Уроки деда (книга в книге). Премия им. А. П. Чехова
- -
- 100%
- +
Лесовик, он же Леший, невидимый людям, сказочный лесной дух, а по мнению Деда, да и моему тоже, реально существующий и живущий в лесу. Леса и живности лесной охранник, защитник. Если с ним уважительно, по —доброму, то и он добром ответит, одарит лесными дарами, поможет дорогу найти, если заплутал. Но если, злой ты, в лес со злом пришел, берегись. Все от тебя попрячет, закружит, заплутает, рад не будешь… А то и накажет. Сколько случаев было, когда дитя несмышленое, дед иль бабка, старенькие, в лесу заплутают, днями и ночами их ищут и находят целыми и невредимыми, ягодам накормленными, зверьем не тронутыми, ну разве что испуганными. Уверен я, что где-то рядом с радостными людьми, нашедшими запропастившегося, в коре древесной, во мху или листве густой, в кустарнике или дупле на дереве, прячется Леший, улыбается и радуется тоже.
Не зря Дед меня учил, ка в лесу ориентироваться, север с югом различать, как компасом пользоваться, и как вести себя, чтобы Лешего не разозлить. Всегда лучше верного друга с собой брать- собаку, коли нет – компас, пока лес не изучишь и с Лешим не познакомишься. Он то рядом с тобой, пока не поймет, что ты за фрукт неведомый. Добр ли с лесом и его обитателями, душа твоя светлая или душонка черная. Разберется, откроет перед тобой лесные кладовые и дальше пойдет по своим делам. Ему тоже недосуг за тобой постоянно шастать. Таких у него в лесу немало. А после того, лес как дом родной будет. Но сам не плошай, не забывай Лешего поблагодарить за дары, в лесу не шуми, не безобразничай.
Так рассказывал мне Дед, пока ходили мы дорогами, тропами и тропинками полевыми и лесными.
– Дед, а как его, Лесовика, узнать и увидеть?
– А тебе на что? Любопытно? Веди себя в лесу по-доброму, по-человечески, уважительно и почтительно с лесными жителями, он может тебе и сам покажется, но, если внимателен, можно его, хитреца, заприметить. Вон, смотри листва вроде лица бородатого и глазом будто подмигивает- это он. А вот, на коре лик бородатый с закрытыми глазами – это он. А вот, коряжка-пень причудливый, будто человек присел ноги руками обхватив, это – он. А вон- камень большой, откуда только в лесу взялся, будто человек свернулся калачиком и спит, это – тоже он. Хочешь Лесовика увидеть, не шуми в лесу, прислушивайся, приглядывайся. Оплошает он, расслабившись и плохо укрывшись. Или сам объявится. Вон, видишь куст вдруг, словно человек, фигурой стал, да нам веткой -рукой машет? Это Леший нас с тобой принял, и сам показался. Давай-ка, ему тоже помашем. Видишь, куст обычным стал, будто ветром фигуру распушило? А откуда в лесу, в чаще ветер? Это Лесовик по делам своим пошел, понял нас и принял. За то благодарность и поклон ему наши. Коль ты с добром и уважением, и к тебе с добром и уважением. Важное это правило. Да не все его соблюдают. Бывает охотник, как безумный, ненасытный, шумит в лесу, безобразничает, зверье и птицу почем зря губит… Тогда добра от Лешего не жди. Осерчает, озлобится. Тут с охотником что-нибудь приключится. Заплутает, в песок зыбучий или болотце лесное, вдруг появившиеся, угодит, ногу подвернет, в свой или чужой капкан попадет, вдруг на него волки, иль сам лесной хозяин —Медведь, ополчится… Это уж край, бежать из леса нужно. Сытый зверь, любой, по своей охоте к человеку не пойдет. Он нас с ружьем за две лесные версты чует. Пахучи ружейное масло и смазка. А иной табаком пропахнет, как паровоз – шумит и дымит.
Бежать такому охотнику нужно из леса. Это Леший его гонит, предупреждает, хорошо, что отпускает, а то и – не отпустит. Сгинет тогда плохой человек в лесу, пропадет. Таких случаев тоже бывает много.
