Всегда подавать холодным
- -
- 100%
- +
– Государь, мы тоже будем готовы. Закончено формирование двух новых гвардейских полков, к осени будут еще два.
– Хорошо. Я поручу военному министру обеспечить их фуражом и довольствием. Как обстоит дело с новыми нарезными штуцерами?
В мае в Гатчине император присутствовал на военных маневрах. Полк егерей в тот день поразил его точностью стрельбы. Оказалось, что короткие нарезные ружья, состоящие на вооружении полка, удобны в использовании, неприхотливы и, что самое главное, обладают большей прицельной дальностью и точностью. Император поручил Воинской комиссии изучить возможность массового перехода армии на штуцеры.
– Видите ли, государь, – растерянно начал генерал, – производство нарезных ружей на Тульском оружейном заводе невозможно, нет умельцев. Лучшие ружья, как известно, делают в Англии, и покупать их там мы из-за известных обстоятельств также не можем. Был в Ахтырском полку некий майор… Левин. Очень дельный человек, инженер. Придумал хитрый способ выплавки стали, а еще увеличил количество нарезов в канале ствола, да по весне утонул в имении своем, в отпуске.
– И что же?
– Все бумаги Левина перевернули. Ни чертежей, ни образцов, ничего…
Император вздохнул.
– Нет умельцев… Так ищите, Константин! За границей, у Демидова, где хотите ищите! Армии надобно современное оружие!
– Исполним, государь.
Александр кивнул, и великий князь понял, что аудиенция закончена.
Уже начинало смеркаться, когда военный министр граф Алексей Андреевич Аракчеев вошел в рабочий кабинет императора. Это был высокий, чуть седоватый человек с аскетичным и худоватым лицом. На графе был мундир полковника гренадерского полка его имени, черный двубортный колет с золотыми эполетами на плечах и красным однотонным высоким воротом безо всякого галуна.
– Ваше императорское величество! – Граф по-военному вытянулся и сделал короткий поклон.
– Здравствуйте, Алексей Андреевич! Прошу вас, садитесь. – Государь отложил бумаги, которые читал перед приходом графа. – Что там у нас?
Аракчеев раскрыл папку и передал императору несколько листов.
– «Анна Ивановна» опять просит денег, Чернышов пишет, что посольство Франции получило от Бонапарта огромные деньги, дабы употребить их на подкуп ваших подданных, государь.
– Вот каналья! – усмехнулся Александр, пробегая глазами написанное. – Сколько мы заплатили этому мерзавцу в прошлом месяце?
– Мы покрыли его карточные долги на одиннадцать тысяч франков, государь.
После заключения мира в Тильзите состоялся конгресс в Эрфурте, где Россия и Франция окончательно закрепили все условия. Именно в Эрфурте и случилась та интереснейшая встреча Александра с министром иностранных дел Талейраном. Эта хитрющая лиса, умевшая петлять между роялистами и республиканцами как заяц между борзыми, напрямую предложил Александру свои услуги соглядатая и шпиона. Нисколько не стесняясь, наглец дал понять, что банально любит деньги. С тех пор русский посол исправно оплачивал его расходы, а Талейран исправно писал российскому императору о состоянии дел у императора французского. Подписывался негодяй «Анна Ивановна».
– Он просит еще десять тысяч. Отправьте сегодня же. В конце концов, Чернышов подтверждает его депеши. Еще что-то?
– Ваше величество, принимая во внимание то обстоятельство, что ни имен, ни личностей французских шпионов мы не знаем, прошу высочайшего разрешения поделиться сведениями с обер-полицмейстером Балашовым. Как знать, государь, может, и его ведомство сообщит нечто интересное?
Александр задумался. Сеять панику в столице подготовкой к войне и поисками шпионов совсем не хотелось. С другой стороны, привлечь к этой работе дополнительные силы было разумным решением. К тому же Балашов был человеком, превосходно владеющим шпионским искусством и сердцем привязанным к своему ремеслу.
– Алексей Андреевич, – император встал, заложил руки за спину и подошел к окну, – с Балашовым можете поговорить доверительно и откровенно, думаю, у него тоже на сей счет появятся мысли. В беседе укажите, что лишнего рвения в деле не нужно, пусть действует по своему разумению и избирательно. Ни к чему пересуды в столице.
– Будет сделано, ваше императорское величество.
– Вы свободны.
