ДНЕВНИК ГАДКОГО УТЕНКА

– Девочки! Осанка! – ее голос сильно резал слух. – Вы – не тряпичные куклы, которых бросили в углу! Вы – лебеди! Стройные, гордые лебеди! Соколова! – ее взгляд зацепился в меня. – Ты почему ссутулилась, как старуха у подъезда? Расправь немедленно плечи! Грудь колесом! Ты же грация, а не мешок с картошкой!

Я вздрогнула, будто меня ударили током, и выпрямилась, тут же почувствовав, как заныли мышцы спины. Быть «грацией» и основой пирамиды – это не просто красивые слова. Это значит, что на тебе будут стоять другие. Это значит – не дрогнуть, не качнуться, не пискнуть, выдержать любой, даже самый тяжелый вес. А я сегодня была пустой, как выеденное яйцо. Казалось, дунь на меня, и я упаду, рассыплюсь на тысячу мелких, никому не нужных осколков.

Мы начали разминку. Каждое движение давалось с болью – так и хотелось все бросить и будь, что будет. Мои мышцы ныли так, что казалось будто их натирают на крупной терке. Каждый шпагат напоминал пытку растяжением на дыбе.

Легкая и воздушная, как пушинка Лена парила рядом. Ее тело было идеальным инструментом для гимнастики в любом ее виде – послушным и сильным. Она ловила мой взгляд, полный отчаяния, подмигивала и шептала:

– Держись, Вик! Мы сможем!

А я в ответ могла только слабо улыбаться и переводить взгляд на большие, круглые часы на стене. Их красная секундная стрелка ползла издевательски медленно – складывалось впечатление, что ее мазали липким медом, специально. Вот просто, чтобы продлить мои мучения.

Настал самый страшный момент. Мы начали собирать новую сложную пирамиду с переходами. Я, как самая «крепкая», встала в низ – в ее основание – и почувствовала на своих плечах вес двух немаленьких девчонок.

Сначала было терпимо. А потом… потом у меня вдруг закружилась голова. Не от тяжести, нет. От этой дурацкой, проклятой каши, булькающей в моем черепе! В ушах зазвучали не крики Надежды Олеговны, а обрывки какие-то формул, перед глазами заплясали цифры, иксы и игреки, а скрипучий, как несмазанная дверь, голос тренера доносился издалека:

– Соколова! Не качайся! Держи! Держи!

Я держала эту чертову пирамиду – стиснув зубы до хруста, впиваясь ногтями в ладони, и чувствуя, как дрожат мои ноги. Я держала ее, потому что иначе все рухнет, а виноватой окажусь я. Но внутри – глубоко-глубоко – все мое естество буквально кричало, рыдало и рвалось на части от усталости, от бессилия, от дикого, всепоглощающего желания все бросить, распластаться на прохладном полу и закрыть глаза.

18:30.

Больница.

После тренировки, еле волоча ноги, мы с Леной поехали к моей маме. Ее «золотая клетка» – лимузин – на этот раз казалась мне не роскошным убежищем, а каретой, везущей меня на очередную пытку.

***

В палате, как всегда, пахло лекарствами, тоской и тихой, незаметной смертью, которая притаилась в углу и до поры, до времени даже не отсвечивала.

Мама лежала бледная и очень маленькая – совсем не такая, как раньше, с капельницей у кровати, от которой тянулась тонкая, как паутинка, трубочка к ее руке. Увидев нас, она едва заметно улыбнулась – в ее, таких же, как у меня, но потухших, глазах мелькнула искорка.

– Доченьки мои… – прошептала мама одними губами.

Я села на стул рядом с кроватью, взяла ее руку. Она была холодной, легкой, почти невесомой – как пушинка, которую вот-вот унесет ветром. Я смотрела на ее измученное болезнью, работой, жизнью лицо и вдруг думала о дурацкой алгебре, пирамиде, каше в голове, том, что я устала. Какие же все это пустяки, какие же мелочи по сравнению с тем, что происходит в этой белой, стерильной комнате, в которой моя мама борется за каждый вздох. От этой мысли мне стало одновременно и невыносимо стыдно, и еще тяжелее, даже на мгновение показалось, что на мои плечи положили еще один, самый большой гранитный блок.