Хорошо меня Дед учил. И поныне, бывает, в лес придешь незнакомый по грибы-ягоды. Ходишь. Бродишь. Ни тех, ни других. А пора то самая-самая. И будто, кто смотрит на тебя, рядом где-то, а никого нет. Это Леший местный тебя изучает. Что ты за фрукт-перец. Остановишься, передохнуть вроде. Да и с сердцем скажешь, хоть в слух, хоть про себя: «Эх, хороший, добрый лес, а хозяин его видно жадный… Добрый Лесовик, что ж в твоем лесу грибы-ягоды не родятся? Вот – не поверю». Хрустнет в стороне ветка, зашуршит листва кустов и деревьев. Пойдешь туда- полянка, и грибов полна и ягод. «Вот спасибо хозяин добрый. Уважил. Под грибную жаренку, да сладость ягод, первый тост за тебя и благополучие леса твоего. Благодарствую». Набрал корзинку. Еще раз поблагодарил, глядь -а рядом тропка. Пойдешь по ней, куда намеревался, туда по кратчайшей и выйдешь. Ты по-доброму и к тебе с добром.
Так и шли мы опушкой леса, мимо старых дубов. Ранняя осень в лесу- красота. Тепло. Разноцветие. Грибов еще много. Дубы рано поспевшие желуди сбрасывают. А прошлогодних и так под ногами похрустывает много. Вдруг Дед с плеча ружье, меня спиной к дубу, что рядом, прижал… Бах, бах… Подряд два звучных выстрела. Скорость стрельбы, как познал я позже, из одностволки – неимоверная.
Не понял я сразу ничего. Отпустил мня Дед.
– Пойдем-ка, вон пенечки… Посидим. Ой, сплаховал я, внучок… Ой, сплаховал…
Побрел Дед к пенечкам, открыл мне вид. Я чуть не остолбенел. В двух шагах лежал огромный кабан. Таких вепрями называют. Как будто спать улегся, только на лбу у него красно-розовое пятно, какого быть там не должно.
Я за Дедом, тот уж присел. Подбегаю. Деда таким я никогда не видел, впервые видел. Как-то сник он, кисет с табаком уже достал, а самокрутку скрутить не может, руки не слушаются.
– Дед, дай помогу, – быстро забрал я бумажку с кисетом, насыпал на нее табаку и свернул, предварительно послюнявив край, тут и я уж испугался, – Деда тебе плохо, что делать надо?
– Ничего, все путем… присядь, – стал успокаиваться Дед, отхлебнул водицы из фляги, закурил, глубоко затянулся дымом, выдохнул. – Ох, сплаховал я, внук, сплаховал… Почем зря секача угробил. Думал, ушли они. Не видно следов то. А они семейством, видно, желудей натрескались и спать улеглись. Их потому то и не видать было. А мы с тобой и появились. Бросился батька семью защищать. Пришлось мне его загубить… Ох, сплаховал я. Будь он проворней, пришлось бы тебе домой одному идти, за помощью. Ты к дубу сходи, там финка моя где-то лежит. Принеси. Кабана не бойся уж. Вот картечь с жаканом и пригодились.
– Да я не боюсь, – пытался не упасть лицом перед Дедом я, – а у самого ноги как ватные. Понял я все.
Увидел Дед, как через поляну несется на нас кабан-секач. Таких в ярости и медведи сторонятся. Семью он свои защищал. Тут уж не поговоришь, не объяснишь, не договоришься. Или он нас бы порвал, или нам его бить. А куда Деду со мной? Тут решение только одно. Закрыл он меня собой, да и успел, чудом, два раза выстрелить. Но видно, хоть и ранен смертельно, кабан еще шел, пока за два шага до нас не упал замертво. А в нем, по виду, центнера полтора весу. Дед, финку вытащив, уж на смерть биться собирался… За меня. Так неожиданно, оба по невнимательности, встретились в бою насмерть два главы семьи, и у каждого своя правда и свой единственный шанс. И никак по-другому. Потому Дед и пожалел кабана. Лишилась семья главы. Не по справедливости и времени жизни истечению. А по несчастью, коварному случаю. Да и сам по краю прошел…
– Спасибо, внучок, удружил. – Вкладывая в ножны свою верную боевую подругу-финку, уже бодро молвил Дед. – Ну вот, спрашивал ты… И мне убивать приходится, и приходилось… Ну, пойдем. Тут до хутора лесника Михеича недалеко. У него подвода есть, да и поможет. Негоже, чтобы мясо пропадало, коли уж так вышло.
