разумеется,

Я шагнула следом – и холод ударил по горлу так, будто кто-то приставил нож к моей пустоте.

Я не остановилась. Дисциплина – штука заразная, особенно когда рядом человек, у которого она в крови.

Рамка промолчала.

Только воздух стал на мгновение плотнее, и я ощутила, как внутри меня дёрнулась тонкая нить – та самая, от подписи. Как будто договор проверил, на месте ли я.

– Она чувствует, – сказала я тихо.

– Реестр чувствует всё, что пытается быть «вне», – ответил Вэйл. – Особенно пустоты.

Дверь перед нами была без таблички. Ни номера, ни отдела, ни «вход запрещён». Только маленькая круглая печать на уровне груди и углубление под ладонь.

Вэйл коснулся печати перстнем.

Металл щёлкнул – и звук пошёл по камню, как трещина по льду. Дверь открылась без скрипа. Её не открывали – её просто переводили из состояния «нет» в состояние «да».

Я ожидала пыли. Я ожидала запаха старых бумаг, гниющих ниток переплёта, плесени на забытых страницах. Архивы обычно пахнут тем, что время сжевало и не смогло проглотить.

Здесь пахло иначе.

Здесь пахло отсутствием.

Трудно объяснить этот запах, но я почувствовала его сразу: воздух сухой и холодный, без единого лишнего человеческого следа. Как в комнате, где никто никогда не плакал, не смеялся и не говорил «я вернусь». И всё же – где лежат последствия.

Свет был тусклым и ровным, как утренний туман, который забыли рассеять. Стеллажи уходили в глубину: металлические, аккуратные, одинаковые. Папки на них не имели названий. Ни белых наклеек, ни красных полосок, ни привычного «Дело №…». Просто серые корешки – без лица.

– Это… пустые? – спросила я, и голос почему-то прозвучал тише, чем я хотела.

– Нет, – ответил Вэйл. – Это дела, которые не имеют права называться. Любое название – фиксация. Любая фиксация – риск.

– Риск чего?

Он остановился и посмотрел на меня впервые за весь путь вниз. Взгляд был прямой, без мягкости.

– Того, что мир начнёт помнить то, что ему приказали забыть.

Я проглотила воздух. Внутри поднялось профессиональное раздражение: в любой системе, где нет маркировки, власть принадлежит тому, кто знает порядок.

– Тогда здесь должен быть тот, кто знает, где что лежит.

– Есть, – сказал Вэйл. – И он будет не рад нас видеть.

Как будто в подтверждение его слов, из глубины между стеллажами вышел человек.

Он двигался не так, как охранники, и не так, как служащие Реестра. Те ходят по правилам. Этот – по привычкам. Пальцы у него были в чернилах, рукава чуть потёрты, глаза – слишком живые для здания, где всё должно быть дисциплинированно мёртвым.

Архивист был худощав, чуть сутул, словно всю жизнь носил на спине невидимый шкаф с чужими тайнами. Светлые волосы, собранные на затылке, выбивались прядями, как у человека, который забывает о внешности в момент, когда находит нужный лист. На носу – тонкие очки, но не для зрения: стекло было с серебряной крошкой, ловушкой для рун.

Он остановился на безопасном расстоянии – так, чтобы можно было говорить, но нельзя было легко схватить.

– Магистрат Вэйл, – сказал он вместо приветствия. – В этом месяце вы уже приходили.

– Я прихожу, когда мне нужно, – спокойно ответил Вэйл.

Архивист чуть улыбнулся. Улыбка была не дружелюбной и не дерзкой – бухгалтерской. Так улыбаются люди, которые знают, сколько стоит ваше «нужно».

– Здесь это не аргумент, – сказал он. – Здесь аргумент – доступ. И причины. Вы принесли причины?

Вэйл протянул ему контракт – не отдавая полностью, только позволяя взглянуть. Архивист прочитал первую страницу, задержался на строке «Сторона Вторая», где было пусто, и на инициалах. Чуть дольше, чем стоило бы человеку, которому всё равно.

Потом поднял глаза на меня.

Я почувствовала это неприятное ощущение, когда на тебя смотрят как на вещь, которую нужно проверить на подлинность.

– Так это и есть «пустота», – произнёс он тихо.

Я ждала сочувствия. Дело не в том, что оно мне нужно, а в том, что мозг привык к этой человеческой реакции.

Вместо сочувствия в его голосе была… заинтересованность.

– Как вас зовут? – спросил он.

Я открыла рот.

И тут же почувствовала, как горло схлопнулось холодным кольцом. Воздух вышел, звук не родился.

Архивист приподнял бровь.

– Уже началось, – сказал он, как врач, который видит симптом.

Вэйл сделал шаг чуть ближе ко мне – почти незаметный, но достаточно, чтобы воздух снова стал «разрешённым».

– Её имя недоступно, – сказал он.

– Ничего себе формулировка, – архивист усмехнулся. – «Недоступно». Как шкаф, ключ от которого украли.

Он посмотрел на Вэйла.

– А вы, значит, теперь ключ.

Вэйл не отреагировал. У него вообще было редкое умение: не реагировать на то, что могло бы вывести из равновесия любого нормального человека. Это не делало его сильнее. Это делало его опаснее.

– Мне нужны дела по печати стирания, – сказал Вэйл.

– Печать стирания не существует, – автоматически ответил архивист.

– Тогда мне нужны дела, в которых её «не существует» особенно убедительно.

Архивист вздохнул, как человек, которого заставляют работать в выходной.

– Вы же понимаете, магистрат, что каждый раз, когда вы трогаете «несуществующее», оно становится чуть менее несуществующим? – Он перевёл взгляд на меня. – А ваша… ситуация и так слишком заметная. Реестр не любит, когда его дырки начинают дышать.

– Поэтому мы здесь, – сказал Вэйл. – Чтобы понять, кто делает дырки.

Архивист наклонил голову, словно прислушиваясь к чему-то внутри стены, и произнёс почти лениво:

– Хорошо. Рен Лаваль. Отдел нулевого хранения. Для протокола: вы всё равно заставите меня произнести это вслух, чтобы потом нельзя было сказать, что я «не существую».

Он назвал своё имя так, будто оно ему мешало, но он привык таскать его, как старый ключ в кармане.

– Вэйл, – коротко ответил Вэйл.

И посмотрел на меня.

Я знала, что он ждёт. Не фамилии. Не имени. Любого признака, что я не просто «опекаемая пустота», а человек, способный держать линию разговора.

– Я аудитор договоров, – сказала я. – И у меня на руках контракт с печатью стирания. Подпись кровью. Моя.

Рен чуть прищурился.

– Вы сказали «моя» так, будто уверены, что ещё имеете право на собственность.

– Я уверена в одном: если кто-то может украсть подпись, он может украсть и последствия, – ответила я. – Я хочу видеть механизм.

Мне показалось, что Вэйл посмотрел на меня чуть иначе. Не мягче. Просто… зафиксировал: инструмент работает.

Рен Лаваль медленно развернулся и пошёл вдоль стеллажей. Мы двинулись следом.

Шаги здесь звучали глухо – словно пол был не каменным, а из плотной бумаги. Или из чего-то, что притворяется бумагой.

– Всё, что вы ищете, будет выглядеть скучно, – бросил Рен через плечо. – Вы не найдёте тут светящихся рун и драматических признаний. Вы найдёте формулировки, на которых мир спотыкается.