Собранье благородных дам

Переводчик Андрей Владимирович Гринько

Редактор к.ф.н Елена Альвиановна Гринько

Корректор к.ф.н Елена Альвиановна Гринько

Иллюстрация на обложке Гюстав Курбе

Дизайнер обложки Андрей Владимирович Гринько

© Томас Гарди, 2024

© Андрей Владимирович Гринько, перевод, 2024

© Андрей Владимирович Гринько, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0064-7655-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Thomas Hardy

A GROUP OF NOBLE DAMES

That is to say:

THE FIRST COUNTESS OF WESSEX,

BARBARA OF THE HOUSE OF GREBE,

THE MARCHIONESS OF STONEHENGE,

LADY MOTTISFONT,

THE LADY ICENWAY,

SQUIRE PETRICK’S LADY,

ANNA, LADY BAXBY,

THE LADY PENELOPE,

THE DUCHESS OF HAMPTONSHIRE and

THE HONOURABLE LAURA.

Томас Гарди

СОБРАНЬЕ БЛАГОРОДНЫХ ДАМ

Среди которых:

ПЕРВАЯ ГРАФИНЯ УЭССЕКСКАЯ,

БАРБАРА ИЗ РОДА ГРЭБОВ,

МАРКИЗА СТОУНХЕНДЖ,

ЛЕДИ МОТТИСФОНТ,

ЛЕДИ АЙСЕНВЕЙ,

СУПРУГА СКВАЙРА ПЕТРИКА,

АННА, ЛЕДИ БАКСБИ,

ЛЕДИ ПЕНЕЛОПА,

ГЕРЦОГИНЯ ГЕМПТОНШИРСКАЯ и

ДОСТОПОЧТЕННАЯ ЛАУРА.

Перевод с английского Елены и Андрея Гринько

Предисловие

Родословия семей нашего графства, представленные в виде диаграмм на страницах «Истории графств», на первый взгляд кажутся такими же бессодержательными, как таблицы логарифмов. Но стоит дать ключ к разгадке – малейшее предание о том, что происходило за кулисами, – и эта пыльная сухость может тут же превратиться в животрепещущую драму. Более того, внимательное сравнение одних только дат – рождения с браком, брака с кончиной, какого-либо из этих событий с родственными им аналогичными событиями – приводит к такой же метаморфозе, и каждый, кто практикуется в создании образов из таких генеалогий, обнаруживает, что способен бессознательно наполнить каркас мотивами, страстями и личными качествами, которые, по-видимому, являются единственными возможными объяснениями необычной связи времен, событий и личностей, порой знаменующих эти весьма сдержанные семейные записи.

Из таких родословий и дополнительных материалов к ним возникло и оформилось большинство нижеследующих историй.

Я хотел бы воспользоваться этим предисловием, чтобы выразить свою признательность к учтивости и доброте нескольких ясноглазых благородных дам во плоти, которые после первой публикации этих рассказов в периодических изданиях шесть или семь лет назад дали мне интересные комментарии и свои домыслы по поводу этих историй, которые, как они признали, оказались тесно связаны с их собственными семьями, местами жительства или традициями; в них они продемонстрировали поистине философское отсутствие предубеждений в отношении тех событий, связь с которыми имела тенденцию, скорее, драматизировать, чем восхвалять их предков. Те же сведения, которые они также сообщили о других необычных историях из их семейных хроник для использования в продолжении «Собранья благородных дам», боюсь, через меня никогда не попадут в печать; но я буду хранить их в память о добродушии моих информантов.

…Собранье дам, чьи ясные глаза воздействуют ошеломительно.

Дж. Мильтон «L’Allegro»1

ДАМА ПЕРВАЯ – ПЕРВАЯ ГРАФИНЯ УЭССЕКСКАЯ

Рассказ местного историка

Кингс-Хинток-Корт (промолвил рассказчик, для справки перелистывая свои записи) – Кингс-Хинток-Корт, как мы знаем, является одним из самых внушительных особняков, выходящих окнами на нашу прекрасную долину, называемую Блекмур или Блейкмор-Вейл. В тот самый день, о котором я хочу рассказать, это здание стояло, как часто бывало и раньше, в совершенной тишине безмятежной ясной ночи, освещенное лишь холодным блеском звезд. Это было зимой, в давно минувшие дни, когда с начала истекшего столетия прошло немногим больше трети его общей продолжительности. На северной, южной и западной стороне не было распахнуто ни одной оконной створки, не поднято ни одной шторы; на востоке же одно окно в верхнем этаже было открыто, и девочка лет двенадцати-тринадцати перегнулась через подоконник. То, что она заняла это положение не для наблюдения, было ясно с первого взгляда, поскольку она прикрывала глаза руками.