Михеич поглядев на смурного Деда, дал ему свою фляжку.
– На-ко. Глотни. Да побольше. Это мой рецепт. Чистый, на травах. Полегчает.
Дед аж крякнул, когда глотнул. Михеич подводу запряг, кабана разделать помог, да еще и до дому нас повез. Вернувшись из лесу с долей добычи, в этот раз Дед рад не был. Молча пошел чистить ружье и прятать амуницию в заветный сундук. Я же Бабушке все рассказал, как на духу.
– Настя, ты его пока не замай. Самогону ему поднеси в вечерю. Это для него счас первейшее лекарство. Неправильная охота была. День-два, сердцем отойдет. Всехорошо будет, – сказал Михеич и поехал по родне, добычей одаривать.
Как в воду глядел старый лесничий. Дед за ужином, почти не поев, выпил два «мухинских» стакана самогона и пошел спать. Следующий день, что-то мастерил в столярке, без обеда, до ужина. Я помогал Бабушке по хозяйству, к нему не приставал. Видно, переживает Дед. За ужином, Дед опять, чуть закусив, выпил два «мухинских» самогона и ушел спать. Бабушка два вечера, после вечери, допоздна, у икон шептала молитвы.
Следующее утро было не только солнечным, но и радостным. Дед к завтраку вышел, как всегда бодрый и с озорным прищуром.
– Слава Богу, быстро опустило! – прошептала Бабушка Настя, наливая парное молоко в стаканы, а не самогон.
– Ну что, внук, пойдем- ка, – видя мой вопросительный взгляд, бодро молвил Дед, – мы с тобой дрова рубить и баню топить. Сегодня к вечеру родственники понаедут, будем банничать.
Уже за спиной нашей, а пошли мы до бани, услышал я как Бабушка сказала: «Слава тебе, Боже! А банька дело доброе и нужное».
Баня в деревне – особая процедура. Сакральное действо. Без бани в деревне никуда. Дело это – доброе, полезное, нужное, здоровое, чистое. Только это уже другая история. Другой Урок Деда.
Урок деда четвертый
Суббота. День интересный. Суббота как Суббота. Скажет иной. Да и я бы так считал, если бы не услышал в детстве о том, что работать в субботу нельзя.
Как всегда, носились мы по деревенскому пространству свободы веселой и шумной ватагой в поисках приключений и развлечений, не забывая о верном спутнике – хрюшке Борьке. Носились самозабвенно, не замечая луж, залезая туда, куда даже Борька побаивался, осуждающе и предупреждающе нас обхрюкивая. Потому к вечеру мы сами становились похожими на хрюшек. Подобно Борьке, который в жалкий полдень с упоением принимал грязевые ванны в ближайшей к дому своему луже. Полкана и Альмы рядом не было, потому как занимались они своим непосредственным делом со взрослыми, приструнить нас было некому.
По лету ватага наша прирастала городскими, что приезжали на отдых в соседские дворы, что усиливало ее созидательные и разрушительные свойства и способности.
В ту самую субботу ватага неожиданно решила созидать и построить общими усилиями тайный шалаш-убежище в зарослях лещины на краю деревни у поля, где совершать тайные, пока еще непонятно какие, встречи и обряды. Первая главная цель – у чапаевцев должен быть штаб.
Сговорившись, вся ватага уже намерилась исполнять задуманное, как, будто вспомнив что-то, Маша и Иоська остановились.
– Ой, ребята. А мы не можем, нам нельзя.
– Как так, нельзя? – зашумела ватага.
