Тихие катастрофы

Аромат

Он пришёл ко мне неожиданно, как предательский удар в спину. Я просто открыл старый чемодан, чтобы достать зимние вещи, и вдруг… он ударил меня в нёбо, в мозг, прямо в сердце. Знакомый запах. Её запах.

Это была не просто туалетная вода с нотками жасмина и груши, которую она так любила. Нет. Это был коктейль из всего, что было ею. Легкая пыльца её пудры, сладковатый шлейф бальзама для губ, едва уловимый аромат чистого хлопка от её свитеров и что-то ещё, что-то неуловимое и принадлежащее только ей. Тот самый запах, что оставался на моей подушке после её ухода, который я неделями не решался стряхнуть, боясь, что вместе с ним уйдёт последняя частичка её.

Я замер, не в силах пошевелиться. Чемодан будто выдохнул её призрак, и он заполнил всю комнату. Я закрыл глаза.

И вот я уже не в пыльной комнате, а в нашей старой квартире. Воскресное утро. Солнечные зайчики пляшут на стене. Она спит, прижавшись ко мне спиной, а её волосы, пахнущие шампунем с аргановым маслом, разметались по моей подушке. Я слышу её ровное, сонное дыхание и этот теплый, молочный, спокойный запах, который значит для меня одно – дома. Я в безопасности. Я любим.

Я протягиваю руку, чтобы обнять её, притянуть поближе, почувствовать, как под моей ладонью шевелятся её ребра…

Но вместо тёплого плеча мои пальцы упираются в холодный край чемодана. Я открываю глаза. Я один. В комнате пыльно и тихо. Никакого солнца. Никаких зайчиков. Никакой её.

А запах всё плывёт, накрывая меня с головой, как волна. Он уже не кажется тёплым. Он жжёт мне ноздри, как морозный воздух. Он не убаюкивает – он кричит о пустоте, которая осталась после.

Вот он, смех сквозь слёзы, когда мы смотрели глупую комедию, и она, хохоча, вытирала глаза моей футболкой. Вот запах дождя, с которым она вбежала в подъезд, мокрая и смеющаяся, а я прижал её холодную щёку к своей шее и чувствовал этот влажный, живой аромат. Вот запах кофе, который она варила по утрам, всегда переливая через край, и запах её кожи, когда она, засыпая, говорила: «Я так сильно тебя люблю».

Каждая нота этого аромата – это острый нож воспоминания. Я стоял, окружённый призраками нашего счастья, и понимал, что это самая жестокая пытка – помнить то, что больше никогда не повторится.

Слёзы подступили к горлу комом. Они текли по лицу беззвучно, без рыданий. Я плакал не от горя, а от бессилия. От осознания, что никакая сила в мире не вернёт мне то утро, тот смех, тот дождь в подъезде. Этот запах был ключом, который открыл дверь в рай, в который мне больше не было пути.

Я сделал глоток воздуха, полного ею, и он обжёг лёгкие. Потом захлопнул крышку чемодана с таким грохотом, что вздрогнули стены. Но было поздно. Запах уже не жил в чемодане. Теперь он жил во мне. И я знал, что он будет приходить ко мне ещё не раз – нежданный, непрошеный гость, который будет напоминать, что самое большое счастье в моей жизни уже стало историей. И от этого осознания по щеке снова скатилась предательская, горькая слеза.

«Она ушла, оставив мне свой запах в качестве самого изощренного орудия пытки.

Е. Форланов»

Клоун

Мысль пришла не сама – ее подбросили, как зажигалку в темной комнате. Щелчок. И свет, который не столько прояснял, сколько выжигал сетчатку. Руки сами потянулись к телефону, пальцы, холодные и чужие, нашли значок диктофона. Есть в этом что-то ритуальное.

Так, стоп. Запишу. А то сойду с ума. А может, я уже сошел, и это – та самая тихая комната с мягкими стенами, где единственный диалог – с самим собой.

Сегодня я узнал, что я… клоун. Официально. Не просто шут, нет. А клоун с лицензией, с печатями в моем деле, которое они ведут за моей спиной. И пересудами – липкими, шелестящими, как целлофановые пакеты на ветру.

