Глава 1. Запах надежды и пыльные углы
Солнечный луч, нахальный и яркий, пробился сквозь щель между неплотно пригнанными шторами, щекоча ресницы. Виля поморщилась, зарываясь глубже под одеяло, которое пахло чужим домом – смесью пыли, старого дерева и едва уловимого аромата лавандового кондиционера, которым мама всегда пользовалась. Сердце привычно кольнуло. Мама.
Новый дом. Новая комната. Новая жизнь, которую она не просила.
Из-под одеяла мир казался приглушенным, но постепенно звуки первого этажа просочились и сюда, наверх. Скрипнула половица – это отец, Олег, наверняка уже на ногах. Потом послышался знакомый, успокаивающий стук ножа по разделочной доске и почти сразу – шипение масла на сковороде. В нос ударил дразнящий, теплый аромат жареного бекона, смешанный с запахом свежесваренного кофе и чем-то сладким, неуловимо напоминающим корицу. Яблочные оладьи? Или, может, гренки с сахаром?
Странно, но именно эти запахи, доносившиеся снизу, стали для Вили якорем в бушующем море последних месяцев. После смерти мамы отец не сломался, не озлобился, не потянулся к бутылке, как герои тех слезливых романов, которые она иногда находила на книжных полках в старой квартире. Нет. Олег словно собрал всю свою волю, всю свою любовь, всю свою растерянность и трансформировал их в… кулинарию. Каждое утро начиналось с этих запахов. Каждый вечер заканчивался совместным, пусть и часто молчаливым, ужином. Он взял на себя всю ответственность, до последнего винтика их развалившейся семейной конструкции, и теперь методично, день за днем, пытался собрать ее заново, прокладывая путь к ее сердцу через желудок. И Виля была ему за это бесконечно благодарна, хоть и редко говорила об этом вслух. Слова казались слишком мелкими, слишком неловкими для того огромного, молчаливого подвига, который он совершал.
Она медленно высунула нос из-под одеяла. Комната была небольшой, с покатым потолком под самой крышей. Стены, оклеенные выцветшими обоями в мелкий цветочек, которые они еще не успели сменить, казались чужими. В углу громоздились неразобранные коробки с ее книгами и вещами – немые свидетели поспешного бегства из прошлой жизни. Единственным родным пятном был старый плюшевый медведь, сидевший на подоконнике и безучастно смотревший на незнакомый пейзаж за окном.
Виля вздохнула, откидывая одеяло. Ноги коснулись прохладных, чуть скрипучих досок пола. Новый день начался. И как бы ей ни хотелось остаться в этом коконе из сна и воспоминаний, запах отцовского завтрака был слишком настойчив, слишком… живой. Он обещал нечто большее, чем просто еду. Он обещал заботу. Он обещал, что они справятся. Может быть.
Она подошла к окну, отодвигая тяжелую штору до конца. Вчерашний дождь, короткий и теплый, умыл мир, и теперь он сиял свежестью под утренним солнцем. Задний дворик их нового дома был небольшим, заросшим густой, но коротко стриженой травой, которая еще хранила на своих изумрудных лезвиях капли влаги, сверкающие, как россыпь крошечных бриллиантов. Старая яблоня, корявая и широко раскинувшая ветви, занимала почти весь центр двора. Ее листья, темно-зеленые и глянцевые, шелестели от легкого утреннего ветерка, создавая живую, дышащую тень. Под яблоней виднелись остатки фундамента какого-то строения – может, старого сарая или летней кухни, теперь поросшие мхом и дикими цветами.
Дальше, за невысоким, покосившимся штакетником, начиналось то, что приковывало взгляд Вили с самого первого дня их приезда. Ромашковое поле.
Оно расстилалось до самого горизонта, бескрайнее, волнующееся море белых лепестков с ярко-желтыми солнечными сердцевинками. Сейчас, в утреннем свете, поле казалось особенно живым. Легкий туман еще клубился в низинах, придавая дальним его участкам призрачный, акварельный оттенок. Ветер пробегал по нему волнами, и тысячи головок ромашек синхронно качались, кланялись, словно приветствуя новый день или невидимого дирижера. Это было зрелище почти гипнотическое, чистое и какое-то первозданное. Между белыми островами цветов проглядывала сочная зелень травы, а кое-где яркими мазками вспыхивали синие васильки и алые головки мака, добавляя картине живописности. Над полем уже кружили первые бабочки – лимонницы и пестрые павлиньи глазки, их хрупкие крылья трепетали в теплом воздухе.