На улице наступили сумерки. Зажглись огни, и река за окном стала темной. Все же война. В глубине души Александр чувствовал, что его самолюбие уязвлено и результатами вынужденного мира, и унизительными поражениями под Аустерлицем, Прейсиш-Эйлау, Фридландом. Кто мог подумать, во что для Европы превратится эта кровавая комедия восемьдесят девятого года? Монархи Англии, Австрии, Пруссии, Италии, Испании, России потешались в те дни над Парижем, где головы аристократов сыпались с плахи как горошины из прохудившегося мешка. Всем казалось, что подлая чернь, захватившая власть и выкинувшая Бурбонов с трона, сейчас напьется крови и, одумавшись, будет умолять их вернуться. Ведь к этому поначалу все и шло. Откуда взялся этот коротышка-артиллерист, не просто оседлавший эту взбесившуюся толпу, но и выкинувший из Тюильри сначала Барраса, а потом и вообще поставивший жирный крест на Директории?
Александр вспомнил рассказ старого екатерининского генерала Заборовского, как в тысяча семьсот восемьдесят восьмом году, будучи младшим лейтенантом артиллерии во французской армии, Бонапарт подал прошение о переводе на русскую службу. Тогда Россия воевала с Турцией, и по указу Екатерины Великой иностранные офицеры принимались на службу с понижением в чине. Бонапарт, как рассказывал Заборовский, в бешенстве отверг это условие, заявив на прощание, что в прусской армии ему дадут чин капитана.
И вот теперь вся Европа лежит у ног этого жалкого, нищего лейтенанта, ставшего императором Франции. С полдюжины европейских престолов занимают его родственники и такие же безродные выскочки. Король той самой Пруссии, где он мечтал о чине капитана, униженно умоляет не отнимать у него земли. Александр нахмурился. Вспомнился отец, несчастный император Павел… Его называли «последним рыцарем Европы». Он всерьез предлагал монархам этой самой Европы в случае каких-либо обострений отношений между государствами не начинать войн, а решать спор на дуэли между… самими монархами! Раздражительный, тщеславный и желающий управлять всем, отец по-настоящему сблизился с самозваным коротышкой и даже состоял с ним в регулярной переписке. Бонапарт верно распознал характер отца. Он сделал то, что окончательно сразило русского императора прямо в сердце, – вернул шесть тысяч пленных, предварительно пошив им новые мундиры, причем сделал это за счет французской казны. Результатом этого рыцарского жеста стал их договор о завоевании Индии, этой дойной колониальной коровы англичан.
Смерть Павла от рук заговорщиков поставила крест на этом завоевании. Александр, став императором, отозвал русские войска, и в отношениях с Францией наступило похолодание. Вспомнился март восемьсот четвертого. Весть о расстреле герцога Энгиенского во рву Венсенского замка облетела тогда все дворы Европы. Россия вручила французскому посланнику ноту с возмущением, на что Наполеон не преминул едко ответить. Александр помнил его послание дословно: «Жалоба, которую Россия предъявляет сегодня, заставляет спросить, если бы, когда Англия замышляла убийство Павла I, удалось узнать, что заговорщики находятся в одном лье от границы, неужели не поспешили бы их арестовать?» Это был намек на его участие в убийстве отца! Можно ли было стерпеть такое?! Он вздохнул. Прошло уже пять лет. Пять лет битв, крови, обиднейших для самолюбия поражений, наконец, мирного договора на условиях, позволивших сохранить лицо, но экономически удушливых, и вот теперь… Теперь все идет к новой войне…
В Эрфурте они провели бок о бок несколько дней. Два императора. Два тщеславных соперника. И еще там, на шумных приемах, под звуки вальсов и в темноте театральных лож Александр понял, что подлинное величие эгоистично. Они не договариваются о мире, они делают паузу перед решающим сражением.
Он обернулся. На стене в огромной золоченой раме висел портрет его бабки, Екатерины Великой. И ему вдруг показалось, что она… улыбнулась.
Глава 4
Новые столичные знакомства
Извольский чувствовал себя разбитым. Ночь прошла в каком-то неимоверно длинном, беспокойном и растянутом сне. Грезился мертвенно-бледный гусар, в окровавленном исподнем он сидел отчего-то за карточным столом, ямщик в кургузом чепце звал на помощь городового, затем привиделся оскалившийся турецкий моряк, тонущий в кипящей воде пролива. Утром граф проснулся совершенно не отдохнувшим.