Комната, в которой находилась девочка, была одной из внутренних в анфиладе других комнат, и попасть в нее можно было, только пройдя через примыкавшую к ней большую спальню. Оттуда доносились звуки ссоры, в то время как всюду в остальном доме стояла абсолютная тишина. Именно для того, чтобы не слышать этих голосов, девочка и покинула свою маленькую кроватку, набросила накидку на голову и плечи и высунулась на ночной воздух.

Но как она ни старалась, ей не удавалось скрыться от шума. Слова доносились до нее со всей присущей им болезненностью, одна фраза, произнесенная мужским голосом, голосом ее отца, повторялась несколько раз.

– А я говорю тебе, что этой помолвке не бывать! Говорю тебе, что ее не будет! Она еще совсем ребенок!

Девочка знала, что предметом спора была она сама. Хладнокровный женский голос, голос ее матери, отвечал:

– Перестань и будь умнее. Он готов подождать добрых пять или шесть лет, прежде чем они поженятся, а во всем графстве нет мужчины, который мог бы сравниться с ним.

– Этому не бывать! Ему за тридцать. Это же безнравственно!

– Ему всего тридцать, и он самый лучший и прекрасный мужчина на свете – идеальная пара для нее.

– Он беден!

– Но его отец и старшие братья пользуются большим уважением при дворе – никто так часто не бывает во дворце, как они; а с ее состоянием, кто знает? Возможно, он сможет получить баронство.

– Сдается мне, ты сама в него влюблена!

– Как ты можешь так оскорблять меня, Томас! И разве не чудовищно с твоей стороны говорить о моей порочности, когда у тебя самого в голове подобный план? И ты знаешь, что так оно и есть. Какой-нибудь увалень по твоему выбору… какой-нибудь мелкий джентльменишка, который живет в этом вашем диковинном местечке Фоллс-Парк… один из сыновей твоих собутыльников…

Вместо дальнейших аргументов муж разразился проклятиями. Как только он смог произнести связное предложение, он сказал:

– Ты раскудахталась и командуешь, как госпожа, потому что ты здесь главная наследница. Ты в своем собственном доме, ты на своей собственной земле. Но позволь мне сказать, что если я и пришел сюда к тебе вместо того, чтобы взять тебя к себе, то это лишь из соображений удобства. Тысяча чертей! Я не голодранец! Разве у меня нет своего дома? Разве у меня нет такой же длинной аллеи, как у тебя? Разве у меня нет буков, что с лихвой сравнятся с твоими дубами? Если бы ты не заманила меня своей грацией и прочими штучками, я бы жил довольный в своем укромном домике и на своей земле. Поверь, я вернусь к себе; я больше не останусь с тобой! Если бы не наша Бетти, я бы уже давно уехал!

После этого больше не было произнесено ни слова; но вскоре, услышав внизу звук открывающейся и закрывающейся двери, девочка снова выглянула из окна. По гравийной дорожке захрустели шаги, и от дома отошла фигура в сером пальто, в которой легко можно было узнать ее отца. Он зашагал влево, и она смотрела, как отец удаляется вдоль длинного восточного фасада, пока вскоре не завернул за угол и не исчез из виду. Должно быть, он направился к конюшням.

Она закрыла окно и забралась в постель, где плакала до тех пор, пока не заснула. Этот ребенок, их единственная дочь Бетти, которую честолюбиво лелеяла мать и с нерасчетливой страстью любил отец, часто расстраивалась из-за подобных сцен; хотя она была слишком мала, чтобы всерьез беспокоиться о том, обручит ли ее мать с джентльменом, о котором шла речь, или нет.

Сквайр часто уходил из дома подобным образом, заявляя, что никогда не вернется, но утром всегда появлялся вновь. Однако в данном случае дело обернулось иначе: на следующий день девочке сказали, что ее отец рано утром уехал в свое поместье в Фоллс-Парке по делам со своим управляющим и может не вернуться в течение нескольких дней.