Виля уже несколько дней, с тех пор как они переехали, наблюдала за этим полем из окна своей комнаты. Оно притягивало ее, как магнит. В нем было что-то умиротворяющее и одновременно таинственное. Она даже достала свой старый альбом для рисования и набор акварельных карандашей, которые не брала в руки с… того самого дня. Мысль о том, чтобы уйти в это поле, сесть где-нибудь в высокой траве, среди цветов, и попытаться запечатлеть его ускользающую красоту, стала навязчивой. Она уже представляла, как будет смешивать белила с каплей ультрамарина для теней на лепестках, как будет подбирать идеальный оттенок кадмия желтого для солнечных сердцевин. Это была одна из немногих мыслей, которая вызывала в ней не тоску, а робкое предвкушение.
Правда, выбраться из дома было целой проблемой. После переезда отец, беспокоясь о ее состоянии и не желая лишний раз травмировать сменой школы посреди учебного года, договорился о дистанционном обучении. И хотя Виля понимала, что это сделано из лучших побуждений, такая форма обучения еще больше замыкала ее в четырех стенах их нового, пока еще чужого дома. Надобность выходить на улицу свелась к минимуму. Да и желания особого не было. Словно тяжелая, невидимая плита давила на плечи, отбивая всякую охоту к движению, к общению, к жизни. Наверное, это и была та самая депрессия, о которой так много пишут в интернете, но признаваться в этом, даже самой себе, было страшно. Проще было списать все на горе, на усталость, на адаптацию к новому месту.
Но ромашковое поле… оно было другим. Оно манило. Оно обещало что-то. Тишину, красоту, может быть, даже забвение на пару часов. «Завтра, – подумала Виля, вглядываясь в трепещущее белое море. – Завтра я обязательно туда пойду».
Запах бекона и кофе стал настойчивее, перебивая тонкий аромат умытой травы и далеких цветов. Виля оторвалась от окна, от завораживающего танца ромашек, и ее мысли вернулись к отцу. Олег.
Он был высоким, даже очень. Когда Виля была маленькой, ей казалось, что его голова почти касается потолка их старой квартиры. Сейчас она сама подросла, но он все еще возвышался над ней, как скала, надежная и незыблемая. Широкие плечи, сильные руки, которые, казалось, могли бы поднять что угодно – и ее маленькую, когда она падала и разбивала коленки, и тяжелые сумки с продуктами, и теперь вот – весь груз их новой, осиротевшей жизни. Руки, которые сейчас так умело управлялись на кухне, создавая этот утренний оазис уюта.
Он был молчаливым. Не из тех отцов, что постоянно сыплют шутками или читают нотации. Его любовь выражалась иначе, не словами, а делами. В том, как он каждое утро вставал раньше, чтобы приготовить ей завтрак, зная, что она любит его гренки с корицей или пышные сырники. В том, как он терпеливо разбирал коробки с вещами, стараясь устроить ее комнату так, чтобы ей было хоть немного уютнее. В том, как он иногда просто сидел рядом, когда она плакала, не пытаясь неуклюже утешить, а просто давая ей почувствовать свое присутствие, свою молчаливую, но непоколебимую поддержку. Он не говорил «Я люблю тебя» каждые пять минут, но Виля это знала. Знала по тому, как он смотрел на нее, когда думал, что она не видит, – взглядом, полным такой нежности и тревоги, что у нее самой щемило сердце. Знала по тому, как он, приходя с работы, первым делом заглядывал к ней в комнату, просто чтобы убедиться, что она в порядке. Эти маленькие, почти незаметные жесты были громче любых слов.
Мама… Мама была другой. Она была небом. Не просто небом, а чистым, бездонным, голубым небом ясного летнего дня. Она была светом, теплом, смехом, который заполнял весь дом. Она была словами, объятиями, поцелуями перед сном. Она была той, кто всегда находил нужные слова, кто мог развеять любую ее печаль, кто верил в нее даже тогда, когда сама Виля в себе сомневалась. Мама была воздухом, которым они дышали, и когда ее не стало, дышать стало трудно, почти невозможно.
