Алые сердца

Глава 1

Удар пришёлся прямо в темечко.

– Ты просто жалок! Ты ущербный! Ты уёбищный!

Время растянулось – ровно так же, как и вопли матери. Взгляд стремительно мутил. Мать стояла над его телом, продолжая пинать, но он уже не чувствовал. Лишь импульсы. Кошмарная боль и трескотня бушевали где-то внутри черепа.

Парой с лишним часов ранее…

Прохожие сверлили Максвелла бездушными взглядами, будто он был прокажённым. Парень шёл домой после изнуряющей тренировки в секции Чистильщиков. «Нельзя медлить. Опоздаю хоть на минуту – мать сожрёт меня заживо» – он поправил солнцезащитные очки, скрывавшие алые зрачки. Серый город тянулся перед ним широкими улицами-линиями, словно чей-то карандашный набросок. Дома выстраивались ровными рядами, подчиняясь невидимой линейке.

Люди в строгих, лишённых ярких оттенков костюмах напоминали безликие фигуры с чертежа. Свет фар прорезал плотную дымку холодного воздуха короткими штрихами – чёрно-белые блики в монохромном мире.

Водитель пристально смотрел на Максвелла, пока тот стоял у «зебры». Едва загорелся зелёный, машина рванула с места, обдав парня ледяной грязью. Он стиснул зубы. Рубашка промокла. «Сегодня мать точно прикончит меня» – эта мысль, тяжёлая и липкая, кружила в сознании всю дорогу.

Внешне Максвелл почти не отличался от других: та же белая рубашка с чёрной нашивкой «Дельта» на груди, тёмные брюки, стандартные туфли. Проблема была лишь в глазах. У всех жителей Идеала зрачки отсутствовали. У него же они горели ярко-красным. Он скрывал их с рождения . Но, видимо, окружающие видели куда больше – их взгляды, острые как иглы, впивались в спину.

Прохожие на переходе ускоряли шаг, избегая малейшего контакта. Женщины отводили взгляд, мужчины загораживались газетами. «Кажется, так было всегда. С детского сада. Со школы. Осталось потерпеть год», – думал Максвелл, едва не столкнувшись с ребёнком. Малыш испуганно засеменил к матери.

Пенсионеры у подъезда крестились украдкой, видя в нём вестника беды. «Именно поэтому я и пошёл в Чистильщики», – пронеслось в голове. – «Они сокращают население в Преисподни. Обнуляют тех, кто не вписался в Идеал. Интересно, каково там? Да и платят хорошо. Я бы жил хоть в Арктике, лишь бы не в этом сером Перфектуме».

Переступив порог квартиры, он на секунду замер: тело отказывалось понимать, что значит «вернуться домой». Форма налилась свинцовой тяжестью, каждая кость ныла. Веки сами опускались, пытаясь погрузить его в долгий, беспробудный сон.

Комната встретила его обычной тишиной – чистой, вылизанной, мёртвенно-грустной. Белый линолеум тускло отражал свет люстры. Потолок, стены, зеркало шкафа-купе – всё это ему приходилось начищать ежедневно. Иначе – визит к Доктору Рихторовне.

Каждый предмет здесь подчинялся идеальной геометрии, нечеловеческому порядку. Порядку его матери. Стол – строго перпендикулярно стене, кровать – параллельно окну, стулья – треугольниками. Зеркало висело ровно посередине стены, чтобы Максвелл мог ежедневно наблюдать в нём, как усталость прорастает морщинами. Каждый миллиметр был замерен и зафиксирован в этом замороженном пространстве.

Он швырнул рюкзак на диван, содрогнувшись от глухого удара. Сумка вмялась в ткань, будто хотела оставить след, сказать, что ей тоже больно. Диван, конечно, сохранил безупречный вид – ровный, жёсткий, негнущийся. Любая складка, любой изгиб могли вызвать приступ материнского гнева.

Наспех закинув грязное в стирку, он переоделся в новую, такую же форму. Решил присесть. Но едва коснулся кресла – вздрогнул и выпрямился, будто его ударило током. Сидеть можно только идеально ровно. «Выпрямись!» – прозвучало бы тут же. Какое уж тут удовольствие, когда душа и тело ноют, будто после недели в карцере на хлебе и воде.

Мысль о матери, приближающейся к дому, выбила из мышц последние силы, оставив лишь напряжение. Он взглянул на стол, заваленный учебниками, тетрадями, конспектами. Во рту скопилась горькая слюна, желудок сжался спазмом. «Надо начинать. Иначе – крики, обвинения, наказания… Доктор Рихторовна» – решился брюнет.