День прошел в обследовании места убийства, затем Извольский с надлежащим тщанием исследовал жилище Валевича. В четыре часа пополудни он явился с докладом к Балашову и застрял там почти на два часа. Разговор получился долгим, и все услышанное от Балашова необходимо было переварить. Извольский вспомнил, что его старый боевой товарищ капитан-лейтенант Мишарин, по словам Бальмена, находится в Петербурге. Что ж, это было очень кстати. Мишарин живет на Третьей линии Васильевского острова, пешая прогулка вдоль Невы будет весьма полезна, да и раненую ногу необходимо нагружать. Он застегнул сюртук, взял со стола перчатки и трость с серебряным набалдашником и вышел из здания Управы.
Итак, что мы имеем? Гусарский ротмистр играет всю ночь в карты в компании офицеров. Разговоры вполне себе обычные. Проигрывает порядка десяти рублей, что тоже вполне обычно. Денщик показал, что накануне Валевич получил какое-то письмо, коим был чрезвычайно обрадован, и пребывал в прекрасном расположении духа. Далее он едет на Галерную, где получает удар ножом в печень, от коего и кончается. Деньги и драгоценности при нем, стало быть, ограбления не было. Упоминает ружье.
Казалось, что дело зашло в тупик, а после разговора с Балашовым в нем поселилась необъяснимая тревога. В России действуют французские шпионы. Мало того, сослуживец Валевича, майор Левин, утопший по весне в имении, как оказалось, входил в воинскую комиссию под началом великого князя. И Балашов, и Бальмен – оба упоминали о знакомстве Константина Павловича и с Левиным, и с Валевичем. Утопший майор как раз предлагал некие улучшения конструкции пехотных ружей. Необходимо выяснить все обстоятельства его смерти. Если предположить, что Левину помогли утонуть, то из всей этой истории явно торчат уши французов. Но почему Валевич? Ротмистр славился лишь своими похождениями по дамским будуарам, кутежами да храбростью, граничащей с безумием. В бумагах убитого обнаружились лишь личные письма, несколько закладных и ломбардные записи. Что их связывает с Левиным? Куда он ходил на Галерной? Письмо, о котором говорил денщик, тоже не нашли ни при убитом, ни в его бумагах. Характер смертельного ранения таков, что понятно: Валевича ждали и застали врасплох. Первым делом нужно дознаться, куда же все-таки он ходил. И Левин… Имение майора находилось в шестидесяти верстах от столицы, нужно будет отправиться туда завтра. Что-то подсказывало Извольскому, что лишней эта поездка точно не будет.
Свежий невский ветер приятно обволакивал лицо, и Извольский ощутил прилив сил. Он уже миновал мост и здание Кунсткамеры, по левую руку осталось здание Биржи. Нога на удивление чувствовала себя прекрасно. Остаток пути граф преодолел с особым удовольствием, и когда дверь квартиры Мишарина распахнулась, на его лице сияла самая благодушная улыбка.
– Господи, Андрей! – Мишарин был в белом морском камзоле и длинных панталонах. – Ну здравствуй, братец!
Они сердечно обнялись.
– Здравствуй, Василий!
– Проходи скорее, ну как ты? Как нога? – Он пропустил Извольского внутрь квартиры и закрыл дверь. – Захар, прими у барина верхнюю одежду! И тащи еще вина!
Последние слова относились к денщику, услужливо выскочившему в переднюю.
– Я без приглашения, прости, у тебя гости, – кивнул Извольский на огромную вешалку, сплошь занятую мундирами и сюртуками.
– Да полно тебе, – сверкая глазищами, сказал Иван, – пойдем, я представлю тебя моим товарищам! Хотя погоди, позволь все же спросить: как здоровье?
– Все хорошо, благодарю. Нога заживает, рука… – Он поднял искалеченную кисть. – Рука тоже… почти.
– Пальцев стало поменьше, это ничего! Мы ведь когда тебя на берег отправили, ты был лицом бел как парус. Всей командой в церкви свечи за тебя ставили! Бог отвел! Стало быть, поживешь еще! Пойдем, шампанского откроем, граф! Как же я рад!
Они прошли по едва освещенному коридору, поднялись по лестнице и вошли в гостиную.
– Господа! Позвольте представить вам моего боевого товарища, графа Андрея Васильевича Извольского, капитан-лейтенант флота Его Императорского Величества в отставке.
Извольский кивнул.
– Добрый вечер, господа!