Виля до сих пор не могла поверить, что все произошло именно так, как в тех дурацких, слезливых фильмах, которые они иногда смотрели вместе с мамой, посмеиваясь над предсказуемостью сюжета. В тех фильмах всегда кто-то хороший и светлый обязательно умирал, оставляя после себя лишь светлые воспоминания и улыбающиеся фотографии. Она никогда не думала, что это коснется ее, ее семьи. Что самое чистое, самое настоящее, что было в ее мире, может вот так просто исчезнуть, быть безжалостно забрано смертью. Теперь мама осталась именно такой – улыбающейся. На фотографиях, расставленных на полках. И на видео. Десятки коротких роликов на старом ноутбуке: вот мама смеется на дне рождения, вот они вместе пекут пирог, вот она машет рукой с палубы речного трамвайчика во время их последней совместной поездки… Яркая, живая, полная энергии. И это было самым невыносимым – видеть ее такой, знать, что больше никогда не услышишь ее голоса вживую, не почувствуешь тепла ее руки. Словно часть ее самой вырвали, оставив зияющую, кровоточащую рану, которая никак не хотела затягиваться. И это чистое, голубое небо ее детства теперь было затянуто свинцовыми тучами, сквозь которые лишь изредка пробивались эти болезненно-яркие лучи воспоминаний.
Причиной переезда, той самой официальной, о которой отец говорил сдержанно, но с плохо скрываемой усталой гордостью, было его повышение. Новая должность, более ответственная, более перспективная, в филиале его компании, расположенном как раз в этом небольшом, затерянном среди лесов и полей, городке. Как удобно, думала Виля с какой-то злой, колючей иронией, которая тут же вызывала у нее чувство вины перед отцом. Как удобно, что это предложение поступило именно сейчас, спустя всего пару месяцев после того, как их мир рухнул. Словно сама судьба подталкивала их к бегству.
Бегству из города, где каждый угол, каждая улица, каждый звук напоминал о маме. Их старая квартира, когда-то полная смеха и света, превратилась в склеп, где эхом отдавались лишь шаги и тихие вздохи. Любимое мамино кресло у окна, ее коллекция фарфоровых чашек на кухне, ее книги на полках – все это стало невыносимым, болезненным укором. Каждый предмет кричал о ее отсутствии, и воздух, казалось, был пропитан запахом невосполнимой утраты.
Отец, наверное, думал, что смена обстановки поможет. Что новое место, новые впечатления, новые заботы отвлекут их, притупят боль, позволят ране хоть немного затянуться, а не кровоточить так яростно при каждом неосторожном воспоминании. И Виля понимала его. Она и сама хотела этого. Хотела проснуться однажды утром и не почувствовать этой тупой, ноющей пустоты в груди. Хотела перестать вздрагивать от каждого знакомого запаха или случайно услышанной мелодии, которая когда-то была «их» с мамой.
Так они и оказались здесь, в этом доме с покатой крышей и пыльными углами, с окном, выходящим на бескрайнее ромашковое поле. Подальше от призраков прошлого, от тяжести воспоминаний, которые грозили похоронить их под собой. Отец с головой ушел в новую работу, проводя там большую часть дня, возвращаясь уставшим, но с каким-то новым, сосредоточенным выражением на лице. А Виля… Виля пыталась найти свое место в этой новой реальности, в этом доме, который пока не ощущался своим, в этой жизни, где самого главного человека больше не было рядом. Поле за окном было единственным, что вызывало у нее не отторжение, а тихий, робкий интерес. Возможно, там, среди этих бесчисленных белых цветов, она сможет найти хотя бы временное убежище от боли, которую они так старательно пытались оставить позади, но которая, как верная тень, последовала за ними и сюда.
Скрип ступенек под ее босыми ногами был громким в утренней тишине дома. Виля спускалась медленно, словно нехотя. Запах завтрака, такой манящий наверху, здесь, на первом этаже, смешивался с легким запахом краски от недавно подправленных стен и какой-то специфической сыростью старого дома, которую не выветрить никакими сквозняками.
Олег стоял у плиты, спиной к ней, в своей обычной домашней футболке и спортивных штанах. Он был сосредоточен на том, как аккуратно переворачивает на сковороде румяные оладьи.