* * *

Фоллс-Парк находился более чем в двадцати милях от Кингс-Хинток-Корта и представлял собой более чем скромную центральную часть более скромного землевладения, чем последний. Но когда сквайр Дорнелл увидел его в то февральское утро, он подумал, что был дураком, когда вообще покинул его, пусть и ради величайшей наследницы Уэссекса. Классический фасад периода правления Карла Второго придавал правильным чертам усадьбы достоинство, которое не мог затмить огромный, украшенный башенками, разношерстный особняк его жены. В общем и целом у него было скверно на душе, и мрак, который окутывал густо заросший деревьями парк, не способствовал улучшению настроения этого румяного мужчины сорока восьми лет, столь грузно восседавшего на своем мерине. Дочка, его дорогая Бетти: вот в чем корень его беды. Он был несчастлив, когда находился рядом со своей женой, он был несчастлив, когда находился вдали от своей маленькой девочки; и из этой дилеммы не было никакого реального выхода. Как следствие, он довольно свободно предавался застольным удовольствиям, став, что называется, «человеком трех бутылок»2 и, по мнению его супруги, все менее и менее презентабельным для ее обходительных друзей из города.

Его встретили две или три старых служанки, которые присматривали за этим уединенным местом, где только несколько комнат были пригодны для использования им или его друзьями во время приезда на охоту; а утром приехал его верный слуга Тапкомб из Кингс-Хинтока и он почувствовал себя более благоустроенным. Но после дня или двух, проведенных здесь в одиночестве, сквайр начал чувствовать, что совершил ошибку, приехав сюда. Покинув Кингс-Хинток-Корт в гневе, он лишился лучшей возможности противостоять нелепой идее жены обещать руку его бедной маленькой Бетти мужчине, которого она едва видела. Чтобы уберечь ее от столь отвратительной сделки, ему следовало оставаться на месте. Он считал почти несчастьем, что дочка унаследует такое богатство. Она станет мишенью для всех искателей приключений в королевстве. Если бы она была наследницей лишь его собственного скромного домика в Фоллсе, насколько больше было бы у нее шансов на счастье!

Его жена как в воду глядела, когда предположила, что у него самого есть на примете кандидат в женихи для любимой дочки. Сын его покойного близкого друга, живший менее чем в двух милях от того места, где сейчас находился сквайр, парень на пару лет старше девочки, казался, по мнению ее отца, единственным человеком в мире, способным сделать ее счастливой. Но что касается того, чтобы с неприличной поспешностью, которую проявляла его жена, вздыхать подобным образом о ком-либо из молодых людей, то он и мечтать об этом не мог; для этого нужно, чтобы прошло несколько лет. Они уже виделись, и сквайру показалось, что он заметил в глазах юноши нежность, которая сулила хорошие перспективы. Томас Дорнелл испытывал сильное искушение воспользоваться примером жены и предотвратить ее сватовство, сведя двух молодых людей вместе здесь, в Фоллсе. Девочка хоть по тогдашним понятиям и годилась на выданье, но была слишком мала, чтобы влюбляться, а вот парню было пятнадцать, и он уже испытывал к ней интерес.

Чем присматривать за ней в Кингс-Хинтоке, где она неизбежно находилась под сильным влиянием своей матери, лучше было бы уговорить ребенка пожить какое-то время у него в Фоллсе, под его единоличным контролем. Но как добиться этого, не прибегая к силе? Единственный возможный шанс заключался в том, что его жена для видимости, как она уже делала раньше, согласится, чтобы Бетти навестила его на один день, и тогда он сможет найти способ задержать ее, пока Рейнард, поклонник, которому благоволила его жена, не уедет за границу, что он должен был сделать на следующей неделе. Сквайр Дорнелл решил вернуться в Кингс-Хинток и попытаться осуществить задуманное. Если бы ему отказали, он был готов подхватить Бетти на руки и унести ее.

Обратный путь, какими бы смутными и донкихотскими ни были его намерения, он проделал с гораздо более легким сердцем, чем то было до этого. Он увидит Бетти и поговорит с ней, что бы ни случилось с его планом.

