Бабий грех

Тимоха шел по размытой осенним дождем тропинке, прикрывал тыльной стороной ладони нос и страшился глянуть на это невольное приобретение, но смотреть на него всё равно надо было.

Юноша сошёл с проезжей дороги в заросли кустов и двумя пальцами приоткрыл мокрую тряпку. Под тряпкой было синее личико мертвого младенца. В животе Тимохи, словно черти взбесились, его два раза вырвало. Утерев рукавом губы, Скорняков жалобно осмотрелся по сторонам и к великой радости своей увидел рядом мостик через широкий ручей. Однако, на мостик Тимоха не пошел, а, воровато оглядываясь, нырнул под него. Здесь парень положил на землю свою страшную ношу, сходил к ручью, умыл лицо студёной водой и решил немного одуматься. Куда теперь с этим младенцем? В канцелярию никак нельзя, оттуда подьячий Сеньша сразу же взашей вытолкнет. Не любит он, когда что-то неприятно пахнет. Вот на прошлой неделе позавтракал Тимоха солененькой рыбкой с душком да ещё это дело чесночком свежим закусил, Сеньша так разорался, что пришлось до вечера на огороде сидеть. Там, под кустом бузины, стол сколочен для отдыха летнего, вот здесь и пришлось Тимофею трудиться весь день. Сеньша, он только свой злой дух не замечает, пустит его исподтишка и сидит, словно филин глазищами желтыми крутит, дескать, нюхайте люди добрые, наслаждайтесь. Подлый человек, одним словом. Нет, в канцелярию нельзя. Домой тоже с такой ношей негоже идти. Матушка обещалась сегодня пирога с брусникой испечь, да и грех, наверное, покойника в дом нести. Не свой ведь. Куда же с ним деваться теперь?

Тимоха ещё раз осторожно глянул на сверток и тяжело вздохнул.

 “ Куда мне теперь с тобой?”

А под мостом становилось всё темнее и темнее. Вечер вынырнул откуда-то и стал поспешно затягивать белый свет мутной рванью. Тучи плотной стаей набежали на недавно чистое небо и стали торопливо щипать ясный свет. До кромешной тьмы оставалось совсем чуть-чуть. Скорняков, заметив быстрое наступление сумерек, всполошился не на шутку. Он даже попытался вскочить на ноги да убежать прочь от греха подальше, но ударившись лбом о бревно вновь сел. Рано ему было ещё в полный рост вставать, решение трудное висит над ним тяжким грузом. Тимоха от резкой боли правой рукой прикрыл ушиб, а левой вцепился в траву и вырвал её вместе с корнями. И вот стоило ему эти корни углядеть, так срезу же его умная мысль посетила побитое чело.

 “А чего, – подумал сыщик, разглядывая грязные корни, – закопаю-ка я младенчика мёртвого здесь, и утром разберусь на свежую голову: что да и как дальше делать. Схожу пораньше к Сидору Акимычу да совета спрошу, он-то должен знать, как мне с метвым младенцем поступить. Ну, правда, не потащу же я его домой…”

Схватив обломок доски, который нашёлся под рукой, парень стал быстро копать яму. Выкопав схорон, Тимоха осторожно взял сверток за узелок, и собрался, уж было в яму его положить, но тут узел, неведомо как и совершенно неожиданно, развязался. Трупик младенца скатился в яму, а мокрая тряпка осталась в руке Скорнякова. Он в великом испуге сразу же хотел её тоже вслед за младенцем выбросить, но тут заметил на краю оборванной тряпицы вышивку.

“ Эге, – пронеслось в голове Тимохи, – а тряпица то помеченная. По этой мете и злодея отыскать можно”.

Сыщик быстро собрал у моста хворост, прикрыл ими яму с младенцем, завалил её сверху землей и побрёл к ручью – тряпку прополоскать. Полоскал он её долго и старательно. Пополощет, понюхает и опять в воду. Еще пополощет, а толку снова мало. Смердит тряпка, чтоб черти её забрали в свою преисподнюю.