«Доброе утро, Вильетта», – сказал он, не оборачиваясь, но его голос был теплым, с той особой интонацией, которую он приберегал только для нее. Он редко называл ее полным именем, только когда хотел подчеркнуть что-то или, как сейчас, просто проявить особую нежность.
«Угу», – буркнула Виля, подходя к столу и плюхаясь на стул. Стол, как и стулья, был новым, купленным уже здесь, и еще не успел стать «своим». Он был слишком гладким, слишком правильным.
Олег поставил перед ней тарелку с горкой оладий, политых кленовым сиропом, и чашку с дымящимся какао. «Твои любимые», – он улыбнулся ей, той самой тихой, немного усталой улыбкой, которая стала его постоянной спутницей.
Виля ковырнула оладушек вилкой. «Пахнет вкусно», – произнесла она, стараясь, чтобы это не прозвучало слишком одобрительно. Комплименты давались ей с трудом, словно каждое доброе слово отнимало частичку ее тщательно выстроенной брони.
«Стараюсь», – Олег сел напротив, наливая себе кофе. «Как спалось на новом месте?»
«Нормально», – Виля пожала плечами, отправляя в рот кусочек оладьи. Действительно, вкусно. Очень. Но говорить это вслух казалось излишним. Он и так знал. «Только скрипит тут все. Полы, лестница, даже ветер в трубе воет, как привидение».
Олег кивнул, отхлебывая кофе. «Дом старый, Вилюш. Обживется – перестанет скрипеть. Или мы привыкнем». Он посмотрел на нее внимательно. «Ты сегодня чем планируешь заняться? Уроки?»
«Уроки потом», – она неопределенно махнула рукой, продолжая методично уничтожать оладьи. «Может, порисую. Если настроение будет». Настроения не было почти никогда, но это был стандартный ответ.
«Поле красивое сейчас», – заметил Олег, глядя в окно, за которым виднелся их дворик и дальше – ромашковая гладь. «Солнечное. Тебе бы пошло на пользу немного свежего воздуха».
Виля фыркнула, но не зло, а скорее по привычке. «Свежий воздух не лечит… всего остального». Она тут же осеклась, поняв, что сказала лишнее. Она старалась не говорить о «всем остальном» напрямую, чтобы не расстраивать отца, чтобы не выглядеть жалкой.
Олег не стал развивать тему. Он знал, что она имеет в виду. Его взгляд на мгновение стал еще более печальным, но он быстро это скрыл. «Ну, рисование тоже хорошо. Главное, чтобы тебе было чем заняться, чтобы не скучала». Он помолчал, потом добавил чуть тише: «Мама бы хотела, чтобы ты рисовала. У тебя так хорошо получается».
При упоминании мамы Виля напряглась. Сердце снова сжалось знакомым холодком. «Знаю», – коротко бросила она, отодвигая почти пустую тарелку. Голос прозвучал резче, чем ей хотелось бы. Она поднялась. «Спасибо за завтрак. Было… нормально».
«Не за что, колючка ты моя», – Олег усмехнулся, и в этой усмешке не было обиды, только бесконечное терпение и любовь. Он знал ее «гонор», ее защитную реакцию. Знал, что за этой показной угрюмостью прячется ранимая девочка, которая все еще отчаянно скучает по маме.
Виля уже почти вышла из кухни, но на пороге задержалась на секунду, не оборачиваясь. «И… какао тоже хорошее», – добавила она почти шепотом и быстро скрылась на лестнице, ведущей наверх, оставив Олега одного с его кофе и тихой улыбкой. Он знал, что это ее «нормально» и «хорошее какао» – высшая степень похвалы, на которую она сейчас способна. И этого было достаточно.
Завтрак закончился, оставив после себя лишь легкое тепло в желудке и привычную пустоту в душе, которую не мог заполнить никакой, даже самый вкусный, отцовский оладушек. Виля поднялась к себе в комнату, где на старом письменном столе, заваленном книгами и тетрадями вперемешку с тюбиками засохшей краски, ее уже ждал верный спутник последних месяцев – ноутбук.