Тоска и слабость накатили удушающей волной. Максвелл посмотрел на часы. Стрелки ползли, растягивая минуты в часы. Оставшиеся два часа до её прихода были адом – борьбой с тупым нежеланием учиться, вставать, открывать книги, писать, читать, чертить графики.

«Опять?» – прошептала какая-то уцелевшая часть разума. – «Почему нельзя выключить свет и уснуть навсегда?»

Само слово «уроки» вонзилось в сознание клином. Десять лет одно и то же: математика, физика, химия, биология, литература, язык Идеала, история, география, основы нравственности и прочий хлам. Бесконечное повторение схем, шаблонов, действий, превращавших жизнь в абсурдное упражнение. Экзистенциальная пытка.

Голова наполнилась шумом. Сознание провалилось в чёрную дыру; звёзды вспыхивали и гасли в вакууме его эго. Боль разлилась горячей магмой по затылку, потекла по позвоночнику, обжигая шею, плечи, спину. Мысль – тонкая нить, натянутая меж острых зубьев боли, – тонула в вязком океане тоски.

Максвелл сглотнул ком в горле и открыл учебник. Цифры поплыли, превращаясь в чужие, жестокие символы. Строки играли в прятки, переливаясь, как ртуть. Каждое предложение вызывало тошноту, каждая формула раздувала нервы, как воздушный шар, готовый лопнуть.

Он ненавидел это. Ненавидел себя за беспомощность, школу, учителей, одноклассников, мать. Ненавидел свою покорность. Вечная борьба с неизбежностью ломала его, превращая в тень.

Ожидание конца – урока, дня, года – стало невыносимой пыткой. Потому что конца не было. Всегда оставалось «что-то ещё».

Это «что-то ещё» тонкой нитью связывалось с желанием исчезнуть, раствориться в воздухе, затеряться среди белых стен. Так, наверное, умирают рыбы в аквариуме: тихо, незаметно, в воде, которая когда-то была домом, а стала ловушкой.

Каждая страница учебника казалась тяжёлым камнем, который он тащил до последнего абзаца. Тело подчинялось гравитации, а сознание блуждало в тумане смутных образов. Но одно было ясно: от этого «чего-то ещё» нужно бежать. Потерпеть, выпуститься и уехать резать глотки девиантам в Преисподнии. Навсегда сбежать из Идеала.

Внезапно он услышал тиканье часов. Хриплый, размеренный звук разрывал тишину, вызывая озноб. Каждый щелчок прибавлял веса конечностям, сжимал грудную клетку. Пролетело полчаса. Холодок пробежал по коже. Четверть срока вышла.

Пальцы дрожали. Карандаш скользил по странице. В голове – сухой спазм, будто зубы зацепились за невидимую нить. Буквы расплывались, слова отказывались складываться. Страх рос с каждой секундой. На лбу выступил пот. Капли могли упасть на чистый лист, оставив позорные пятна. Он поправил очки, перевернул страницу, зажмурился. Бесполезно.

Разум был занят одним: что будет, если мать застанет его с невыполненными уроками? Бесконечные разборки, унижения, крики, поход к Доктору… Отдых? Его судьба висела на тонкой нитке школьных оценок.

Рука дрожала сильнее обычного. Ладонь вспотела. «Чёрт! Мать не должна видеть грязную форму в стирке!» – в панике пронеслось в голове. Шея одеревенела. Сердце билось, как птица в клетке.

Щелчок ключа в замке.

Максвелл дёрнулся, сунул тетрадь под учебник, сорвался со стула и бросился к двери – встречать тюремщика.

За дверью послышались жёсткие, точные шаги. Тигрица на охоте. Мягкий свет залил прихожую, обострив контуры, подчеркнув контраст чёрного и белого. Тихий кашель, хлопок шкафа, стук каблуков.

– Привет, мам! Как работа? – Он нервно водил носком по линолеум.

– Ты всё сделал?

Во рту у Максвелла встал ком. Мать шагнула в комнату, одним движением сдвинула учебник, бросила взгляд на тетрадь.

– И это всё?

– Мне… времени не хватило, – выдавил он, заикаясь.

– Двух часов достаточно.

– Я очень устал… Работа не шла…

– А я, по-твоему, не устаю? – голос стал ледяным. – Ты знаешь, сколько документов у меня на столе? Сколько таких, как ты, дефективных, приходится депортировать каждый день?