Когда Скорняков вылез из-под моста, было уже темно. И жуть была кругом неописуемая. Плотные облака полностью прикрыли луну, поднялся холодный ветер, и где-то жалобно завыли собаки. Пару раз парню показалось, что за ним из-под мостика выползает мертвый младенец со сморщенным синим лицом.

– Прости меня, Господи, – прошептал Тимоха и со всех ног помчал к дому. – Помилуй и помоги!

  3

– Что же ты Тимошенька пирожка вдоволь не откушал? – причитала, стоя над ненаглядным сыночком матушка. – Любимые ведь твои. С брусникой ягодой. Я полдня старалась, а ты откусил крошечку и всё. Откушай, откушай пирожка-то. Неужто не хорош пирог-то? Не хочешь пирожка, так яблочка моченого съешь. Поешь, я ведь только для тебя всё и берегу.

Тимоха попробовал пропихнуть в себя ещё один кусок душистого пирога, но не смог. Стояло у него перед глазами мертвое тельце и покоя не давало. А ещё дух этот противный от рук. Не лезет пирог в глотку, хоть убей, не лезет, а вот слеза тут как тут. Выкатилась она из глаза, то ли от обиду, что от вкусного пирога воротит, то ли ещё от чего-нибудь.

– Уж не заболел ли? – не унималась мать. – Ты же так пироги с брусникой обожаешь, сыночек мой драгоценный, а кусаешь лениво, будто отраву мерзкую в себя запихиваешь. Чего же болит-то у тебя? Ты уж не таись да откройся матери-то своей. Не бойся, я ведь всё пойму.

Тимоха сердито махнул рукой, не удостоил матушку ответом на её причитания, скинул кафтан, и, сердито сопя, повалился на лежанку.

– Чего пристала, – размышлял он уже в полудреме, – будто я маленький какой? Мне уж вон какие дела важные поручают, а она всё меня младенчиком считает. Младенчиком…

Тут Тимоха встрепенулся, вскочил с лежанки и стал головой по сторонам вертеть. Привиделось ему, что в оконце избушки головка мертвого младенца просунулась. Просунулась и подмигнула, а глаз у неё противный, как у мёртвой рыбы. Забегал парень по избе от окошка к окошку, ничего не замечая вокруг: стонет да ладонями по голове себя так и лупит, так и лупит. Мать, увидев, как сын мечется из угла в угол, словно в горячке, окаменела от страха, и только губы её еле слышно шептали:

– Господи спаси и помилуй, ведь точно заболел сыночек мой родименький. Вот как метается в забытьи и пахнет от него дюже болезненно. Неужто нечистый его одолел? Изыди, ирод! Изыди! А всё ведь от службы Тимошиной, от неё всё! Водится он там с поганью всякою, вот и не уберёгся. Что же делать-то теперь? Ой, Господи, помоги избавить Тимошеньку от болезни зловредной, козней силы дьявольской. Прости и помилуй его, Царица Небесная.

Тимофей побегал немного, проверил ещё раз все окна и опять плюхнулся на лежанку. Страшен был тот младенец, но не настолько, чтобы побороть усталость молодого организма. Взяла эта усталость своё и крепко скрутила парня путами беспробудного сна. Во сне ему тоже привиделось что-то страшное, он вздрагивал, кричал, но не проснулся, а потому никаких страхов и не запомнил. Мать же его, всю ночь простояла на коленях перед образом Богоматери и глаз не сомкнула. То молилась она, то вспоминала, как просила генерала Ромадоновского пристроить Тимошеньку к делу какому-нибудь. У генерала этого муж её Трифон порученцем служил и не уберег буйну головушку свою, когда ходил генерал астраханских стрельцов усмирять. Тогда порученец, спасая начальника, подставил грудь под острую пику. Ромадоновский добра не забыл, приехал к вдове порученца, в пояс поклонился и пообещал помощь в любом деле. Через десять лет мать Тимофея и решилась напомнить генералу об обещании, и он не отказал, пристроив Тимоху к канцелярии Тайной, которая как раз и переезжала из Москвы в Петербург. Только теперь мать не знала: радоваться ей за сына или печалиться, но на всякий случай решила помолиться за генерала Ромадоновского.