Пальцы горят, будто я весь вечер шлифовал наждачкой собственную кожу. А внутри – вата. Сырая, холодная вата, забитая в каждую вену. В квартире душно, пахнет пылью и остывшим кофе. Но от этого открытого окна веет таким ледяным сквозняком, что кости стынут. Будто смерть уже потянулась своей костлявой рукой и просто пока не дотронулась.

Голос в тишине прозвучал хрипло, будто его выскребали из гортани ржавой ложкой. А в голове зазвучали их голоса, наложившись друг на друга, какофония лицемерия.

«Лучший друг» – его голос, теплый и бархатный, как у ведущего на радио. А потом – голос Оли, плоский и безжизненный, как доска: «Он сказал, что ты «несёшь это всё своё… это своё добро». Надоел уже».

Слово «несёшь» повисло в воздухе, тяжелое и некрасивое, как мокрая тряпка. И я вдруг физически ощутил этот груз на своих плечах – мешки с их ожиданиями, их проблемами, их фальшивой благодарностью, которая внутри оказалась опилками.

«Такой добрый». Ее слова, сказанные вполголоса, с поцелуем в щеку. А потом – ее же губы, изогнутые в гримасе брезгливости за стеклом курилки: «Выглядит так жалко, просто сил нет». И этот контраст… он разрывает что-то внутри, будто тебя тянут в разные стороны два грузовика. И за что? О, Господи, объясните мне! За что такая плата? За то, что я верил, что ваши слова – это не просто сотрясание воздуха, а нечто весомое, монолитное? Я же был искренен. Я думал, это и есть настоящая валюта этого мира. Оказалось – фальшивка, пахнущая дешевой типографской краской.

Мобильник на столе лежит, как чёрная плитка, холодный и безразличный. Но я чувствую, как он знает. Он впитывает мои слова, чтобы потом, в самый неподходящий момент, выдать их обратно – в виде рекламы психологов или ядовитого напоминания «В этот день год назад…», где я улыбался, как тот самый…

Пауза. Рука сама потянулась к сигарете. Чирк зажигалки прозвучал как выстрел в тишине. Дым, едкий и знакомый, заполнил легкие, но не принес облегчения, лишь подчеркнул горечь на языке.

А может… может, они и правы? Может, я и правда клоун? Потому что только клоун, настоящий, заправский, верит в искренность. Он рисует на своем лице улыбку шириной в милю, зная, что под слоем грима – только пот, морщины усталости и пустота. Он выходит на арену, и его бьют по лицу пирогом с взбитыми сливками, которые пахнут затхлостью, а он должен кланяться и махать рукой, делая вид, что это величайшее благо. И он верит… верит, что в этом есть какой-то высший смысл, что этот смех, доносящийся из темноты зала, – настоящий. А потом шоу заканчивается. Гаснут софиты, уходят зрители, смолкает музыка. Мой цирк уехал, черт возьми, уехал на следующую станцию, а я остался на арене один. Под аккомпанемент звенящей тишины, в которой до сих пор эхом отдается тот самый смех. Один в пятне лунного света, пробившегося сквозь щель в куполе, – свет, который не греет, а лишь леденит кожу, напоминая, что ты – всего лишь экспонат в музее собственного унижения.

Клоун. Вот мое имя. Не человек, не друг. А клоун. Атрибут. Шут при дворе королей-обывателей.

Они говорят «лучший друг» – а в их зрачках я читаю слово «клоун». Они говорят «такой добрый» – а их интонация выдает «жалкий». И где здесь правда, а? В их сладких, приторных, как кукурузный сироп, словах? Или в этой горькой, как полынь, правде, которую они оставляют за кулисами? Или правда – это я, тот самый дурак, который принял картонный замок за неприступную крепость и теперь удивляется, что его залило дождем?

Пахнет пылью и одиночеством, которое имеет вкус – старой медной монеты, положенной на язык. Где-то в темноте скрипнула дверь. Или мне показалось? Нет. Они ушли, но они оставили за собой дверь приоткрытой. И из той щели тянет тем самым ледяным сквозняком, и доносится их сдавленный смешок. Они ещё здесь. Они всегда здесь.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.