Вспышка боли. Она вцепилась ему в волосы.

– Ты представляешь, Как я устаю от таких тварей, как ты? – Она приподняла его лицо. Очки слетели. В алых зрачках отразилось её лицо – искажённое яростью, нечеловечески безликое. – Объясни, зачем вы вообще рождаетесь?

В груди что-то закипело. Алые глаза вспыхнули ярче. Не думая, Максвелл перехватил её руку и дёрнул, вырвав прядь волос. Боль лишь подлила масла в огонь ярости. Мать смотрела на него с недоумением.

– Я не выбирал таким рождаться! Это ты меня породила! Ты с этим и разбирайся! Я здесь ни при чём! – Он поднялся с дивана. – Могла сделать аборт.

– Ах ты выродок… – тихо прошипела она.

Она машинально схватила вазу со стола. Трясущиеся руки с размаху опустили её ему на голову. Максвелл не успел понять – его сознание было поглощено редким, всепоглощающим гневом. Боль глухо разлилась по черепу. Взгляд помутнел. Но мучила не она, а осознание: он так и не достучался. Она не услышала. Он не договорил.

Из последних сил он рванулся к ней, но рухнул у её ног. Сознание накрыла чёрная плёнка.

***

Максвелл очнулся посреди величественного зала суда – словно пленник на алтаре правосудия. Огромное помещение, залитое неестественно ярким белым светом, поражало грандиозностью и холодом. Потолки терялись в сиянии люстр, свисавших между мраморных колонн. Серебряные цепи впивались в бледные запястья.

Простор зала полукругом заполняли ряды мраморных скамей – гладких, безликих, будто созданных, чтобы отнимать человеческое тепло. На них сидели люди в длинных чёрных мантиях с треугольными нашивками. Их лица под белым светом казались гипсовыми масками – ни эмоций, ни сострадания.

Между скамьями возвышались кварцевые колонны, отражавшие и умножавшие холод. Они уходили ввысь, сплетаясь в причудливые арки, похожие на рёбра гигантского титана. Внизу, на возвышении, сидели секретарь в белом и судья. Тёмно-золотая рубашка судьи контрастировала с чёрным плащом; на груди красовалась «Дельта». Пепельно-черные кудри венчала диадема из золотых шипастых цветов. Все молчали.

Максвелл впервые осознал: никто здесь не хочет его понять. Никому не интересна причина. «Девиантное поведение», – резко произнес секретарь. Но парень помнил только ссору. Страх сковывал сильнее цепей. По костям растекался жидкий холод.

Он растерянно моргал, пытаясь найти на этих каменных лицах хоть искру. Все смотрели на него как на вещь, подлежащую утилизации. Среди толпы он узнал мать. Она сидела в чёрной маске, скрывавшей лицо до кончика носа. Ничего прочитать было невозможно.

Белый свет из высоких окон делал зрителей призраками. Было холодно. Царила абсолютная, давящая безэмоциональность. Ничто не дышало. Только ожидание приговора.

Сердце готово было выпрыгнуть из груди. За что? Почему никто не спрашивает? Только ссора с матерью – разве это преступление? Да, они ругались. Но в Идеале запрещены эмоции… Хотя мать тоже кричала. Почему на суде он, а не она?

Судья поднял руку.

– Я, судья Азазель Дельта, открываю заседание по делу №3741. Гамма Максвелл, вы обвиняетесь в нападении на гражданку Лилия Гамма, вашу мать. Покушение на жизнь и проявление эмоций. Статьи 117 и 1 УК Идеала.

– М-можно вопрос? – прошептал Максвелл.

– Господин Азазель сам решит, когда вам можно говорить, – монотонно произнёс секретарь.

– Можно, – судья усмехнулся. – Спрашивай.

«Он улыбнулся? Перешёл на «ты»? Это же нарушение…» – пролетело у парня в голове.

– Где мой адвокат?

– Ха-ха-ха! – смех Азазеля эхом прокатился по залу. – Девиантам адвокаты не положены. Ты же дефективный с рождения. Защищайся сам.

– Но это несправед…

– Тишина! Вам не давали слова, – отрезал секретарь.

– К сути, – Азазель перелистнул документ. – Гражданка Лилия Гамма утверждает, что вы набросились на неё в состоянии ярости, угрожая жизни. Истец требует вашей депортации в Преисподнюю. Возражения?