– Господи, дай ему здоровья поболее, – стала часто креститься перед образом усталая женщина. – Ведь всякое случиться может, и плохо нам будет, если руку помощи никто не сможет протянуть… Ой, как плохо… Ниспошли ему благости Господи Вседержитель. Ему благости, мне утешения, а Тимоше здоровья и счастья. Освободи его от напастей всяческих. Господи, Иисусе Христе помилуй и меня грешную…

Следующее утро выдалось хотя и не особо веселым, но вполне приличным для поздней осенней поры. Убрались куда-то все тучи с облаками, и солнце опять стало полновластным небесным хозяином. Правда, свет его был уже не теплым и ласковым, а только блестящим, но всё равно, напоследок, перед наступлением строгой зимой, радовал этот блеск глаз несказанно. Тимоха проснулся от яркого луча и сильно испугался. Солнце уже над соседской трубой висит, а он все бока на лежанке мнет. Юноша сорвался с места и хотел сразу же на службу рвануть, но не тут-то было. Кафтан куда-то исчез.

– Матушка! – заорал Тимоха так громко, что со стен паутина посыпалась. – Матушка! Кафтан где?!

Матушка, семеня непослушными ногами, путаясь в юбке, выскочили из-за печи, и предстала перед сыном в великом страхе, но с плохо скрываемой радостью в подслеповатых глазах. Давненько эта изба строгого мужского гласа не слышала. Уж, поди, десять лет, как ушел в последний раз хозяин Трифон Иванович с Ромадоновским на астраханский бунт, а кроме него кто еще так строго прикрикнуть сможет. Некому.

“И вот, наконец, Тимошенька вырос, – подумала испуганная мать, склоняясь перед сыном в глубоком уважительном поклоне. – Ругаться по-мужески стал. Дожила, я всё-таки. Спасибо тебе, Господи”.

– Матушка, где кафтан?! – продолжал орать Тимофей в надежде, что мать, как всегда сможет ему помочь. – Некогда мне! Кафтан давай!

И она, конечно же, выручила: опять сбегала за печку и принесла оттуда кафтан.

– Вот он Тимошенька. Почистила я его и тряпицу вонючую, ту, что в кармане была с полынью прокипятила. Она сухая уже, я на печке её подсушила. Одевайся радость моя, одевайся да к столу присаживайся. Поешь, а то ведь опять целый день голодным бегать будешь.

Скорняков махнул рукой на слова матери, на ходу накинул кафтан и пулей вылетел за порог. Поскорее на пристань, а оттуда в крепость.

 В канцелярии Сеньша с Афоней допрашивали какую-то испуганную торговку, пили без удовольствия квас да закусывали это дело пареной репой.

– Здравствуйте, Тимофей Трифонович, – прогнав торговку за порог, поднялся навстречу молодому сослуживцу Сеньша, откуда он только отчество Тимохино узнал? Глаза подьячего задорно блестели. – Ну, как, соизволили всех душегубцев из царской выгребной ямы споймать? А? Люди сказывают, что их там тьма тьмущая? Так и лезут на белый свет из дерьма, так и лезут. Может быть, поведаете нам сейчас о подвигах своих? А чего это от тебя так попахивает? Неужто в штаны от усердия наложил? Ха-ха-ха!

– Ха-ха-ха! – эхом отозвался Афоня. – Точно! Наложил от усердия! В штаны!

Тимоха сердито потоптался у порога и в глупые разговоры решил не вступать, но и покинуть избу тоже не решился. Он сел на свое место, дождался, когда его товарищи прекратят глупый хохот, и поинтересовался о местонахождении Сидора Акимыча. Оказалось, что Акимыч ещё поутру куда-то ушел и вернется не скоро. Посоветоваться Тимофею было не с кем, а раз так, то стал он сам усиленно о своих дальнейших планах думать. Думать долго не получилось, потому как послан был юноша по старинному обычаю за хмельной забавой для старших товарищей своих. Никуда не денешься – обычай.

