Туман над рекой

В очаге остался только белый пепел, не было даже остатков ужина. Искать во всем доме не имело смысла, но старик все же обвел взглядом комнату. Ему показалось, что в одном из закопченных углов, куда не дотягивался свет лампы, кто-то есть. Дядя Гэн уронил лицо в ладони и тяжело вздохнул. Сердце его сжалось от мелькнувшей догадки, и, когда он встал с места, по его лицу катились слезы, которые он и не пытался утереть; он зажег висевший на столбе лодочный фонарь, вышел из дома и побежал к городку.

Добежав до кузницы Гонды, где во тьме летели искры от ночной работы, он остановился и спросил, не видели ли здесь вечером проходившего мимо Кисю. «Не видели», – с подозрительным видом ответил один из молодых людей, орудовавших молотом. Старик с кривой улыбкой ответил, что тогда не будет мешать работе, и поспешил дальше. Когда дошел до середины дороги, между полем и рядом сосен на верху насыпи он увидел, что впереди кто-то бредет. Старик поспешно поднял фонарь и догнал его: это оказался Кисю. Тот шел, спрятав руки за пазуху и подавшись вперед всем телом.

– Это ты, Кисю? – позвал его старик, положив ему руку на плечо. – Куда ты один ушел?

В одном его вопросе смешались гнев, радость, грусть и бесконечное разочарование. Кисю без всякого страха смотрел ему в лицо, с таким видом, стоя в воротах, провожают взглядом прохожих. Разочарованный старик некоторое время не мог вымолвить ни слова.

– Холодно? Пойдем скорее домой, сынок, – сказал он, взял Кисю за руку и повел домой. По дороге думал: может, он вернулся слишком поздно, и Кисю не выдержал одиночества; хорошо, что ужин уже должен готовый стоять в шкафу.

Кисю не произнес ни слова, только старик вздыхал.

Как только они вернулись домой, он сразу же разжег в очаге огонь пожарче и усадил возле него Кисю. Достал из шкафа еду, но накормил только Кисю, сам есть не стал. Кисю послушно съел все, даже долю старика. Время от времени дядя Гэн смотрел на него, прикрывал глаза и вздыхал.

– Подвинься ближе к огню, – сказал старик, когда Кисю доел. – Ну как, вкусно было?

Кисю, сонно посмотрев на него, легонько кивнул. Заметив, что его уже клонит в сон, старик ласково сказал:

– Ложись спать, если хочешь.

Он сам постелил ему постель. Уложив Кисю, старик в одиночестве уселся перед очагом, не двигаясь и закрыв глаза. Даже когда огонь в очаге начал догорать, он не подбросил еще хвороста; красные отблески пламени плясали на лице, которое долгие пятьдесят лет он подставлял морскому ветру. На щеках мерцали слезы. Слышно было лишь, как ветер шумит над крышей и завывает в кроне сосны у ворот.

На следующее утро дядя Гэн снова накормил только Кисю – у него самого голова была слишком тяжелой и невыносимо пересохло в горле, поэтому он лишь пил воду. Через некоторое время он взял руку Кисю и прижал к своему лбу, видимо, заметив у себя жар. «Просто немного простыл», – подумал он и решил отлежаться. Дядю Гэна редко валила с ног болезнь.

– Завтра как рукой снимет. Иди сюда, расскажу тебе кое-что. – Он поманил Кисю, усадил его возле своего изголовья и начал рассказывать одну историю за другой. Такие истории обычно рассказывают детям лет восьми: про большую страшную рыбу под названием акула и подобные. Через некоторое время он спросил, глядя в лицо Кисю:

– По матери скучаешь?

Кисю с непонимающим видом смотрел на него.

– Оставайся у меня, я буду тебе отцом… – не договорив, дядя Гэн горько вздохнул. – Послезавтра отведу тебя вечером на представление. Слышал, «Авано Дзюробэя» играют. Может, если посмотришь его, в тебе проснется живая душа, и ты начнешь считать меня за отца. Тогда-то я тебе отцом и стану.