Максвелл стоял, чувствуя себя абсолютно потерянным. Закон здесь был монотонным механизмом, а не справедливостью.

– Она… схватила меня за волосы, – тихо сказал он.

В зале прошелестело.

– Какое отношение это имеет к иску? – спросил секретарь.

– Это она первая набросилась! – выкрикнул Максвелл, не сдержавшись. – Она лжёт! Я лишь оттолкнул её руку! И встал, потому что мне стало плохо! Я не хотел на неё нападать!

Лицо пылало.

– Эмоции в зале суда? – саркастически протянул Азазель. – Прямо на моих глазах роешь себе могилу. Надеюсь, теперь никто не сомневается в дефективности обвиняемого?

Белый свет усилился, превращая всех в призраков. Голоса стали далёкими. Максвелл понимал только одно: едкая, жидкая ярость заливала сознание. На руках пульсировали алые вены. Глаза горели.

– А ты не дефективный? – резко бросил он Азазелю. – Твои эмоции я вижу прекрасно. Или с высоты трона они невидимы? У вас тут выборочный суд?

– Он обвиняет судью? Наглость, – сказал секретарь. – Судья не виновен в вашем преступлении.

– Я не о статье! – Максвелл шагнул вперёд. Глаза вспыхнули ярче. – На их лицах – ничего. А мы с тобой одинаковые. Мы оба чувствуем. Ты такой же, как я.

Он ткнул пальцем в Министра Правосудия Азазеля.

– Зачем тогда этот закон? Ты опасен своими эмоциями? Я опасен?

– Пристава! – скомандовал Азазель.

Крупный мужчина мгновенно скрутил Максвелла, прижав лицом к полу. Ярость бурлила, но вырваться не могла.

Азазель неспешно спустился с возвышения. Свет люстр померк, тени поползли из углов. Судья подошёл к Максвеллу, дотронулся до его груди бледными пальцами.

Вспышка. В воздухе замерла половина сердца. Алого цвета.

– Сердце гражданина Идеала должно быть белым, – голос Азазеля звучал театрально. – У подсудимого не только лишь половина, но ещё и красная. – Он покрутил его в руке с небольшим интересом, затем резко направил руку в сторону Максвелла. Сердце прошло сквозь грудь, вернувшись на место. – Продолжать не вижу смысла. Доказательств девиантности – гора. Он опасен. Но по алгоритму задам последний вопрос. Гамма Максвелл, признаёте ли Вы свою вину?

Свет вновь залил зал. Тишина стала абсолютной. Даже воздух замер.

Пристав отпустил его. Максвелл стоял на платформе, закованный. Цепи символизировали его рабство перед законом, запрещавшим чувствовать. Весь мир, рождённый безэмоциональным, смотрел на него с отвращением. Его чувства были болезнью. Ярость, копившаяся восемнадцать лет, рвалась наружу, грозя захлестнуть этот лицемерный зал.

– Нет! – его голос сорвался. – Я не виновен! Моя природа – не преступление! Я могу любить, радоваться, страдать – это моя суть!

Публика осталась холодна. Лишь редкие взгляды пересеклись.

– Ваши чувства неестественны, – сказал секретарь. – Они разрушают общество.

– Это ваши законы разрушают! – крикнул Максвелл. – Вам нравится существовать без любви, без радости? Ваша жизнь – тюрьма!

Несколько человек пошевелились. Большинство оставались статуями.

– У вас шестьдесят секунд на признание, – объявил секретарь. – Решение обсуждению не подлежит.

Сердце колотилось. Ярость и отчаяние смешивались в чувство глубочайшей несправедливости.

– Идиоты! – закричал он. – Я чувствую больше, чем вы способны понять! Я хочу жить! Мой грех – в том, что я существую?

Длинная пауза. Азазель ждал.

– Я отказываюсь признавать вашу правду! Меня нельзя судить за то, кто я есть! Вы – безликие куклы! Мне нет места среди вас!

Он сделал глубокий вдох, сорвав связки:

– Я ненавижу Идеал! Ненавижу вас всех! Ненавижу ваш закон! Ты – жалкий лицемер, Азазель! Жди дня, когда ваша страна рухнет! Я буду молиться, чтобы вас всех стёрли с лица земли!

Судья встал, дав знак приставам.

– Приговор: вечное изгнание в Преисподнюю.

Его взяли под руки и повели к выходу. Он шёл, задыхаясь от ярости, чувствуя, как адреналин жжёт вены. Он отказался. Отказался подчиняться тем, кто никогда не чувствовал.