Итак, он поехал по совершенно гладкой равнине, что тянется между холмами, огибающими Фоллс-Парк, и холмами, граничащими с городом Айвелл, проехал рысью через этот район и очутился на Кингс-Хинтокском большаке, а затем, миновав деревни, выехал на дорогу длиной в милю, ведущую через парк к усадьбе. Поскольку подъездная дорожка была открытой, без аллеи, сквайр мог издалека разглядеть северный фасад и дверь особняка, да и сам он был виден из окон с этой стороны; по этой причине он надеялся, что Бетти заметит его появление, как она иногда делала, когда он возвращался с прогулки, и подбежит к двери или помашет платочком.

Но никаких знаков не появилось. Он осведомился о своей жене, как только ступил на землю.

– Хозяйка в отъезде. Ее вызвали в Лондон, сэр.

– А госпожа Бетти? – растерянно спросил сквайр.

– Тоже уехала, сэр, для смены обстановки. Хозяйка оставила для вас письмо.

В записке ничего не объяснялось, просто говорилось, что она уехала в Лондон по своим делам и взяла с собой ребенка, чтобы устроить ей каникулы. На обороте было несколько слов от самой Бетти на тот же счет, очевидно, написанных в состоянии сильного ликования при мысли о предстоящей увеселительной поездке. Сквайр Дорнелл пробормотал несколько ругательств и смирился со своим разочарованием. Как долго его жена намеревалась пробыть в городе, она не сказала; но, проведя расследование, он обнаружил, что в экипаж был уложен багаж, достаточный для двух-трехнедельного путешествия.

В итоге Кингс-Хинток-Корт оказался таким же мрачным, каким был Фоллс-Парк. В последнее время сквайр потерял всякий интерес к охоте и в тот сезон почти не выезжал в поля. Дорнелл читал и перечитывал каракули Бетти, разыскал другие ее записки, чтобы изучить и их, и это, похоже, осталось единственным его удовольствием. О том, что они действительно находятся в Лондоне, он узнал через несколько дней из другого письма миссис Дорнелл, в котором она сообщала, что они надеются вернуться домой примерно через неделю и что она понятия не имела, что он так скоро вернется в Кингс-Хинток, иначе не стала бы уезжать, не предупредив его.

Сквайр Дорнелл терзался в догадках, входило ли в ее планы, проезжая туда или уже возвращаясь, заехать в поместье Рейнардов близ Мелчестера, через который пролегал их путь. Вполне возможно, что она могла сделать это ради осуществления своего замысла, и чувство, что его собственная игра может оказаться проигранной, не давало ему покоя.

Томас не понимал, как себя вести, пока ему не пришло в голову, что, дабы избавиться от невыносимой тяжести, нужно пригласить на ужин друзей и утопить все тревоги в гроге и вине. Как только было принято решение о пирушке, он взялся за дело; приглашены были в основном соседние землевладельцы, всё люди поменьше его, участники охоты; а также врач из Эверсхеда и другие подобные типы – причем некоторые из них были довольно-таки бесшабашными ребятами, присутствия которых его жена не потерпела бы, будь она дома.

– Но, когда кошки нет дома!.. – приговаривал сквайр.

Они приехали, и по их манерам было видно, что они намеревались устроить вечер что надо. Баксби из Шертонского замка опаздывал, и все прождали его четверть часа, поскольку он был одним из самых жизнерадостных друзей Дорнелла; без его присутствия ни один такой ужин не считался бы полноценным, и, можно добавить, в чьем присутствии ни один ужин, включавший представителей обоих полов, не мог состояться с соблюдением строгих приличий. Он только что вернулся из Лондона, и сквайру не терпелось потолковать с ним – без какой-либо определенной причины; но ведь он еще недавно дышал воздухом, в котором находилась Бетти.

Наконец они услышали, как Баксби подъехал к двери, и тогда хозяин и остальные гости перешли в столовую. Через мгновение Баксби поспешно вошел вслед за ними, извиняясь за свое опоздание.

– Знаете ли, я вернулся только вчера вечером, – сказал он, – и, по правде говоря, выпил столько, сколько смог унести. – Он повернулся к сквайру. – Ну что, Дорнелл, хитрец Рейнард похитил твою маленькую овечку? Ха-ха!

– Что? – рассеянно переспросил сквайр Дорнелл через обеденный стол, вокруг которого они все расположились, а холодное мартовское солнце струилось по его чисто выбритому лицу.