Получив желанную бутыль, Сеньша с Афоней до того раздобрели, что даже пригласили Тимошу к скромно накрытому столу. Такого раньше никогда не было, парню стало лестно и он с огромным внутренним удовольствием, которое всячески старался скрыть, приглашение принял. Отхлебнул отрок из хмельного ковша раз, другой, третий, а потом… Всем известно, что все тайные мысли трезвого человека вино выбрасывает наружу, словно крот черную землю на зеленом лугу. Вот и все свои секреты розыска Тимоха чуть было не выложил рядом с остатками пареной репы. Но уберёг его Господь. Только он рот раскрыл, чтобы своим товарищам по службе розыскной о помеченной тряпице рассказать, как заскрипела дверь и проёме показалась голова какого-то лохматого мужика. По одежде и ухваткам посетитель очень походил на ямщика.

– Чего надо? – прикрикнул на незваного посетителя Сеньша.

– Это, – мужик немного замялся, – вёз я тут одного сегодня, а он стал рассказывать, что у царицы днями по всему телу чирья пошли…

– Чего? – Афоня быстро убрал всё со стола и призывно махнул мужику рукой. – Заходи и рассказывай всё до последней тонкости. Чирьи, говоришь?

И начался розыск. Пока подьячие, перебивая друг друга, задавали ямщику разные каверзные вопросы, Тимоха потихоньку вышел на улицу. Около стены, что была напротив крыльца, росли кусты, а этих кустах – лавочка. Вот на эту лавочку хмельной сыщик и уселся, чтоб поразмышлять в тишине, пока Писарев не придёт. На свежем воздухе всегда лучше думается. Хотелось Тимохе пораскинуть мозгами о том, как он убийцу младенца на чистую воду выведет, но ничего путного из этих умственных потуг не вышло, только шумело что-то в голове, словно заунывный ветер в трубе печной. Чтобы дальше продвинуться в деле поиска злодея, нужен чей-то дельный совет.

– Скорее бы Сидор Акимыч пришёл, – думал сыщик, разглядывая через пожухлую ольховую листву крохотные кусочки синего неба. – Он-то подскажет мне, как дальше с этой тряпицей поступить. Не может быть, чтобы Сидор Акимыч не подсказал. Он всё знает.

И не успел так подумать сыщик, как из-за угла Сидор Акимыч и выходит. Правда, не один, с самим Петром Андреевичем Толстым. Вот такого оборота Тимоха никак не предвидел: он ждёт здесь Сидора Акимыча как слепень крови, чтоб совета мудрого испросить, а тот является вместе с важной персоной. Попадаться на глаза Толстому юному сыщику никак не хотелось, вот он и отступил подальше в кусты. И уже из кустов, стал прислушиваться к беседе начальственных особ. Толстой ругался, правда, не во всю силу, а так – для порядка.

– И кто же тебя надоумил, Сидор Акимович, – с нотками легкой строгости высказывал претензии Петр Андреевич Писареву, – мальчишку на такое важное дело послать. Неужто ты не понимаешь, что в таком деле нить от выгребной ямы до самых лиц может довести. Других-то в царсмком саду не бывает. Тут человечек изворотливый нужен.

– А кого я еще пошлю, Петр Андреевич, – вовсю пытался оправдаться начальник Тимохи. – Нас же из Москвы сюда троих прислали, чтоб оглядеться, место обжить, с людьми познакомиться, перед тем, как Государь объявит свой указ о переводе Тайной канцелярии розыскных дел из Москвы в Петербург город. Сам понимаешь, Петр Андреевич, что народец поехал со мной самый завалящий. Все, кто поумней, в Москве остались. Куда я Сеньшу с Афоней пошлю? Только курам на смех да на какую-нибудь беду, уж тебе ли не знать этих «молодцов». А юнец этот – парнишка вёрткий да старательный, может, чего и накопает.