– Бабушка сказала, что в субботу все евреи должны отдыхать, нельзя работать- как бы оправдываясь, сказала Маша. Ватага и Иоська напряглись в размышлении.
Как- то позже, повзрослев, он нам рассказал, что думал. А думал – бить будут, как предателей. Смеялись все разом. А тогда, думали мы о другом. Как это и что делать. Вроде как, решали вместе. И строить, и эксплуатировать- вместе. Можно, конечно, и без них, но это – не по-товарищески.
– А, как это, нельзя? Бабушка ваша весь день у плиты, вас кормит и всю семью, прибирается. Ей значит работать можно, а вам нельзя?
– Она сказала, что ей можно, а всем нужно отдыхать, – вступился за сестру и всех евреев Иоська.
– А как же она вас с нами играть и гулять отпустила, если делать ничего нельзя?
– Она сказала, что гулять и играть нам можно, только работать нельзя в субботу, – совсем тихо, будто защищаясь, проговорила Маша.
Ватага затихла, призадумалась. Как в известном фильме про Чапая. «Тихо! Чапай думать будет!» Приуныли в раздумьях юные чапаевцы. Логическое мышление не давало решения. Но жизнь такова, что среди чапаевцев всегда найдется Чапай.
– Так, играть и гулять можно, – забурлил во мне разум, – а работать нельзя. Но мы же играем в чапаевцев, ты Маша – пулеметчица Анка, а брат твой Иоська – верный оруженосец Чапая Петька. Значит, строя шалаш —штаб мы не работаем, а играем!
– Так можно, – просияли Анка и Петька, они же Маша и Иоська, – побежали, ребята!
Игра кипела, работа спорилась. Быстро вырос шалаш-штаб. Из притащенных со двора чурбаков сооружен пулемет Максим. Благодаря меткому огню Анки, отбили чапаевцы без потерь «психическую» атак белогвардейцев. Поздравил Чапай Петьку, Анку и всех геройских товарищей с победой.
Промчались мы все, довольные и счастливые, по домам, потому как смеркалось и ужинать всем пора.
Славное было время, доброе, беззаботное, честное, дружбой сильное. Детство- оно называется.
В летней кухне Бабушка уже суетилась, за столом, освещенным большой уличной лампой, сидел в ожидании нас Дед. Осуждающий скрип старой калитки предательски нас выдал. Все чапаевцы тут же были взяты в плен старым буденовцем.
– Руки мыть и за стол, шустро!
Поглощать вкусноту нас никто не принуждал, потому ужин прошел быстро в чавкающей тишине. Когда наслаждение завершилось кружкой молока, потянулась детвора в дом, ближе к постелям.
– Ну а ты, чего спать не идешь? – заметил мою неспешность Дед. – Чего там у тебя свербит?
– Дед, а почему евреям в субботу работать нельзя? – и выложил я ему правду о делах наших сегодняшних.
– Это- разговор то долгий. Спать не хочешь. Тогда пойдем с тобой поработаем. Дратвы нагудроним, обувку подлатаем. А то, что у бабушки, что у меня прохудилась. Нам завтра с тобой по полям, да по лесу пройтись, как хотели, надобно. Помнишь то? А за делом и поговорим.
С Дедом в лес и поле – дело святое и интересное, потому возражений не поступило и даже бодрость в теле образовалась.
Пройдя в дом, в залу, расположились мы у главного стола. Дед из- под лавки достал свой заветный сундучок, в котором хранились разные инструменты сапожника. Достал моток крепкой льняной нити и кусок гудрона.
– Дратва то еще осталась. Так что, ты, давай ее гудронь, а я шить начну. – определил Дед задачи, глянув на кучу обувки всего семейства.
– Дед, а почему нитка дратвой называется, ее что драли?
– Ну можно и так сказать, -улыбнулся Дед, – лен, который у нас в дальнем углу огорода растет, как поспеет, надо собрать, растеребить, скрутить в тонкую, но прочную нитку. Вот она у тебя в руках. А чтобы дольше служила и водой не портилась ее нужно промаслить. Гудрон для этого нынче первое дело.