– Ты, конечно, знаешь то, что уже знает весь город? Ведь ты получил известие, что Стивен Рейнард женился на твоей Бетти? Да, это так же верно, как то, что я живой человек. Все было тщательно спланировано: они сразу же расстались и не должны встречаться в течение пяти или шести лет. Но, господи, ты должен знать!

Единственным ответом сквайра был глухой удар по полу. Все быстро обернулись. Он рухнул под стол, как подкошенный, и неподвижно лежал на дубовых досках.

Те, кто были рядом, поспешно склонились над ним, и вся компания пришла в замешательство. Обнаружилось, что Дорнелл был совершенно без сознания, хотя и пыхтел, как кузнечные мехи́. Его лицо было синюшным, вены вздулись, а на лбу выступили капельки пота.

– Что с ним такое? – воскликнули сразу несколько человек.

– Апоплексический удар, – тяжело вздохнул врач из Эверсхеда.

Бывало, что его вызывали в Кингс-Хинток-Корт и раньше, но, как правило, лишь по поводу небольших недомоганий, и он чувствовал всю важность ситуации. Он приподнял голову сквайра, развязал его галстук, расстегнул одежду и вызвал слуг, которые отнесли сквайра наверх.

Там он лежал, словно в одурманенном сне. Врач спустил ему полный таз крови, но прошло почти шесть часов, прежде чем Томас Дорнелл пришел в себя. Ужин был совершенно расстроен, и некоторые давно разошлись по домам; но двое или трое остались.

– Боже милостивый, – продолжал повторять Баксби, – я не знал, что между Дорнеллом и его супругой все так обернулось! Я думал, что сегодняшнее пиршество он устроил в честь этого события, хотя до поры оно и будет держаться в тайне! А его крошка вышла замуж без его ведома!

Как только сквайр пришел в сознание, он хрипло выдохнул: «Это похищение! Это тяжкое преступление! Его за это надо повесить! Где Баксби? Я уже в полном порядке. Что ты слышал, Баксби?»

Принесший неприятную весть крайне не желал еще больше волновать Дорнелла и поначалу ничего больше не сказал. Но час спустя, когда сквайр окончательно пришел в себя и уже сидел, Баксби рассказал все, что знал, причем самым важным было то, что мать Бетти присутствовала на свадьбе и всячески выражала свое одобрение.

– Казалось, все делалось так чинно, что я, конечно, подумал, что ты обо всем знаешь, – подытожил он.

– Я не больше, чем подземные мертвецы, знал, что этот шаг был предрешен! Ребенку еще не исполнилось тринадцати! Как Сью перехитрила меня! Рейнард ехал в Лондон с ними, ты не знаешь?

– Не могу сказать. Все, что я знаю, это то, что твоя супруга и дочь шли по улице, за ними шел лакей; что они вошли в ювелирный магазин, где находился Рейнард; и что там, в присутствии владельца магазина и вашего слуги, которого специально вызвали, твоя Бетти сказала Рейнарду – так говорят (клянусь душой, я не ручаюсь за правдивость этих слухов) – она сказала: «Ты женишься на мне?» или: «Я хочу выйти за тебя замуж: будешь ли ты моим – сейчас или никогда?» – вот что она сказала.

– То, что она это сказала, ничего не значит, – пробормотал сквайр с увлажнившимися глазами. – Ее мать вложила эти слова в ее уста, чтобы избежать серьезных последствий, к которым привело бы любое подозрение в применении силы. Слова не принадлежат ребенку: она не мечтала о замужестве – как же так, бедная малышка! Но продолжай.

– Ну, как бы то ни было, а все были согласны. Они купили тут же на месте кольца, и через полчаса в ближайшей церкви состоялось бракосочетание.