– Как вы? – спросила Лена, ставя на тумбочку привезенный сок в красивой стеклянной бутылке.

– Ничего, девочки, потихоньку… – мама попыталась сделать вид, что все в порядке. – Врач говорит, прогресс есть.

Она перевела взгляд на меня, ее глаза неожиданно стали внимательными и пронзительными.

– Викунь, а ты чего такая грустная? Устала?

Я просто кивнула, не в силах вымолвить ни единого слова. Возможно, боялась, что если открою рот, то расплачусь, как маленькая, несмышленая девочка – зареву навзрыд и тогда мама будет волноваться, а ей это нельзя ,да и я уже почти взрослая. Я должна держать и пирамиду, и себя, и мамино спокойствие. Должна. Во что бы то ни стало…

22:00.

Комната Лены.

Лежу в своей огромной, как спортзал, кровати, в комнате, которая больше всей нашей квартиры.

Темно.

Густая, бархатная темнота, которую не пробивают даже огни города за окном.

Тихо.

Но это не мирная тишина. Она гудит в ушах навязчивым, монотонным гулом, в котором я слышу скрип голоса Надежды Олеговны, шепот формул и тихое дыхание мамы. Каша в голове наконец-то остыла, но не исчезла. Она превратилась в тяжелый, холодный, как лед, ком, давящий на мозг изнутри, не давая думать и дышать. Завтра контрольная. Я не готова к ней. Совсем не готова. Послезавтра – генеральная репетиция. Я не готова и у ней. Я вообще ни к чему не готова.

Я сжимаю кулаки под идеально чистым одеялом, пахнущим дорогим кондиционером. Мне хочется закричать так, чтобы задрожали стекла в этих огромных окнах. Кричать хочется на всех – на Марию Ивановну с ее вечными формулами, на Надежду Олеговну с ее «держи!», на Алису Демидову, из-за которой, кажется, все это и началось, на болезнь мамы, на этот безумный, несправедливый мир, требующей от меня быть сильной, взрослой и несгибаемой, когда я внутри представляю собой одну сплошную, предательскую дрожь, один сплошной, детский страх.

Но я не кричу, а просто лежу и смотрю в идеально ровный, белый потолок. Потому что я – капитан Виктория Смелая. А капитаны, даже если их корабль дает течь и вот-вот разломится пополам от перегрузки, не кричат, а просто стискивают зубы, сжимают штурвал и держат удар до последнего.

И я буду его держать. Обязательно буду. Просто потому, что другого выхода, другой гавани у меня нет.

…этот холодный, тяжелый ком в голове – моя единственная реальность. По крайней мере, сегодня…

ГЛАВА 3. СТРАННАЯ ВОЙНА

Понедельник.

9 ноября.

18:00.

Кухня в квартире Лены.

Сидим с Ленкой на ее кухне, которая визуально намного больше нашей гостиной. Все блестит – и хромированный чайник, и фасад шкафов, и полные возмущения глаза Лены. Пьем ее фирменное какао – густое, сладкое, с шапкой взбитых сливок и тающими на языке розовыми зефирками.

Я только что выдавила из себя рассказ про сегодняшний цирк с Маринкой, про ее синеющее лицо, про хаос в розовом рюкзаке, про ингалятор. Лена слушала, разинув рот, потом схватилась за голову, будто у нее самой начался приступ.

– Ты что, вообще с ума сошла?!.. – прошептала она, бросив взгляд на дверь (наверное, чтобы не услышала прислуга, которая тихо перемещалась в глубине квартиры). – Спасать эту… надувную Барби, которая тебя травила? Да ты с ума сошла! Лично я бы сама наступила ей на горло, пока она там задыхалась! Представляю, как ей было обидно – помирать, в тот момент, когда ее спасает та, кого она считала биомусором!