Работа закипела.
– Суббота, внук, для евреев день святой. Вера их в этот день им отдыхать велит, Богу молится, праздновать, обычной работой не заниматься. Хозяйки у них прибираются, еду готовят в пятницу и на субботу сразу. Вот в субботу они и отдыхают. В Библии сказано, что Бог шесть дней мир создавал, а на седьмой отдыхал. Они так и поступают. У православных этот день- воскресение.
– Дед, а Библия – это что? И если дни отдыха разные, Боги разные что ли?
– Да, нет, – вновь улыбнулся Дед, – Бог один, только как верить в него каждый сам решает. Дорог к Нему много разных. Библия- это книга, мудрая и полезная. Как сам читать научишься, у Бабушки спросишь. У нее есть. Настя, она после войны к Богу часто обращается. Почитай, утром и вечером молитвы читает. Да ты и сам знаешь, видел.
– Дед, – усердно прогудронивая нитку, спросил я, – а что на войне было с Бабушкой.
– Этого тебе знать не положено, мал еще.
– Дед, расскажи, ну расскажи… – заканючил я, надеясь на удивительный рассказ. Дед много рассказывал интересного и мудрого, но о войне никогда не говорил. – Ну расскажи, Бабушка тоже воевала? Она, как и ты ничего не рассказывает. Ну, расскажи, пожалуйста…
Дед огляделся, прислушался. Бабушки в хате нет. На дворе со скотиной и птице занимается. Всех накорми, спать разведи, пересчитай, проверь… Дел- куча.
– Ладно, расскажу. – Дед хоть и суров, но с внуками слабину бывало давал, – Только уговор, Бабушку про это не расспрашивать, никому боле не рассказывать. Знаю, что тайны хранить умеешь и меня не подведешь. Дратву то гудронь. Слушай.
После таких слов никаких обещаний, клятв не нужно. Дед то знал. Не раз проверял. Внук сказал – сделал. По-дедовски.
– Когда немец с войной пришел, жили мы в деревне в доме хорошем, да с хозяйством добрым. Старшая сестра матери твоей тогда еще меньше тебя была. Сопливая, без штанов бегала… Про мамку твою еще и не думали. Старшие… – Дед, вдруг осекся, потер рукой подбородок, нос, покряхтел, словно чих подступил, скрывая тем от меня заблестевшие в глазах слезы, шумно и тяжело вздохнул, выдохнул, еще раз покряхтел, потер глаза, будто зачесались, -…не все дожили то…, мамке за младшими ходить помогали. Жили дружно. Но – война. Я-то непризывной уже был, да и с ногой после финской не взяли бы, потому подались мы в лес, в партизаны. А Настю с детьми оставили в деревне, еще и соседский детишек добавилось. Так что, она мамкой совсем многодетной в раз стала. Это сейчас таким звание «Мать —героиня» присваивает государство, а тогда она обществом героиней посчиталась. Кормить, оберегать своих и чужих, как своих, в то время дело точно геройское было. Нагрянули в деревню фашисты, да полицаи из своих, предателей. В сельсовете обосновались. За связь с партизанами тогда смерть- или вешали, или стреляли сразу. Война- это как в кино про Чапаева, что мы с тобой в городе смотреть ходили. Настя, хлеб ночами не только детям пекла… Я по ночам с товарищами приходил, харчи у немцев отбитые для детей приносил, муку, лишний хлеб забирали… Чтоб не нашли, если что. Да и в лесу хлебу рады, там хоть с голоду не помрешь, а хлебушек – он родной, сладкий, силу дает. По деревне, кто-то знал, кто-то догадывался, но все молчали. Однако, нашлась одна гнида… Народ говорил, что дом и хозяйство ему приглянулись… Семье партизана не выжить, дом и все хозяйство за донос обещали доносчику. Вот он и донес, что Настя с партизанами, хлеб им печет и передает.