* * *

Через день или два пришло письмо от миссис Дорнелл к мужу, написанное до того, как она узнала о его инсульте. В нем она самым деликатным образом рассказывала об обстоятельствах брака и приводила убедительные причины и оправдания своего согласия на столь ранний союз, который теперь был уже свершившимся фактом. Она об этом и думать не думала, покуда на нее не стали давить, что соглашение нужно заключить поскорее, и, застигнутая врасплох, она согласилась, узнав, что Стивен Рейнард, теперь их зять, стал большим любимцем при дворе и что, по всей вероятности, ему скоро будет пожалован титул. Этот ранний брак не мог причинить вреда их дорогой дочери, ведь как и прежде ее жизнь будет продолжаться под их присмотром еще в течение нескольких лет. В конце концов, она чувствовала, что из-за той деревенской жизни, которую они вели в Кингс-Хинтоке, другой такой возможности для удачного брака с проницательным царедворцем и мудрым человеком, который в то же время отличается прекрасными личными качествами, может и не представиться. Поэтому она уступила настояниям Стивена с надеждой, что муж простит ее. Словом, она писала как женщина, которая, добившись своего в деле, была готова идти на любые уступки в словах и последующем поведении.

Все это Дорнелл воспринял по достоинству, хотя может, и не совсем. Поскольку от того, впадет ли он в бешенство или нет, зависела его жизнь, он, как мог, контролировал свои возмущенные эмоции, ходил по дому печальный и совершенно не похожий на себя прежнего. Из чувства стыда за то, что у него такое нежное сердце, сквайр предпринял все меры предосторожности, дабы жена не узнала о его внезапной болезни; ведь, без сомнения, это было довольно нелепо в ее глазах теперь, когда она так прониклась городскими понятиями. Но слухи о его приступе каким-то образом дошли до нее, и она дала ему знать, что собирается вернуться, чтобы ухаживать за ним. После этого он собрал вещи и уехал к себе в Фоллс-Парк.

Там Дорнелл некоторое время вел жизнь затворника. Он все еще был весьма нездоров, чтобы принимать гостей, ездить верхом с гончими или куда-либо еще; более того, его отвращение к лицам знакомых и незнакомых людей, которые к тому времени уже знали о проделке, разыгранной его женой, заставляло его держаться отстраненно.

Ничто не могло побудить его осуждать Бетти за участие в содеянном. Он нисколько не верил, что она действовала добровольно. Желая узнать, как у нее дела, сквайр отправил верного слугу Тапкомба в селение Эверсхед, расположенное недалеко от Кингс-Хинтока, рассчитав время так, чтобы тот добрался до места под покровом темноты. Посланник прибыл инкогнито, так как был без ливреи, и занял место в углу возле камина в «Свинье и желуде».

Разговор посетителей заведения как обычно был на злобу дня3 – обсуждался недавний брак. Курящий слушатель узнал, что миссис Дорнелл с девочкой вернулись в Кингс-Хинток на день или два, что Рейнард уехал на континент, а Бетти теперь отправили в школу. Она не осознавала своего положения малолетней жены Рейнарда – такие ходили слухи, – и хотя она поначалу была несколько шокирована церемонией, вскоре воспрянула духом, обнаружив, что никто никоим образом не посягает на ее свободу.

После этого Дорнелл и его жена начали обмениваться официальными посланиями, причем последняя теперь была столь же настойчиво примирительной, сколь прежде властной. Но ее деревенский, простой, вспыльчивый муж по-прежнему держался отстраненно. Желание примириться – заслужить его прощение за свою выходку – более того, неподдельная нежность и желание утешить его горе, которые временами переполняли ее, однажды привели Сью Дорнелл, наконец, к его двери в Фоллс-Парке.

Они не виделись с той самой ночи, когда произошла ссора, еще до ее отъезда в Лондон и его последующей болезни. Она была потрясена произошедшей в нем переменой. Его лицо стало невыразительным, пустым, как у марионетки, но еще больше ее обеспокоило то, что он жил в одной комнате и свободно принимал горячительные напитки, совершенно не подчиняясь предписаниям врача. Было очевидно, что больше нельзя позволять ему жить столь неприкаянно.

Поэтому она и сочувствовала ему, и молила о прощении, и увещевала. И хотя после этого свидания между ними уже не было такого полного отчуждения, как раньше, они все равно виделись лишь изредка, резиденцией Дорнелла по-прежнему оставался по большей части именно Фоллс-Парк.

Так прошло три или четыре года. Затем миссис Дорнелл однажды заявилась в Фоллс-Парк, с большим оживлением в манерах, и сразу же сильно взволновала его простым заявлением, что обучение Бетти в школе окончено, она вернулась домой и огорчена его отсутствием. Дочь передала ему послание в таких словах: «Попроси отца вернуться домой к его дорогой Бетти».