Мишарин небрежно, по старой флотской привычке, представлял присутствующих. Начал по обыкновению с самого молодого, светловолосого корнета с голубыми водянистыми глазами, Валуйского. «Совсем юнец, – думал Извольский, – даже нежный румянец еще не сошел со щек». Курчавый, с заросшим кустистыми бакенбардами лицом поручик Вагин. Судя по мундиру, гусар Гродненского полка, доломан был накинут на спинку стула, зеленый, с белыми завитками шнуров. Николая Брамса, лейтенанта флота, граф знал, поэтому с улыбкой кивнул ему. Далее хозяин представил Жиля Монтрэ, француза, давно состоящего на русской службе. На нем был синий гражданский сюртук, хотя сам француз служил по артиллерийскому ведомству. Тонкие, изящные усики подчеркивали красивое и порочное лицо, сразу не понравившееся Извольскому. Все четверо проводили время за карточным столом, густо заставленным бокалами с шампанским. В глубине гостиной у растворенного окна расположились еще двое: уланский майор Гуревич и граф Порядин, темноволосый красавец с правильными чертами лица и умным, проницательным взглядом. Он также был в гражданском платье, но по выправке и осанке Извольский легче представил бы его в мундире гвардии. Гуревич попыхивал трубкой, Порядин же только что раскурил вошедшую нынче в моду сигару мануфактуры Буше. Сизый ароматный дым медленно выплывал на улицу, где уже начинали сгущаться сумерки.
– Захар, неси свечи! – Мишарин был навеселе. – Выпьем, господа!
– Только умоляю, без витиеватых тостов! – поднял бокал Монтрэ и улыбнулся. – Знаете, господа, живу в России без малого десять лет, а все никак не привыкну… – он сделал большой глоток шампанского, – никак не привыкну к вашей традиции непременно пить за что-то.
Извольский расположился на софе, в противоположной стороне гостиной. Мишарин опустился рядом с ним и рассмеялся:
– Что же, этот пустяк – самое тяжелое для вас испытание, мой друг?
– Одно из. Сначала мне трудно давался язык, разумеется. Потом кухня, – Монтрэ задумался, – а вообще… много чего. Даже дуэльные правила.
– Хе-хе… – подкрутил ус Вагин.
– Да-да, поручик, именно! Вот объясните мне, господа: почему весь цивилизованный мир дерется на шпагах, саблях, эспадронах, – к слову, оружием, при владении которым нужно мастерство? Этому мастерству учатся годами, нанимают учителей. Лишь в России предпочитают пистолеты.
– Так ведь стреляться веселей! – хохотнул гусар.
– Мало того, – продолжал француз, – русские предпочитают дуэлировать на непристрелянных пистолетах! Идут секунданты в лавку, покупают две пары, и вечером глупый случай решает, кому умереть! Или быть покалеченным…
– Сударь, но ведь и стрелять тоже можно научиться, – вставил свое слово Валуйский.
– Вы уже стрелялись, господин корнет?
Валуйский залился краской.
– Еще не приходилось, но уверяю вас, господа…
– Тогда как человек, стрелявшийся уже трижды, позволю себе дать вам совет, молодой человек, – проговорил Монтрэ. – Не тратьте время на обучение стрельбе. Из своих пистолетов я с тридцати шагов попадаю в горлышко от бутылки. Стрелялся, как я уже имел честь доложить, трижды, со схождением. Дважды, целясь прямиком в голову, попадал с двадцати шагов в дерево позади противника, в третий раз решил не спешить и не рисковать, с пятнадцати, стреляя в грудь, угодил в ногу.
Гуревич попыхтел трубкой:
– А что же противники? Тоже промахнулись?
– Один стрелял в воздух, двое других попали. Так, легкие ранения. – Монтрэ махнул рукой и откинулся на спинку стула. – Так вот, позвольте спросить, господа, почему нельзя драться как дерется вся Европа? Ведь любая каналья имеет шансы застрелить приличного человека! И самое главное, ведь не имеет никакого значения умение владеть оружием!
– Не выходит попасть с пятнадцати шагов, так стреляйтесь через платок, Монтрэ! – расхохотался Вагин.
– Не смешно, поручик. Через платок, с завязанными глазами или рулетка – это не дело чести, это убийство! Слепой случай.
– А может быть, не случай, а провидение? – Все обернулись к Порядину, который наконец покончил с сигарой и решил вступить в разговор.
– Не вижу особой разницы, граф.