– Да, знаю я этих юнцов, – махнул рукой Толстой. – Они нам не чета. Избаловался нынче народ, особенно молодые. Ничего не умеют, не знают и знать не хотят. Вот, помяни моё слово, прибежит он сегодня к тебе: глаза оловянные вытаращит да начнёт советов спрашивать. Как поступить, Сидор Акимыч? Куда пойти, Сидор Акимыч? С кем поговорить, Сидор Акимыч? Ничего они теперь не могут…

– Это, может, и не прибежит, – мотнул головой Сидор Акимович. – Этот настырный…

– Прибежит!

– Вряд ли…

– Давай о заклад биться, что прибежит, – протянул Толстой руку Писареву. – Если не прибежит и до правды доищется, я тебе десять червонцев дам, а ежели он будет только и делать, что помощь у тебя вымаливать да и не найдёт ничего, то ты мне пять отдашь. Согласен, Сидор?

– Дык, – почесал затылок начальник Тимохи.

– Испугался?

– Согласен, – махнул рукой Сидор Акимыч. – Будь что будет… Где наша не пропадала!

– Только не вздумай хитрить да помогать этому мальчишке исподтишка, – погрозил пальцем Петр Андреевич, – у меня везде есть глаза да уши. Я всё до крайности последней узнаю.

– Да, что вы, Петр Андреевич, – захлопал глазами Писарев. – Ты ж меня не один десяток лет знаешь. Как можно, чтоб такого человека обмануть? А если этот стервец и прибежит ко мне за помощью, так я его поганой метлой прогоню. Не изволь сомневаться, Петр Андреевич.

– Кончай, Сидор, – Толстой опять махнул рукой, – мы же с тобой росли вместе и я уж все твои манеры с малолетства за версту вижу. Так что, смотри у меня, следить буду как щука за карасём. А ежели поймаю на хитрости какой, то сам знаешь: спуску не дам и три шкуры сдеру… По старой дружбе…

Начальники посмеялись немного, поднялись на крыльцо, тяжелая дверь за ними захлопнулась, а Тимоху мгновенно прошибло холодным потом. Уповать ему теперь можно только на себя. Тимофей на всякий случай отошёл подальше от канцелярского крыльца, сел на лавочку, вынул из-за пазухи ту самую тряпицу, в которую мертвый младенец был завёрнут, и стал её опять внимательно осматривать. Ткань была лёгкой, приятной на ощупь, а, значит, по всем приметам – дорогая ткань. Оторван этот кусок от какого-то большого полотнища и не очень аккуратно. На месте разрыва просматривались остатки какой-то вышивки. Вышивка странная: то ли буква какая, толи знак особенный? Сразу не разберёшь.

Тимошка смотрел на эту вышивку (вернее, на остатки вышивки) и молил Бога о помощи.

– Надоумь меня, Господи, – шептал он под нос, не сводя глаз с тряпицы и силясь уловить, хотя бы какую-нибудь спасительную мыслишку. – Надоумь, чего мне дальше-то делать…

Ничего спасительного в голову не лезло, кроме разной ерунды: стать лесным разбойником, пробраться на корабль и уплыть к дальним странам или в речке утопиться. Тимоха начинал сердиться на эти глупые мысли и уж вознамерился ударить кулаком по гнилой лавочке, как, вдруг, чья-то ловкая и быстрая рука выхватили у него материю. И так всё это быстро случилось, что Тимоха только икнуть и поспел. Надумай похититель важной улики убежать, так за милую душу бы убежал, пока сыщик глазами хлопал, но дерзкий вор бежать никуда не собирался. Он стоял в сажени от Тимохи радостно улыбался. Перед изумлённым сыщиком стоял Никишка Сорокин. Тот самый Никишка, который вчера сделал вид, будто и вовсе Тимошку не знает, сегодня же глядит приветливо и лыбится, как кот на сметану. Не к добру всё это…

– Это чего у тебя? – Никишка поднёс тряпицу к носу и засмеялся с изрядной долей ехидства. – И пахнет, будто кто-то большую нужду в зарослях полыни справил. Фу!

– А ну отдай! – Тимошка резко вырвал тряпку из рук Никишки. – А то смотри у меня, не посмотрю, что во дворце служишь, мигом по шеям надаю.