Она с тяжелым вздохом открыла крышку. Экран ожил, заливая комнату холодным светом. Привычная заставка, иконки программ, папка с названием «Универ». Клик. Еще клик. Загружалась платформа для онлайн-занятий. Виля пригладила волосы, мельком взглянув на свое отражение в темном экране – бледное лицо, темные круги под глазами, вечно чуть нахмуренные брови. Она включила камеру – требование преподавателей, чтобы видеть, что студенты действительно присутствуют, а не спят или занимаются своими делами. Хотя, по правде говоря, Виля часто умудрялась совмещать.
Сегодня по расписанию была «История зарубежной литературы XX века». Лектор, пожилой мужчина с тихим, монотонным голосом и привычкой постоянно поправлять очки на носу, уже что-то вещал про экзистенциалистов. На экране мелькали слайды с портретами Сартра и Камю, цитатами и схемами. Виля сделала вид, что внимательно слушает, даже кивала иногда, когда камера крупным планом показывала ее лицо в общей мозаике студентов.
Учебу она, мягко говоря, не особо любила. Никогда не была зубрилой или активисткой. Поступила в университет скорее по инерции, потому что «так надо», потому что мама всегда говорила, что высшее образование – это важно. И вот теперь она, Вильетта, семнадцатилетняя студентка второго курса, вынуждена была продираться сквозь дебри философских концепций и литературных анализов, сидя в четырех стенах нового, чужого дома, за тысячи километров от своего университета, от своих однокурсников, от прошлой жизни. Дистанционка превратила учебу в какой-то бездушный, механический процесс. Не было живого общения, споров на семинарах, студенческой суеты в коридорах. Только говорящие головы в маленьких окошках на экране и бесконечные файлы с заданиями.
Что поделать? Надо было как-то доучиться. Отец платил за ее обучение, и она не хотела его подводить еще и этим. Поэтому она старательно делала вид, что вникает, конспектировала что-то в тетрадь, хотя мысли ее витали далеко от проблем отчуждения и абсурдности бытия, о которых так увлеченно рассказывал лектор. Иногда ее взгляд невольно устремлялся к окну, к тому самому ромашковому полю, которое сейчас, залитое полуденным солнцем, казалось еще более манящим и безмятежным. Оно было таким далеким от этой душной виртуальной аудитории, от этих сложных, непонятных слов, от этой гнетущей необходимости притворяться, что все в порядке.
Она вздохнула, возвращая внимание к лекции. Камю сменился Кафкой. «Превращение». Виля усмехнулась про себя. Какая ирония. Она и сама чувствовала себя кем-то вроде Грегора Замзы, запертой в своей комнате, отгороженной от мира, превратившейся во что-то непонятное даже для самой себя. Только вместо панциря у нее была апатия и вечная усталость.
Еще полтора часа этой пытки, а потом можно будет с чистой совестью захлопнуть ноутбук и… И что? Снова смотреть в потолок? Снова перебирать старые фотографии? Или, может, все-таки решиться и пойти в это поле? Мысль о поле настойчиво возвращалась, как единственная светлая точка в этом сером, однообразном дне.
Оставшаяся часть дня тянулась медленно, как патока. После окончания онлайн-лекций Виля с облегчением захлопнула крышку ноутбука, словно отгораживаясь от назойливого внешнего мира с его требованиями и ожиданиями. Некоторое время она просто лежала на кровати, глядя в потолок, где играли солнечные блики, пробивавшиеся сквозь листву старой яблони за окном. Мысли текли лениво, ни за что не цепляясь, растворяясь в окружающей тишине.
Потом она включила ноутбук снова, но уже для других целей. Открыла папку с загруженными фильмами и сериалами – ее маленькое убежище от реальности. Она погрузилась в вымышленные миры, следя за приключениями героев, переживая их драмы и радости. Это был способ отключиться, забыть о собственных проблемах, хотя бы на пару часов. Эпизод за эпизодом, она переключалась между старым, уже много раз пересмотренным ситкомом, который всегда вызывал у нее улыбку, и новым, мрачноватым детективным сериалом, который держал в напряжении. Время от времени она ставила на паузу, бродила по комнате, подходила к окну, снова и снова глядя на ромашковое поле.
Оно не отпускало. Образ этого белого, колышущегося моря прочно засел у нее в голове. И чем дольше она на него смотрела, тем сильнее крепла ее вчерашняя решимость.