– А между тем она есть, сударь. Ведь что представляет собой дело чести? Это возможность предоставить Господу рассудить, кто прав, а кто нет. Предположим, некий весьма нелицеприятный господин в совершенстве овладел искусством фехтования. Не имея высоких моральных качеств, он по самым ничтожным предлогам раздает вызовы достойным и благородным людям и режет их как телят на бойне, простите мне это крестьянское сравнение. Это, по-вашему, цивилизованно и честно?
– Бретеры были во все времена. И в наше время они тоже есть.
– Никогда не ссылайтесь на время, мой друг, ибо мы созданы, чтобы его менять.
– Браво, граф! – Мишарин поднял свой бокал и улыбнулся.
– Красиво! – согласился Монтрэ. – Но, граф, всегда ли следует передавать в руки Господа решение вопроса об оскорбленной чести? Ведь зачастую убитым бывает и тот, кто находится в своем праве!
– Это правда! – оживился корнет. – Минувшей зимой в нашем полку был такой случай. На балу у Трубецких некто Рокотов оказывал знаки внимания одной даме… За ней ухаживал и один из офицеров нашего полка, Гунин. Они повздорили. И Рокотов публично нанес оскорбление мундиру…
– Это как? – поднял брови Монтрэ.
– Он положил руку на эполет Гунина. А когда тот попросил ее убрать, заявил, что не заметил, как испачкал об эполет ладонь, прилюдно вытерев ее платком.
Гуревич и Вагин усмехнулись.
– Да, господа, – продолжал корнет, – разумеется, Гунин вызвал Рокотова на дуэль. И был убит.
Монтрэ повернулся к Порядину.
– Что скажете?
– То же, что и говорил, – спокойно ответил граф. – Поединок – это Божий промысел. Всякий раз, когда дворянин бросает или принимает вызов, он должен понимать, что это не игра. Всякий раз дворянин ставит на кон жизнь, и не важно, как он стреляет или владеет шпагой. Всякий раз он дает Господу возможность решать, прав ли он. Именно поэтому пистолеты не пристреливают, осечка засчитывается за выстрел, а иногда заряжается лишь один пистолет.
– Воля ваша, граф. Я все равно не понимаю этого.
– Потому как вы не русский, Монтрэ! – вновь пьяно расхохотался Вагин. – Откройте-ка лучше еще шампанского!
Извольский с интересом слушал разговор. Шампанское делало свое дело: тело стало легким и голова приятно шумела.
– Кто такой этот Порядин? – вполголоса спросил он у сидящего рядом Мишарина.
– Иван Францевич? О, это весьма примечательная личность! – улыбнулся Василий. – Граф командовал лейб-гвардии драгунским полком. Сейчас, как и вы, в отставке после ранения под Прейсиш-Эйлау. В армии со времен покойного императора, участвовал во всех сражениях в Европе, даже во французском плену побывал.
Извольский усмехнулся. Предположение о гвардии оказалось верным.
– Впрочем, – продолжал Мишарин, – про плен рассказывать не любит.
– И давно вы знакомы?
– Порядина знаю с детства. Наши имения по соседству… были, если быть точным. В прошлом году граф свое продал.
Вошел денщик. Поменял в канделябрах оплывшие свечи, поставил на стол корзину с вином.
– Барин, ужинать изволите?
– Разумеется, братец! Беги в трактир к Бутову, неси перепелок, хлеба, фунта два колбасы и окорок, тот, со слезой, сам знаешь. Скажи, на семь персон, господа офицеры голодны как медведи! Передай хозяину: завтра забегу, расплачусь. Выпьем, господа, – обратился он к гостям, – тостовать по просьбе нашего французского друга не буду!
– Кстати, господин Монтрэ, а из-за чего вы стрелялись? – заинтересовался молчавший все это время Брамс.
Монтрэ встал, медленно обошел стол и снял со стены висевшую гитару. Провел пальцем по струнам и передал ее Вагину:
– Сыграйте, поручик. Я знаю, вы большой мастер. Стрелялся, разумеется, из-за дам. Два раза. Один – из-за происхождения.
– Происхождения? Неужели кто-то усомнился…
– Вы не поняли, Николай. Это было в восемьсот пятом, после Аустерлица. Некий ротмистр решил, что ежели я родился во Франции, то я враг. Враг, посещающий петербургские салоны и танцующий мазурку с дамами. А я, к слову, был тогда в Петербурге по случаю, с оказией, и утром следующего дня должен был отправляться обратно в войска. Как я уже рассказывал, я промахнулся, он попал. Пуля царапнула мне руку чуть выше плеча.