После этого дядя Гэн завел разговор о представлениях, которые видел раньше, и даже потихоньку начал напевать песнь паломника, но, вспомнив о чем-то грустном, заплакал. Кисю, казалось, не понимал ничего из того, что говорил старик.

– Ладно, ладно, с чужих слов и правда ничего не понять, сам увидишь – тоже, наверное, заплачешь, – закончил он с тяжелым вздохом. Утомившись, он ненадолго задремал.

А когда проснулся, Кисю у изголовья не было. «Кисю! Сынок!» – позвал он. Откуда ни возьмись появилась нищенка с окровавленной половиной лица и сказала: «Кисю мой сын». А он смотрел на нее и понимал, что она осталась такой же, как он видел ее в молодости. Это была Юри.

«Что ты сделал с Коскэ? – сказала она. – Пока я спала, он куда-то убежал. Приходи, приходи, приходи ко мне да отыщи его. Смотри, вон он, выкапывает из мусорной кучи огрызок дайкона!»

Тут она закричала и заплакала, а следом появилась его мать и назвала его «сынок». «Ты не видел представление?» – спросила она и указала пальцем. Сцену так ярко освещали свечи, что глазам было больно. Глаза матери покраснели и опухли, словно она плакала; он ел только сладости и заснул, положив головку матери на колени. А потом сон рассыпался, словно мать растолкала его. Дядя Гэн приподнялся с тяжелой головой.

– Сынок, какой же страшный сон я сейчас увидел, – сказал он, оглядываясь по сторонам. Кисю нигде не было. – Сынок! – хрипло позвал он. Ответа не последовало. Только жутко завывал ветер за окном.

Сейчас дядя Гэн спит или нет? Откинув одеяло, он подскочил на ноги, продолжая звать Кисю, но в глазах у него потемнело, и он снова упал на постель. Старику показалось, что он погружается в бездну и волны пытаются разбить ему голову.

В тот день дядя Гэн не вставая лежал в постели, накрывшись одеялом с головой, ничего не ел и даже не шевелился. С самого утра ветер дул все сильнее, и волны со страшным гулом бились о берег. В тот день никто с залива не отправлялся в городок, и никто из городка не собирался на острова, поэтому к лодочнику никто не приходил. Когда стемнело, волны с жутким грохотом обрушились на причал, словно совсем озверев и намереваясь его разломать.

Едва занялось утро и небо на востоке побелело, люди поднялись с постелей, накинули плащи и с зажженными лодочными фонарями собрались у причала. Тот остался цел и невредим. Ветер уже стих, но волны еще были высоки и грохотали в открытом море, словно гром; когда они разбивались о берег, брызги окатывали взморье, подобно дождю. Осматривая обломки, люди увидели, что одна из лодок лежит, выброшенная на скалу и совсем разбитая.

– Чья это лодка? – спросил один мужчина; кажется, это был владелец одного из торговых домов.

– Это точно лодка дяди Гэна, – ответил кто-то из молодых парней. Люди молча переглянулись.

– Так, может, его кто-нибудь позовет?

– Я схожу, – парень поставил фонарь на землю и убежал. Не добежав до дома и десяти шагов, он увидел, что на ветке сосны что-то висит, будто бы вытянув шею. Набравшись смелости, парень осторожно подошел ближе, чтобы рассмотреть, что это. То было тело повесившегося дяди Гэна.

В горах недалеко от гавани Кацура есть маленькое кладбище; если повернуть к востоку, то можно обнаружить могилы жены дяди Гэна Юри и его единственного сына Коскэ. Надгробие с надписью «Икэда Гэнтаро» там пока не установили. Все трое лежат рядом, Коскэ посередине, и, пока зимней ночью их могилы засыпает мокрый снег, молодой учитель в столице печалится, думая, что дядя Гэн и сейчас, как прежде, живет в одиночестве на побережье и плачет, вспоминая жену и сына.

Что до Кисю – на него, как и прежде, местные смотрели как на неотъемлемую часть Саики, и, как и прежде, он блуждал ночами по старому городу, похожий на выбравшегося из могилы мертвеца. Когда ему сказали, что дядя Гэн повесился, Кисю в ответ только пристально посмотрел на говорившего.

Notes