Рано по утру нагрянули полицаи, хату перевернули, детей из дома повыгоняли, в чем спали, на двор. Настюшку мою избили, да в комендатуру потащили…
Сам то я не видел, она не рассказывала, а люди потом все рассказали. Тащат ее, а за ними – толпа детей, полураздетых, сопливых, мал мала меньше, плачут… Тетка твоя старшая, вообще в грязь упала, чумазая…
Замолчал Дед, вроде прислушиваясь, не пришла в хату жена, а сам снова потер рукой подбородок, нос, покряхтел, словно чих подступил, скрывая тем от меня блестевшие в глазах слезы, шумно и тяжело вздохнул, выдохнул, еще раз покряхтел, потер глаза, будто зачесались, и продолжил.
– Такая вот картина. Вся деревня из домов… Причитают бабы, а мужиков то нет. Последнего мужика – деда Фому полицаи расстреляли, как пособника партизанам… Ему уж под девяносто было. За то, что им самогонки не дал… Гниды. Тащат они же Настю в комендатуру. А комендатура в сельсоветском доме, на пригорке… И стоит там эсесовский офицер, весь в черной коже, с автоматом, семечки лузгает… Да на все это смотрит…
Гаркнул он на этих гнид, а те, как псы шелудивые к хозяину, подбежали, лопочут что-то. Соседка наша, Матрена, что в сельской школе учительствовала, по- немецки знала, но и она, и другие рассказывали, что немец тот, офицер, по-русски не хуже нас говорил. Что, зачем, почему? Выслушал… Нашли ли еду, хлеб, много ли? Табаком в доме не пахло, да от Насти, зачем били, что сказала? Посмотрел на Настю, лежащую на земле, да на свору детскую. Пальцем подозвал тетку твою, тогда мелочь сопливую, ревущую, чумазую. Откуда-то из черного кожаного эсесовского плаща своего достал шоколадку, в руку ей вложил, по голове погладил… «Мамку свою забирайте и домой идите» -, сказал. Сам полицаев забрал и в комендатуру с ними ушел. Больше к Настеньке полицаи не ходили.
Бог отвел, да помог. Мы то, к моменту доноса недели три уж не были. Далеко ходили, на задание. Так то, внук, было. Давай, доделываем и спать. Счас и Настя уж придет.
Но, еще долго мы сидели в тишине. Я переваривал рассказанное с открытым ртом и забыв про дратву. Да ее уже и не нужно было. Дед заканчивал подшивать последнюю пару. Как-то жестче и резче стал дырки колоть, да нитку затягивать… И не потому, что заканчивать побыстрее надо.
Мысль о том, что и Дед, и Бабушка мои – герои, быстро улеглась в детском разуме, но роились и другие мысли. Детская логика проста и наивна. Захлопнув рот, я все же в задумчивости молвил.
– Дед, так это получается, что мама моя и я тем, что живем на белом свете, да и полсемьи нашей обязаны какому-то эсесовскому офицеру?
– Если по чести и совести, то- да. – Дед аж шить перестал. – Но, вообще-то, мне и Бабушке.
– А что с доносчиком?
– Неделю спустя дом его, и он в доме, погорели… Говорили на деревне, что пьяный упал и лампу керосиновую уронил, разбил. Вот дом вместе с ним и сгорел. Может люди, а может Бог наказал. Или вместе.
– Дед, спасибо. Я никому не расскажу. Понимаю, почему Бабушка верит в Бога, молится, за иконами в красном углу ухаживает, да крестится на них. А вот ты не крестишься, молитв не читаешь… У Буденного служил, воевал с финнами, партизанил… А, ты в Бога веришь?
– Ах, ты, язва прободная, – заулыбался Дед, – а ну брысь спать. Завтра в путь-дорогу. Верю я, верю. Только время нынче такое, что не всякому надо рассказывать, и не все всякому показывать. Понял?
– Да, Дед, понял.
– Все, давай спать. Завтра сил надо будет много. Да уж сегодня. За полночь уже. О чем договорились, не забывай.