Вагин между тем перебирал струны. Гостиную наполнили еле слышные звуки романса. Пальцы поручика легко порхали по грифу, но вместо того, чтобы затянуть привычные слова, он спросил:
– А что с дамами, Монтрэ? Расскажите, коль уж начали.
– Нет уж, поручик, увольте! – рассмеялся француз.
– Все беды из-за них, – вздохнул Вагин, все так же тихо перебирая струны. – Полк наш в Гродно расквартирован. А знаете ли вы, господа, что городок этот – сущая деревня? И жизнь там такая скучная, что порой хоть в петлю! И вот появляется в городе купчишка, обыкновенный купчишка, ничем от сотни таких же не отличающийся. Торгует солью, мукой и сахаром, живет крепко, ни в чем не нуждается. Мужик без затей, в общем. И есть у этого купчишки жена… – Лицо гусара растянулось в широкой улыбке. – Жена чудо как хороша, господа! А купчишка этот большой любитель метать в штосс. Собирается у него компания таких же господ, охочих до денежного выигрыша, в том числе и офицеры, разумеется, нашего полка.
Вагин бросил играть и отставил гитару, затем подкрутил ус и продолжил:
– Так вот, господа. Некий штабс-капитан решил приволокнуться за женой купчишки и повадился к нему в дом играть. К слову, до карт этот штабс-капитан уж очень везуч был. И вот, стало быть, как-то вечером…
Дверь в гостиную вдруг распахнулась, и на пороге возник Захар с двумя большими корзинами провианта. Он молча принялся накрывать на стол.
– Ну же, поручик, не томите! – проговорил из угла Гуревич.
– Они сели метать, – продолжил Вагин. – К полуночи купчишка проиграл весь капитал, лавку и дом.
– Как же это? – глупо спросил корнет.
– Очевидно, молча, – мрачно усмехнулся Монтрэ.
– Но штабс-капитан предложил немыслимую ставку! – Вагин театрально поднял брови. – Он поставил все выигранное и предложил купчишке сыграть на жену.
– Да прекратите издеваться, поручик! – расхохотался Брамс. – Этого не может быть!
– Может, господа, – мрачно подал голос Порядин. – Более того, все так и было, я слышал об этом случае от князя Бренверна.
– И что же, поручик? Неужели отыгрался купец? – насмешливо спросил Монтрэ.
– Куда там! Проиграл и жену, – рассмеялся Вагин. – Штабс-капитан наутро написал прошение об отставке и с деньгами и красавицей сбежал в Польшу. Дом и лавку оставил купчишке и в Гродно больше не появлялся.
– Да, история, – вздохнул Монтрэ. – Обычно увлечения женщинами дорого обходятся для кошелька, а тут…
– Что вы имеете в виду, Жиль? – усмехнулся Мишарин. – Дамы вправе рассчитывать на знаки внимания, разве нет?
– О, Василий, разумеется, это так, но ведь любовь, о которой они так любят болтать, не должна зависеть от звона монет. Вижу, вы не согласны, я сейчас попробую объяснить.
– Извольте, друг мой!
– Я не стану говорить за всех дам, боже меня упаси, но! Но господа, иные из них, начитавшись сентиментальных романов и находясь в ударе нежных чувств, дарят тебе ночи страсти, пылкие письма и еще черт знает чего. Но проходит время, и вот уже начинается игра прагматизма и пересчет активов!
Извольский наблюдал за графом Порядиным. Было очевидно, что разговор ему неприятен, при первых измышлениях Монтрэ на лицо Ивана Францевича набежала тень, он откинулся на спинку кресла и вновь закурил сигару. Между тем Монтрэ не замечал его раздражения:
– Теперь все ваши подарки и презенты оцениваются. Потом сравниваются с подарками, полученными более удачливыми подругами, и, если вы не русский князь, осыпающий любовницу бриллиантами, вы уже видите надутые губки, потухший взор, иногда даже слегка припухшие от слез веки… Только не пытайтесь понять или, боже вас упаси, спрашивать о причине испорченного настроения! Никогда вам ничего не скажут прямо!
– Вы сгущаете краски, Монтрэ!
– Я? Ничуть не бывало! В конечном итоге, если подсчитать затраты, знаете, что выходит?