– Ладно, ладно, – Никишка примирительно поднял руки, – чего нам с тобой ругаться? Мы дружиться должны, потому как мы не абы кто, а в важных местах служим: я во дворце, а ты в канцелярии по розыскному делу. Ты, молодец, Тимоха, о тебе теперь даже во дворце говорят.

– Чего говорят?

– Говорят, что ты какой-то важный розыск ведёшь. И во дворец тебя сам Петр Андреевич Толстой направил. Слушай, Тимоха, а объясни мне, что это за дело такое?

– А зачем тебе это знать? – Тимофей строго посмотрел на Никишку, чуя как заегозила в душе гордость непомерная. – Не положено. Дело тайное.

– Дык, как зачем знать? – захлопал ресницами бывший приятель. – Все там сейчас в недоумении ходят, спрашивают друг друга, а я всё в точности знать буду и нужное словечко при случае вверну… Во дворце знающих людей, ой как уважают. Расскажи по дружбе… Я тоже, может быть, в долгу не останусь. Всякое ведь в жизни бывает. Может, тебе что-нибудь во дворце понадобится, а я тут как тут.

– По дружбе, говоришь, – насупился Тимоха и хотел этому «другу» по уху съездить за излишнее любопытство, но, вдруг, его осенило. – По дружбе… А вот ты мне сначала по дружбе помоги.

– Чем?

– А вот посмотри, не из дворца ли тряпица эта? – и Тимофей протянул Никишке лоскут с вышивкой.

Никишка взял лоскут в руки и стал его внимательно осматривать.

– Не повезло тебе Тимоха, – рассмотрев тряпку, потеребил подбородок Никишка. – Эта тряпица наверняка фрейлины какой-нибудь. Материал добротный. Дорогой материал. Такой мало кому по карману…

– Посмотри, Никишка, – Тимоха ткнул пальцем в обрывок вышивки, – а вот по этой примете, ты не мог разузнать во дворце, откуда этот лоскут оторвали? Узнаешь, я тоже тогда в долгу не останусь, и расскажу тебе о своём деле до самой последней крайности.

– Да как же я узнаю? – засмеялся Сорокин. – Это же надо к фрейлинам подбираться, а там у них такой гадюшник, что не приведи господи. Девки во дворце, доложу я тебе, самому сатане под стать. Змеиное племя. Уж я-то знаю. Можешь мне на слово поверить. Почти год во дворце служу. Точно – эта тряпица знатной особе принадлежала. Простые бабы такими не пользуются. Простые бабы всё больше с льняными материями дело имеют, а эта из шелка заморского. Да еще и с узор золотой ниткой вышит.

– Я полагаю, что не узор это, – вздохнул Тимоха и опять забрал лоскут себе. – А буква.

– Точно, буква, – радостно топнул Никишка. – Все фрейлины так своё бельё метят. Только что за буква?

– Может, «аз»? – задумчиво предположил Тимофей.

– Не, – мотнул головой Сорокин, – по-моему, больше на «наш» похоже. И вышито аккуратно, а не кривенько. Не кое-как… Знаешь что, Тимоха, дай мне эту тряпку, а я покажу её человеку знающему, разузнаю и тебе завтра всё расскажу. Не сомневайся.

– Ага, держи карман шире, – усмехнулся Тимоха и убрал лоскут себе за обшлаг рукава. – Мне начальство голову оторвёт, если кому эту тряпицу важную отдам. Пойдём вместе к твоему знающему человеку. И не завтра, а сейчас. Время мне дорого…

– Ты думаешь, что всё так просто у нас во дворце? – захлопал белёсыми ресницами Никишка. – Это тебе не на курятнике, там ко всему особый подход нужен… С тобой, может быть, тот человек и говорить не станет. У нас там народ разборчивый. Давай лучше тряпку мне, я всё узнаю и тряпку принесу завтра тебе в целости и сохранности. Дружбой нашей клянусь.

– Нет, – Тимофей крепко схватил за рукав Сорокина, – только вместе пойдём и никак иначе.

– Подожди, – высвободил рукав Никишка. – Давай сделаем так: я сейчас сбегаю во дворец, осмотрюсь там, поспрашиваю к кому лучше по этому делу обратиться, а потом за тобой прибегу, и мы сразу пойдём только к нужному нам человеку. Давай так?