Упав в постель, засыпая я думал о том, какие хорошие, сильные и мужественные люди- мои Бабушка и Дед, что Дед доверил мне важную семейную тайну, нарушать данное слово нельзя, что в субботу что-то делать можно, что Бог есть и Он один для всех, что в Бога верят, но разные люди по-разному, и как верить ты решаешь сам, что Библию нужно почитать, а для этого надо научиться читать, что нужно быть и несмотря ни на что оставаться Человеком, что я еще так мало знаю и надо многому учится…
Сон прерывает ход мыслей на время. Мыслительный же процесс не прерывается даже во сне.
И нынче прошу у Деда прощения, что не сдержал слова своего перед ним и описал тому, кто это прочитает, о случае с Бабушкой. Так получается, что нарушил данное слово. Прости, Дед!
Очередной урок Деда один, но сколько знаний сразу он дал.
Урок деда пятый
Походы с Дедом в лес и поле тема отдельная и обширная. Это- кладезь знаний и навыков. Но в малые детские годы мотивация была другая.
С Дедом в лес или поле, по грибы, ягоды, на охоту – да пулей и без раздумий. Гордо шагать рядом с ним с котомкой за плечами, в которой Бабушкин тормозок, слушать его наставления и рассказы, в самое главное- в руках подержать, тогда тяжелое, его ружье, верх блаженной радости- вместе с Дедом выстрелить. И не важно куда, но точно не в кого.
Обычно, это был пень в лесной глуши, на который Дед клал большую шишку, старый большой гриб. Мишень. А однажды, старую солдатскую ржавую каску с рожками.
– Фашистская, – сказал тогда Дед и даже разрешил выстрелить три раза, не пожалев драгоценные, набиваемые самим, патроны.
Такого в смоленских лесах с войны осталось много. Железа войны. Но Дед строго запрещал лазать в воронки, обрушившиеся блиндажи, полузасыпанные и поросшие лесными травами окопы. Потому, думаю, что там могло оказаться, что угодно. Опасность для несмышленых страшная. Рассказывал Дед, после войны уже, два шустрых деревенских мальца залезли в старый, поросший травой окоп-блиндаж. Да и больше не вылезли… Разметал взрыв и блиндаж, и мальцов… Болью, оглушительно глухо, ударило по деревне вновь эхо войны. Погоревали в деревне… Где ж на все это «богатство» саперов найдешь. Пацанов уж нет, схоронили. И всей шустрой детской деревенской братии строго-настрого, под страхом ремня, крапивы или прута, запретили в лес без взрослых шастать. Только и сам Дед говаривал, сто страх этот – пустое. Не удержишь. Шастали, только беда все- таки научила. Больше такого не случалось. Да и партизаны старые месяца за два все окружные леса исходили, все, что нашли и собрали в болота бездонные побросали. А на деревенском кладбище появились одиннадцать новых могил, с добротными деревянными башенками с красной звездой на вершине и надписью —«Неизвестный герой». Рядом с могилами двух шустрых деревенских пацанов. Хоронили всей деревней. А бабка Агафья первым делом на этих могилах прибиралась. Святая женщина!
Но, Дед же нас мотивировал не страхом наказания, а уважением и пониманием. Негоже туда лазить, негоже покой солдат, павших за родную землю и нас, нарушать. Мы и не нарушали. Мы – помнили.
Касок солдатских по лесу много находили. Кто-то в хозяйстве им находит применение, если целы. Из фашистских птицу, хрюшек кормили, из туалетов содержимое, по необходимости, черпали… Своих же, целые ли, пробитые и проржавевшие, на солдатские могилы несли, что поцелее в музей сельский, да городской, в рабочие и школьные красные комнаты. Память о великом подвиге и великой боли…
Тогда, в глуши древнего смоленского леса, я счастлив был, что аж три раза пальнул из дедовой старой «тульчаночки». Много позже, вспоминая, я понял щедрость Деда. Ненависть к врагу, сотворившему немыслимые беды, не ушла, затаилась вечной болью в душе, сердце и разуме. Навсегда, навечно. И в очередной раз, пусть так, но трижды, чтоб наверняка… Чтоб сгинуло и не возродилось! Но ведь возродилось, дали возродиться… Думал ли об этом тогда мой Дед. Да! Честный, мудрый и суровый был он.