– Ладно, – кивнул Тимоха. – Давай. Только к дворцу вместе пойдём, а я тебя там на улице у ворот сада подожду. Пошли.

Они нашли лодку. Лодочник запросил за переправу копейку. Пока парни думали, отдать деньгу или поискать кого подешевле, их окликнул Ерёма Паук.

– На ту сторону, что ли? – прохрипел он, забираясь в крепкую лодку.

– На ту, – робко ответили юнцы, боязливо глядя на Паука. Страшно с ним связываться, но и коппейку жалко.

– Садитесь, я как раз туда собрался.

Они сели. До середины реки Паук грёб молча, а потом спросил, глядя на Тимоху своими выпуклыми желтыми глазами.

– Ты, что ли Тимоха Скорняков?

– Я

– Ага, – поморщился Паук и не сказал больше ни слова до другого берега.

И даже кивком головы на благодарственные слова не ответил, зыркнул только из-под насупленных бровей, словно огнём ожёг. Одно слово – страшный человек.

4

Подбежали к дворцовому саду.

– Жди здесь, – Никишка показал кучу сваленных брёвен возле загородки сада. – К главным воротам не суйся, там чужих не любят. Мне-то можно, а тебе ни в коем случае. Там солдаты в кустах сидят. Хорошо, если они тебя только прикладам по спине угостят, а то могут и из мушкета пульнуть. Бывали такие случаи…

– Хватит меня на ум наставлять, – огрызнулся Тимоха, желая прервать пустую трату времени. – Без тебя знаю: чего и как, у нас в крепости тоже солдат в достатке. И характер их я хорошо знаю… Не дурак…

– Ну, тогда я побегу, раз ты такой умный, – шмыгнул носом Никишка.

– Беги.

Ждать Тимофею пришлось долго. Сперва он стоял прислонившись спиной к забору и важно крестив на груди руки. Потом стал понемногу злиться на Никишку и прохаживаться: то туда, то сюда. Вот так, прохаживаясь, Тимоха, вдруг, заметил своего знакомца – того самого Паука, который перевёз Тимоху с Никишкой на этот берег.

“Так вот он зачем из крепости сюда приплыл, – подумал Скорняков, разглядывая из-за угла, как Паук подошел к забору, а потом неожиданно исчез”.

Тимоха сразу же поспешил к тому месту, и ничего примечательного там не нашёл: забор как забор. Почесав чуть-чуть затылок, сыщик стал тын загородки и скоро нашёл дыру. И сразу стало ясно, для чего уборщик из крепости приплыл на этот берег.

“У него товарищ в дворцовом саду, поди, работает, – решил Скорняков, немного радуясь тому, как он ловко угадал причины чужого поведения”.

Порадовался чуток сыщик и опять пошёл к тому месту, где ему ждать велено. И опять стал Тимоха маяться: то у забора стоял, то ходил взад-вперёд возле брёвен, то залез на них, то спрыгнул, потом опять стоял и опять ходил. Ходил и проклинал своего друга детства самыми последними словами, подозревая, что посмеялся над ним Никишка.

– Сидит, поди, он сейчас с дружками своими с той стороны забора и смеётся надо мной, – решил сыщик, и уж было собрался уходить, но тут из ворот выбежал запыхавшийся Никишка.

– Не простое дело-то, – утирая рукавом нос, выпалил Сорокин. – Это же дворец, там о помощи просить, что с двухгодовалым быком бодаться. А фрейлин там не меньше, чем комаров на гнилом болоте и каждая укусить норовит. Вместо полезного, от спроса только убыток себе получишь. Я вон у Сигра-Сисели, той самой, что при царице Наталье состоит, решил спросить, не знаешь, мол от какой простыни могли лоскут с вышивкой оторвать, так она такой хай подняла, что я еле-еле смотался. Канделябром в меня швырнула. Как увернулся, до сих пор не пойму. Потом, гляжу – Софья Степановна идёт. Она царевны у Анны Петровны служит…